de omnibus dubitandum 119. 107

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.107. С НИМИ УЙДЕТ ЧАСТИЦА ДУШИ И СЕРДЦА…

    – А все, Ахмет Иванович, заметь, самая ладная лошадь, которая от двух до трех вершков, а что выше – непременно тебе с изъяном каким-нибудь будет лошадь. Уже что-нибудь в ней да не так будет.

    – То же, Семен Данилыч, помнишь, как кровь потребовали. Ваша, мол, лошадь простая, грубая, подайте кровь, ну и подали...

    – Да, Иваныч, не в одну копейку нам кровь-то эта стала! Господи, что кобыл перепортили! То цыбастые, то тонконогие пошли жеребята, совсем в упадок духа впадать стали, пока направились.

    - Медленное наше дело, Иваныч! Ошибешься часом – годами поправку делать приходится. Одни из наших, погнались за аттестатом, да за резвостью. В Англии, мол, так делается: который, мол, жеребчик резвее всех на скачке, тот и производитель отличный, ну а степь-то по-своему повернула. Резвость, мол, резвостью, а ты мне фигуру дай.

    – Понимали мы это дело, Семен Данилыч, да скупость мешала. Ведь за жеребца-то раньше мы четыреста, да пятьсот рублей плачивали, а тут на те, выньте-ка шесть, семь тысяч, поневоле задумаешься.

    – Ну и поразорился тогда кое-кто.

    Табун напился и, весело играя, пошел в степь. За ним замаячили калмыки в малахаях, прикрывавших их красные, обветренные на степном морозном ветру лица, лоскутками бараньей кожи.

    И снова степь стала черная, безлюдная, пустынная, без единого предмета, без единого живого существа на всем пространстве до самого горизонта...

    Жизнь в степи на зимовнике – особая жизнь.

    Только жизнь на корабле может сравниться с этой жизнью. Там – бури, когда жестокие волны со страшной силой бьют в борт корабля, когда стонет дерево бортов, скрипят мачты и гудят ванты, когда жизнь человека в опасности и человек ближе к смерти и ближе к Богу. Там – человек за бортом – значит, погиб, утонул, и море не выдаст костей его для погребения.

    И здесь – заревет зимой степной буран, начнет трясти дом, стучать железной крышей, гнуть тополя сада, рвать соломенные навесы. Собьется в тесную кучу весь табун лошадей, станет хвостами к ветру, а, напротив, на особых «укрючных» лошадях стоят верховые калмыки.

    Им ветер дует прямо в лицо. Дует часами, сутками... Обмерзают привычные щеки, и кожа и мясо лоскутками падают на них. А они стоят и не смеют сойти. Они знают, что если сойдут, то табун сорвется и понесется по ветру, гонимый ужасом, который охватывает иногда лошадей.

    Подавят, покалечат жеребят, запалятся лучшие кони. Бывало, табун добегал в этом ужасе до Черного моря и с крутого обрыва падал вниз, разбивался и тонул весь до последнего.

    Если заблудит в эту снежную бурю в степи одинокий путник или собьется с пути тройка, окажется, как в море за бортом, и погибнет, как гибнет лодка в море.

    Степь не выдаст костей их, занесет снегом, весной волки да вороны растащут труп, если тело не откроют раньше в степи зоркие глаза калмыка.

    В море корабль заходит в порты. Шумит веселая портовая жизнь, гремит музыка в приморских трактирах и притонах. День, два, иногда неделя проходит в шумных удовольствиях, пирушках и попойках, и снова корабль, переборки кают, тусклое окно иллюминатора и мерный бег по однообразному морю. Опять узкие интересы корабельной жизни и сегодня те же лица, что были вчера, что будут завтра.

    В степи тоже спокойная жизнь зимовников нарушается событиями.

    Приезжает ремонтная комиссия. Это все равно, что смотр адмирала на корабле. Все загодя чистится и скребется на зимовнике. Отбивают «ремонт», ставят его на овес, оглаживают, оглаживают, чистят.

    Шумной компанией наезжают «ремонтеры». Идет торжественная выводка красавцев жеребцов, потом выводка и осмотр молодежи, идущей в запасные полки. Отобранным лошадям ставят масляной краской номера на шерсти, их забирают и уводят на железную дорогу.

    А на зимовнике шумит веселый обед, подано вино, заколоты лучшие индюки, гуси и утки, и идет разговор, все о том же – о лошадях.

    И, когда закончат, сядет комиссия в коляски, запряженные лихими тройками и четвериками, раздадутся последние пожелания счастливого пути, и вот уже загремели колеса по мосту на гребле. Улеглась черная пыль между ивами плотины, и опять тишина в усадьбе, прерываемая гоготанием гусей да квохтаньем кур.

    И еще более одиноко станет на зимовнике.

    С ремонтными лошадьми уйдет частица души и сердца коннозаводчика. Он их задумал еще тогда, когда отбирал кобыл в косяк для жеребца, он видел их слабыми, маленькими сосунками при матерях в холодной весной степи, он следил за их ростом и регулировал его кормом.

    Он любил их, как художник любит свою картину и автор свое произведение, но он почти никогда не увидит их в полном расцвете сил и красоты, выкормленными и выхоленными военными лошадьми.

    Иногда дойдет до него слух, большей частью скажут ему при приезде следующей ремонтной комиссии: «А вы знаете, Семен Данилович, та буренькая то, что в позапрошлом году у вас взята, от Калиостро, под командиром полка ходит. Такая нарядная вышла лошадь!..».

    Сердце Семена Даниловича и еще того более простое, но честолюбивое для «наших» лошадей сердце Ахмета Ивановича наполнится каким-то родительским восторгом.

    «Буренькую» начинают вспоминать: «Да, она еще и жеребенком себя показала. В два года была такая правильная, такая правильная – ну прямо статую с нее лепить можно».

    – Да, – вздыхая, скажет Семен Данилович, – дети Калиостро оправдали себя. Ведь вот, поди ж ты, и не чистокровный он, у графини Марии Евстафьевны Браницкой куплен, а дети его лучшие.

    И пойдут вспоминать.

    – Хоть бы портрет этой буренькой достать, – скажет Ахмет Иванович.

    «Ремонтеры» пообещают добыть портрет, но потом за делами и разъездами позабудут обещание, и образ «буренькой» исчезнет, как и воспоминания о многих сотнях лошадей, которые верой и правдой служат в Российской кавалерии.

    Осенью на зимовнике много забот и хлопот, как на корабле в порту. Продают хлеб, быков, шерсть, баранов, ликвидируют урожай полей, приезжают маклеры и скупщики, часто и сам хозяин ездит в станицу на элеватор и в банки получать, платить, выкупать, вкладывать, вынимать, и лишь глубокой осенью, когда степь развезет от дождей, затихнет зимовник и уснет до самой весны.

    Иногда летом предпримет коннозаводчик поездку на скачку в поисках чистокровных жеребцов. Кровь в табунах освежить и приподнять. Со «многими тысячами» в кармане, в старомодном, небрежно сшитом портным из станицы костюме, широкоплечий и рослый, кряжистый, с лицом обветренным и обожженным степным воздухом появляется Семен Данилович в компании с другими хозяевами зимовников на паддоке столичных скачек.

    И все знают, что «коннозаводчики из степей приехали». Их как не узнать! Своей компанией судят и рядят они предлагаемых им скакунов и все говорят: «Нам ты не одне секунды подай, а чтобы сам-то он из себя был «коневатый», фигура чтобы в ем была видна».

    Кряхтя и охая, платят они «многия тысячи» за жеребца и везут его к себе в степь, в особое помещение для очень дорогих производителей.

    А в столице они не засиживаются. В театрах и кафе их почти не видно. Сделали кое-какие хозяйственные закупки, посмотрели, нет ли чего нового для имения, и по домам... Там ждет медленное кропотливое дело.

    Лишь через три, четыре года, лишь при сдаче «ремонта» станет видно, оправдала себя покупка или нет. А если не оправдала, то кто виноват – жеребец ли, или коннозаводчик, который не сумел подобрать кобыл. Нужны новые и новые опыты, иные скрещивания, а годы идут и идут, и уходит жизнь.

    Иногда, как буря, ломающая мачты и рвущая ванты корабля, налетят на зимовник несчастья.

    Повальный сап уничтожит табуны, целые десятки кобыл, от которых так много ждал коннозаводчик, дадут выкидыши, вместо визгливого ржания лошадиной молодежи в цветущей весной степи печальные и одинокие ходят кобылы...

    Там погорел хлеб на корню, побило градом весь урожай. Наступают черные дни. Из банков достаются сбережения, накопленное годами уходит в один год. Не до покупки новых жеребцов, не до освежения кобыл чистокровными экземплярами, и на целые годы из-за одной такой бури зимовник падает и теряет свою репутацию.

    Восстановить ее нужны годы кропотливой работы.

    В маленькой, полутемной от занавесок и растений – фикусов, олеандров и араукарий, поставленных в кадках у окна гостиной, по стенам висят старые и новые фотографии. Иные давно выцвели, впали в печальный рыжий тон, и лишь контуры остались от некогда яркого изображения.

    Сняты лошади. Одни под седлами, на которых сидит офицер в белом кителе или жокей, другие на выводке с калмыком, картинно расставившим руки, иных держит сам Семен Данилович – молодой, с черными усами и лихо надетой на черные кудри фуражке, иных держит Ахмет Иванович в парадном шелковом халате и маленькой шапочке черного шелка на голове.

    Под фотографиями выцветшие, порыжелые от времени, каллиграфически выведенные подписи. Тут и Комик, и Калиостро, и Гомер, и Абрек, все нынешние жеребцы завода.

    С выцветшей фотографии под офицером в белом кепи смотрит на вас весь белый, маленький, большеглазый Малек-Адель, с датой 1879 года. Есть и еще более старый портрет 1864 года, но он весь сгорел от времени, и только хозяин знает, что это знаменитый Рустам, поколения которого на заводе не осталось, но, сын которого ходил под Императором Александром II.

    Это гордость завода. О его виде, резвости и уме на заводе остались только легенды.

    – Таких лошадей больше нет и, не будет, – всегда говорит, рассказывая про него, Семен Данилович.

    Тут же висят и снимки косяков некоторых любимых кобыл с сосунками и молодежи, получившей премии «ремонтной» комиссии или медали на выставках. Под фотографиями в маленьких рамочках в плюшевом фоне вделаны их медали.