Плотник

Мать притянула меня к себе и рукой закрыла мои глаза. Я попытался освободиться, но она только сильнее прижала ладонь к моему лицу.

Наступила оглушительная тишина. Было слышно, как в пустыне, раскинувшейся вокруг города, в спешке зарывается в песок геккон. Минута промедления — и он поджарится на солнце, как те жуки, которых мы, мальчишки, иногда истязали то ли по жестокости, то ли по неразумению.

 Детям после полудня было запрещено выходить из дома, чтобы, как говорили взрослые, мы не получили удара. Но кого из нас в детстве останавливали запреты родителей?

Мы научились неслышно открывать скрипучие калитки. Попасться, опоздать — означало лишиться уважения сверстников. А это было наказание похлеще отцовской порки. Мы выскальзывали за ворота, встречались в условленном месте у пересохшего родника и мчались к городской окраине.

Там, во дворе заброшенного дома был колодец — такой глубокий, что поговаривали, будто в его кромешной темноте спрятана ночь со звездами и луной. Не ровен час, нечаянно разгневать духа колодца — он может, вообще, не выпустить ночь на свободу. И тогда солнце за несколько дней сожжет землю. Но вода в этом колодце была такая холодная, что от одного её глотка на миг останавливалось сердце. Жребий решал, кто будет вертеть тяжелый ворот на этот раз. И пока один из нас   доставал воду, остальные отходили на безопасное расстояние и ждали с замиранием сердца. Потом мы по очереди пили, пока от ледяной воды не сводило скулы. А после ловили спрятавшихся в расселинах дома жуков, пауков. Большой удачей было найти скорпиона и, изловчившись, двумя веточками, как клещами, схватить его где-то возле головы. Визжа от ужаса и восторга, когда поверженный враг тщетно пытался вывернуться и вонзить смертоносное жало в обидчика, мы выносили свою добычу на солнце, клали на раскалённую землю и наблюдали, как быстро, прямо на глазах, наши жертвы теряли способность к сопротивлению и съеживались, подобно куску кожи, брошенному на тлеющие угли.

… Солнце над площадью жарило нещадно, и мне казалось, что я сам сейчас превращусь в того самого жука на солнце. Но вчера я так долго уговаривал родителей взять меня с собой, что готов был вынести всё. 

Вдруг тишину над площадью пробил удар молота, второй, третий… а следом — нечеловеческие вопли. Они пронзили меня с головы до пят. Теперь Я ногтями впился в руку матери, как будто это могло помочь мне не слышать криков и страшного звука дробящихся костей и рвущихся сухожилий. Я плакал, как девчонка.

«Ничего, сынок, ничего», — шептала мать.  А я плакал от страха, бессилья и позора, потому что с треском провалил свой первый урок на мужество. Старшие ребята, которые сейчас стоят в первых рядах и, не моргая, наблюдают за казнью, засмеют меня.

Удары молота звучали всё чаще и равномернее. А крики разбойников все тише и обреченнее.

Наконец, всё смолкло, и зрители стали расходиться по домам. Мать взяла меня за руку, как маленького, и увлекла за собой. Она шла так быстро, что я еле поспевал за ней. Кажется, она так торопилась, чтобы я ненароком не обернулся и не увидел трех страшных крестов на холме.

Домой я пришёл совсем без сил. Не хотелось говорить, а тем более встречаться с друзьями. Я лег в самом темном углу. Голова была совсем пустая. Мать готовила ужин, и постепенно комнату заполнил густой аромат душистых приправ. Скоро я растворился в нем.

Проснулся только утром. События, звуки, ощущения вчерашнего дня ушли в далекое прошлое. Осталось любопытство.

— Мам, — спросил я, жуя лепешку, — а что они сделали?

— Кто? — не поняла мать.

— Ну те… что вчера… — оказывается, говорить об этом было ничуть не легче, чем смотреть.

Мать села. Подвинула мне еще одну горячую лепешку.

— Те двое были разбойники, убийцы. А третий… — она тяжело вздохнула, — Помнишь плотника, который для нас скамью сколотил. Ту, что во дворе под старой оливой…

Плотника я помнил очень хорошо. Он целый день работал в нашем дворе, а я крутился возле него. Даже пытался ему помогать. То гвоздь подам, то молоток поднесу. Сколько стружек-завитушек осталось после того, как он обтесал доски! Ветер еще несколько дней весело кружил их по всему двору, пока мать не убрала всё. А скамья получилась знатная — с красивой резной спинкой. Я любил забираться на неё и сидеть, свесив ноги.

— Помню, — ответил я. Но почему она спросила? Я вопросительно посмотрел на мать.

Она молча кивнула.

— Нет! Нет! – закричал я, — это нечестно. Он обещал, он говорил, что вырежет для меня настоящую свирель. Он обманул! Теперь ничего не будет.

Мать даже не пыталась возразить или успокоить меня. Она понимала, что осознание услышанного, напряжение и ужас вчерашнего дня должны были выйти наружу. А я вопил что-то бессвязное, грозил кулаком кому-то невидимому.

***

Через несколько дней, когда я после полудня бежал на условленную встречу с друзьями, в конце улицы вдруг заметил прохожего. Это очень удивило меня, потому что взрослые в это время дня предпочитают не выходить из дома — они закрывают все ставни и пережидают жару взаперти. Человек этот шел, прихрамывая, опираясь на кривоватый посох. Что-то в его облике мне показалось знакомым. А вдруг это кто-то из знакомых отца, и он донесет родителям, что видел меня в неположенное время на улице?!

Я решил обойти его кружным путем через дворы. До родника добрался первым, и теперь, чтобы в ожидании ребят не поджариться на солнцепеке, нужно было найти какое-нибудь укрытие. Чахлый куст, росший у ворот ближайшего дома, показался мне неплохим источником тени. Я пошел в его сторону и вдруг столкнулся с тем самым человеком, которого увидел на нашей улице. Я поднял глаза и чуть не лишился чувств: передо мной был наш плотник. Он улыбнулся мне как ни в чем не бывало и пошел своей дорогой. Я, не моргая, смотрел вслед, пока его силуэт не растаял в густом знойном воздухе.

В таком состоянии застали меня приятели. Когда я рассказал о случившемся, они сначала подняли меня на смех, а потом, когда увидели, с какой настойчивостью я отстаиваю свою версию, решили, что у меня случился тот самый удар, о котором нас предупреждали родители.

Дома я пытался у матери узнать про плотника, но она как-то странно отмалчивалась или меняла тему. А с отцом весь вечер шепталась о чем-то.

С этого дня я видел плотника регулярно. Я даже вычислил, в котором часу приблизительно он пройдет мимо нашего дома. Поджидал его у калитки и, как только слышал знакомое постукивание посоха о мостовую, выходил навстречу. Он тоже узнавал меня и, улыбаясь, кивал в ответ на моё приветствие.

Игры с друзьями вдруг перестали меня интересовать. Все мои мысли были о плотнике. Наконец, я осмелел настолько, что подошёл к нему и спросил без предисловий:

— Помнишь, год назад ты сделал для нас скамью?

Он внимательно посмотрел на наши ворота и спросил, чей я сын. Я назвал имя своего отца. Плотник задумался и тут лицо его прояснилось.

 — Конечно помню, — ответил он, — Хорошая вышла скамья. Долго прослужит. А что?

— А то, что ты обещал вырезать для меня свирель, а сам…

— Прости, — смутился он и показал мне изуродованные руки с негнущимися пальцами, — теперь у меня вряд ли что-нибудь получится.

Я перевел взгляд на его босые ноги, которые выглядывали из-под длинного одеяния. Такие же страшные следы были на ступнях.

— Значит, это правда?! — спросил я.

Он кивнул.

— Так ты вернулся, чтобы теперь им отомстить! — осенило меня, и в голове сразу созрела картина возмездия. Причем мне в этом действе была отведена вовсе не второстепенная роль. Воображение рисовало мне, с каким восторгом и завистью будут смотреть на меня приятели, как в один миг я стану героем нашей улицы.

 Но плотник улыбнулся мне и отрицательно помотал головой.

— Никто не виноват, понимаешь. Как же тебе объяснить?.. — он пытался найти подходящие слова, — Они не понимали, что делают. Понимаешь? — снова повторил он.

Но я не понимал.

— Тогда зачем же ты вернулся? — спросил я.

— А чтобы закончить начатое. Выполнить то, что обещал. Например, вырезать для тебя настоящую свирель, — ответил он.

— Но ты же не сможешь, — я показал на его руки.

— Ты всё сделаешь сам, — уверенно произнес плотник, — Я тебя научу. У тебя будет такая свирель, что даже ангелы с небес будут прилетать на землю, чтобы послушать твою музыку.

Я недоверчиво посмотрел на него. Но он как будто не заметил моего взгляда.

— Жди меня завтра. Я приду с инструментами.

***

Назавтра я каждые пять минут бегал к калитке.

— Не смей выходить со двора! — крикнула мне мать из дома.

— Не выйду, — ответил я. Наверное, впервые в своей жизни я был честен.

Плотник пришел в назначенный час. На поясе у него болталась сумка, из которой выглядывала деревянная заготовка.

Мы вошли во двор. Он оценивающе провел ребром ладони по скамье и одобрительно цокнул языком. Она чуть-чуть потемнела, но нигде не рассохлась. Даже стала лучше. Ведь мы часто сидели на ней и отполировали сиденье до блеска.

Плотник вывалил содержимое своей сумки на стол и стал объяснять мне назначение каждого инструмента.

Странное дело, несмотря на то, что меня часто ругали за то, что витаю в облаках, сейчас я всё схватывал с первого раза, и когда приступил к работе, легко отличал долото от стамески.

Высунув язык, я сосредоточенно выковыривал сердцевину. Плотник только изредка подсказывал:

— Лучше сначала надавить… двумя пальцами удобнее… а сейчас продуй…

Мать несколько раз выходила из дому, удивленно смотрела в мою сторону. Потом не выдержала, подошла.

— Сынок, что ты тут делаешь один?

— Мам, ты что?! — я рассмеялся её шутке, — Мы же свирель вырезаем, разве не видишь?

— Вы? — ее брови поползли вверх.

— Ну, да, мы с Плотником, — я махнул рукой в его сторону.

Мать почему-то погрустнела. Она погладила меня по волосам и сказала: «Не надо было тебя брать с собой на площадь», — и ушла в дом, ссутулившись так, как будто несла на спине тяжеленный вьюк.

— Она меня не видит, — сказал Плотник, — Меня многие сейчас не видят.

— Почему? — удивился я и даже отложил в сторону отшлифованную трубочку.

— Потому что они не умеют видеть сердцем, — он коснулся своей покореженной ладонью моей груди, — Здесь сосуд. В нем живет любовь. Важно не расплескать ее. Тогда будешь видеть то, что недоступно другим.

Я прижал руку к сердцу и ощутил, что любовь заполнила его до краев.

— Как же не расплескать, — подбородок мой предательски задрожал, —когда она вот-вот прольётся?!

— Поделись, как водой из переполненного кувшина. Дай отхлебнуть путнику, который целый день шёл под солнцем. И ему хорошо, и тебе легче.

— Но тогда мой кувшин быстро опустеет.

— Так ты же знаешь, где родник, — улыбнулся он, — Любовью надо делиться, и она никогда не иссякнет.

Я надолго задумался. Что-то странное было в его словах. Как можно отдавать и наполняться одновременно? Как можно видеть сердцем лучше, чем глазами? Я хотел спросить у него, почему мне бывает страшно одиноко в толпе? Почему люди, которые говорят на одном языке, не понимают друг друга? Почему…

Я сидел в тени оливкового дерева на отполированной скамье. Один. Цикады приходили в себя после жары и заводили свои песни. В домах открывались ставни и хлопали калитки. Улицы моего города заполнялись криками торговцев, ревом мулов, идущих к водопою. В руках у меня была свирель, на которой я научусь играть так, что ангелы с небес будут прилетать на землю, чтобы послушать мою музыку.