Заведомо ложное заключение

Жаркий день

Было жарко. Яков Федотович Ступкин, толстый пожилой человек с круглой коротко остриженной седой головой и выпуклыми серыми глазами, полдня, обливаясь п;том, окучивал на огороде картошку и собирал колорадских жуков.  Дышать было тяжело и хотелось есть. Чего-нибудь лёгкого — окрошки, например. Холодной, с докторской колбасой, картошкой, зелёным укропом, огурцами и круто сваренными яйцами. Но Надька, жена его, с утра куда-то ушилась. Пьёт, наверно, сволочь! Ни стыда, ни совести. Ведь старуха, а туда же!
Он, конечно, сам мог бы соорудить себе окрошку… Было бы из чего! Но есть только огурцы и укроп. Даже квасу нету! Неужели трудно сделать квас?! Вода, горбушка чёрного хлеба, щепотка дрожжей, две ложки сахару. У всех есть, у Надьки нет. Вот соседка их Валька. Нет-нет, да и спросит:
— Яш, хочешь кваску?

Конечно хочет. У неё квас на берёзовом соке и поджаренном ячмене, прямо из холодильника.
А самому просить стыдно. Да и Валя такая женщина — сама принесёт, а попросишь — скажет, что нету. На днях набрался наглости: «Валь, дай картошки». — «Нету, — говорит, — кончилась!» А ведь врёт, точно знает, что врёт.
Яков Федотович обошёл двор. Ни присесть, ни отдохнуть, ни от жары спрятаться. У соседей двор покрыт густой и низкой, как ковровый ворс, травой, и при этом штук сто кур, а у них десять лет ни телёнка, ни курёнка, а земля убита так, что былинка не может прорасти. Хозяйка, мать её! Одна бузина под забором кустится. Её даже птицы не клюют! И тени нет — подзаборная, откуда тени взяться?
Картошки нету! Это ж надо умудриться, чтобы в Сибири не было картошки! И дочь Нинку сделала, такой же, как она. Споила, а теперь вместе шляются и пьют!

Поубивал бы обеих! 
Картошка-то у них в прошлом году уродилась неплохая, но к весне в домашнем тёплом погребе завяла, высохла, почернела, сгнила. Вывалили на помойку, пошли Вальке кланяться: «Дай, ради Христа, на посадку!» Смилостивилась, дала пять ведер, правда, с нотациями: мол, пить надо реже, а работать чаще, тогда и картошка будет. Он стоял и покорно слушал. А что делать — гордость показывать в таких случаях неуместно. 
Дал тогда Надьке в лобешник, за то, что перед соседями позорился из-за неё. А она завизжала как свинья:
— За что, Ирод? Я что ли должна погреб копать!? Ты мужик, ты и копай! Такой лоб, и за двадцать лет погреб не выкопал! Экскаваторщик называется! Таблетка ты рвотная! Пошёл на три русские буквы!

Хотел ещё ей поддать, да стыдно стало соседей смешить дракой с женой.
Ничего дома не делает! Уж так обидно бывает! Он сегодня с утра пластался на огороде: грядки прополол, картоху окучил, жуков обобрал, а она где? Хоть один куст за всё лето окучила? — Нет! Только самогонка на уме!
Иногда они с Нинкой работают — когда пенсию пропьют. Конечно не у себя работают, а у чужих людей: и картошку полют, и уголь таскают, Нинка даже дрова колет! Вкалывают как рабыни у местных самогонщиков. Те за целый день работы сунут им полторашку — и бывайте здоровы! Они, дуры, и рады, бегут с этой бутылкой к таким же алкашам и алкашкам, нажрутся и кубыряются до темна.
 
Яков Федотович сел на крыльцо, но и здесь не было спасения от жары. Страсть как хотелось пива — холодного-прехолодного, чтобы зубы ломило. Сходить что ли в магазин? Кажется, в кармашке есть ещё на бутылку.
Пошёл так, как с огорода вернулся: в рубашке нараспашку, голым брюхом вперёд, в трико с мотнёй до колен и в калошах. А кого стыдиться — все свои, и не таким его видели. Даже хату на замок не закрыл — воровать у него нечего.
Денег хватило впритык, а пиво было тёплым. Вернулся домой, сел за стол на кухне — все двери нараспашку, чтоб воздух хоть немножко протягивало. А запах какой! Это коты окрестные приходят и метят. Этой дуре самой жрать нечего, так ещё трёх кошек и кота держит людям н; смех.

В прихалапке у них стоит газовый баллон — то пустой, то полный — самый привлекательный предмет, чтобы оставлять женихающимся котам автографы!
А кроме них и свой собственный — рыжий Васька! Тот ещё подлец: глаза жёлтые, как у крокодила, зрачки щёлками и смотрит искоса, враждебно, сразу видно — плохо о хозяине думает, ненавидит; всегда заточен нагадить ему. Ходит беззвучно, как призрак. Только задумаешься, отвлечёшься, потеряешь бдительность, глядь, он уже из спальни идёт, а через минуту во всём доме вонища — хоть беги из него куда глаза глядят — попрыскал уже на спинку его кровати!
И так воздуха нет, лежишь ночью, тянешь его, тянешь в лёгкие, а он ещё и вонючий! Такая тоска, что не знаешь, как дожить до рассвета.

А ещё хуже, если потянет ветер с севера, а там, за совхозом, какой-нибудь дурень свалку поджёг! Вот это жесть, как говорит его дочь Нинка!
Яков Федотович порылся в буфете, не нашёл ничего кроме засохшего хлеба! И так у них в доме постоянно: в магазинах полно еды, а они последний хрен без соли доедают! Всё затряслось внутри от злости. Налил стакан пива. Выпил. Пожевал корочку… Нет, не полегчало. Не освежило…
В комнате работал не выключенный с утра телевизор. Сообщали что-то нехорошее — в Омске рухнула солдатская казарма. Погибло много народу  — больше двадцати человек. Скользнуло по сознанию — не задело, не запомнилось.
Посмотрел на печь — щели. Мазать надо! Опять ему! Надька с Нинкой не станут. У людей за бутылку — пожалуйста! Для себя — ни за что!

И нет из всего этого выхода. И смерть уже близко. Шестьдесят пять лет! Куда провалились последние четверть века? Не помнит, будто не жил. По молодости ждал чего-то, стремился, работал, как этот… как его? — папа Карло! — то на экскаваторе, то на грейферном погрузчике. Даже на районную Доску почёта однажды угодил… А зачем, что ему было надо — не знает, не может теперь ответить.
Хорошо бы умереть… Но так, чтоб не мучится. Как умер недавно его друг, с которым учились в СПТУ  на тракториста. Шёл-шёл, прислонился к чьей-то ограде, сполз на землю и готов.
А лежать, мучительно боясь смерти, задыхаться — нет, это тяжело. И ходить за ним некому! Жена и дочь точно не будут, да и не дай Бог!
Он выпил ещё стакан… Никакого эффекта, кроме тяжести в голове.
— Ёёёёёёёёё! — заревел вдруг Яков Федотович.

В открытую дверь неслышно вошёл Надькин любимец — рыжий Васька. Яков Федотович прозевал этот момент, а увидел только, как он мелко-мелко потряс хвостом на кухонную дверь, и по её белой поверхности потекли вниз коричневатые капли.
Не пожалел себя Яков Федотович — прыгнул толстым брюхом вниз со стула и успел схватить Ваську за хвост! Тёмная, ослепляющая ярость помутила его рассудок. Не выпуская Васькиного хвоста, забарахтался, поднимаясь на ноги. Кот противно заорал, повернулся и впился зубами и когтями в державшую его руку.

Всё исчезло. Мозг отключился, только вибрация ярости в каждом атоме организма. Перед глазами горячая красная муть. Яков Федотович, выскочил в сени и вывернув в размахе руку с взлетевшим выше его головы Васькой, шмякнул его головой о порог. Кот мявкнул, рыжее тело задёргалось в судорогах.
Потерявший рассудок человек, прыгнул всей своей массой на это ещё живое существо, будто оно могло быть ему опасно.
Васька затих. Кроваво краснела оскаленная пасть, из глазницы выпер на лоб жёлтый глаз.
Яков Федотович поддел босой ногой кошачий труп и пинком вышвырнул его из сеней на улицу.

Вернувшись на кухню, выпил ещё пива и заплакал. Но плакал не по Ваське, а по своей кончающейся, так страшно обманувшей его жизни.
Когда он очнулся, был вечер. В доме всё ещё пахло котовьей мочой. На полу валялась пустая бутылка из-под пива. В комнате по-прежнему бесцветно, бесчувственно, безмысленно бормотал телевизор.
В вечерней тишине неожиданно громким показалось близкое шарканье шагов.
— Что это?! — раздался скрипучий Надькин голос.
И грубый, пропитой Нинкин:
— Жееесть!
— Ирооод! Животноееее! Нинка! Он кота убииил! Ой, яченьки!

По сеням посыпался мелкий лёгкий топоток, и на кухню вбежала Надька — маленькая, востроносенькая, с сивыми перепутанными волосами, в тонком ситцевом платье в цветочек, порванном под мышками, в пыльных чёрных калготках.
— Ты что наделал, зверь! — закричала она, впиваясь ему в грудки артритными пальцами.
В одно мгновение увидел он тонкие косточки рук с обвисшей, пошедшей старческими пятнами, кожей, морщинистую, дряблую шею и грудь, и его обдало неестественным, пронзительным, выворачивающим душу запахом пьяной женщины. Надька потянулась кулачком к его физиономии.
— Отвали, гадина! — заорал Яков Федотович, и толкнул её в лицо открытой ладонью с одубевшей от работы кожей, толкнул всею своею яростной обидой.

Невесомое Надькино тело отлетело как детский мячик от стенки. По пути она наступила на пивную бутылку и потеряв равновесие, падая назад, с разлёта ударилась затылком об угол печки, окантованной стальным уголком.
Якову Федотовичу показалось, что он услышал хруст Надькиного черепа.
Она вскрикнула, коротко, изумлённо: «Ай!» и свалилась на пол, неестественно распластав руки и ноги. Маленькое тельце её задёргалось, она несколько раз зевнула, потом выдохнула из лёгких весь накопленный за жизнь воздух и затихла.
— Надь, Надь, Наадькаа! — в голове у Якова Федотовича что-то переключилось. — Надька! Что, что?! Не надо, Надька! — Он повалился на пол перед женой и стал трясти её за плечи.
Вбежала Нинка, закричала страшно:
— А-а-а-а! Папка! Ты мамку убил!
— Я? Как убил? — и в голосе его были только растерянность и удивление.
Нинка выскочила в открытую дверь, и было слышно, как она кричала через ограду:
— Тётя Валя! Тётя Валя! Бегите скорее к нам! Папка мамку убил!
Минут через десять пришла Валька. Схватилась за голову:
— О господи!!!

Яков Федотович по-прежнему сидел на полу и бессмысленно твердил:
— Подожди, подожди… — словно хотел схватить убегающее время и вернуть его в ту точку, где Надька была ещё живой.
Нинка стояла в дверях и выла, Валька ушла звонить.
Поздним вечером, разгоняя тишину и темноту, приехали милиция и «скорая». Надьку увезли в морг, а Якова Федотовича в тюрьму.

Допрос

Следователю Ивану Ильичу Жихареву недавно исполнилось двадцать девять лет. Он был высок, спортивен, широкоплеч, лоб открытый, волосы тёмно-русые короткие; глаза тёмно-карие, пытливые, возможно по профессии. Взгляд его словно спрашивал встречавшегося: «Ты кто, и как дошёл до теперешнего состояния?»
Родителям его, занятым прежде всего устройством личной жизни, было не до сына, и воспитывался Ваня у бабушки с дедушкой, которые были люди старых взглядов.
Может поэтому, дожив почти до тридцати лет, он не знал кто такой Гарри Поттер, и никак не мог запомнить, чем ситхи отличаются от джедаев , и кто из них хорошие парни, а кто плохие.

Зато он читал Чехова, Горького, Льва Толстого и вынес из этого чтения редкое для сегодняшнего дня убеждение, что каким бы диким, нечистым, пьяным, лохматым не выглядел русский мужик, в нём есть прочный спасительный стержень: а именно, то, что больше всего на свете он любит правду, в смысле справедливости . Под русским мужиком понимал Иван Ильич своих местных, сельских мужиков, охреневших от безделья и пьянства.

Он был убеждён, что последний пьяница не дурней него, человека с высшим образованием, и отличается от него ровно так же, как цветок, выросший в тени на высохшей убитой земле, отличается от цветка поливаемого, пропалываемого на удобренной, взрыхлённой почве.
Отсюда он делал вывод, что кичиться перед работягами ему нечем, а совсем даже напротив, он в долгу перед ними, кормившими, одевавшими, защищавшими его, пока он учился.

Вот к нему-то, Ивану Ильичу Жихареву, и привели утром следующего дня на допрос Якова Федотовича Ступкина, который, сев на стул против следователя, сразу отключился от мира и застыл, глядя в окно круглыми глазами.
— Скажите, Яков Федотович, вы на пенсии? — прервал молчание Жихарев.
— Что?
— Вы уже на пенсии?
— Да.
— А кем вы работали?
— Кем работал? Трактористом.
— На каких тракторах?
— На разных. Пока совхоз был — на ЮМЗ с грейферным погрузчиком, ну и с этой, как её…, с экскаваторной навеской. 
— Хорошо зарабатывали?
— По-разному.
— По-разному — это как?
— Бывало, восемьдесят рублей — когда на ремонте, бывало четыреста. Да только разницы никакой не было.
— Почему?
— Не знаю. Я не чувствовал. А зачем вы спрашиваете?
— Интересно.
— Что тут интересного?
— Не просто же так вы убили человека.
— Гражданин следователь, я не убивал!
— Но все же видели…
— Я не мог убить Надьку! Это неправда.
— Почему неправда?

— Потому что не может быть, чтобы я убил жену! Гражданин следователь! Если бы я вам сказал, что вы убили свою мать, вы бы поверили?
— Конечно, не поверил бы, ведь я её не убивал.
— Вот и я не верю, потому что не убивал Надьку! Я не мог убить свою жену!
— Ну хорошо. Расскажите тогда, как было дело. Начиная с самого утра.
— Я не знаю. Не умею рассказывать. В тракторе сидишь, мотор слушаешь, а сам ничего не рассказываешь. На пенсию пошёл, мы с женой всё больше матом… Она меня на три русские буквы, и я её туда же.
— И всё же… Вот вы встали утром.
— Я всю ночь не спал. Жарко было, и кот на кровать натряс. Я не могу спать, когда вонь.

— Не спали… Но потом встали, позавтракали…
— Ни …, извините, я не завтракал! Встал, а их уже нет. Жены и дочки. И есть нечего. Поматерился про себя и пошёл на огород картошку окучивать и жука ловить.
— И работали до обеда?
— Ну да. Когда от жары стал мотыляться, пошёл в дом. Их нет, сваренного нет, ничего нет! Денег, чтобы купить чего пожрать, тоже нет — они уже и мою заначку пропили! Захотелось холодного пива. Сто рублей я припрятал. Пошёл, купил бутылку. Выпил. Кот зашёл и пометил на дверь. Поймал его. Он мне руку разодрал. Вот! — Яков Федотович показал воспалившиеся глубокие царапины. — Озверел я. В общем… Убил кота…
— Как убили?
— Головой о порог и ногой наступил.
— А потом?
— Не помню. Допил бутылку и заснул.
— Спали, пока не пришли жена и дочь?
— Да.
— И что дальше?
— Жена схватила за грудки, прицелилась в морду дать. За кота.
— А вы?
— Оттолкнул.
— И что?
— Упала и … головой о печь.
— И умерла?

— Но я же её не сильно толкнул, гражданин следователь! Я до этого кулаком ей по башке наворачивал со всей силой, и ничего! Не убивал я!
— Она упала, ударилась затылком об угол печки и после этого умерла?
— Да. Кажется, так и было.
— А это, Яков Федотович, и называется «непреднамеренное убийство».
— Но она не от моей руки умерла! Я не убивал её! Как я мог!? Надьку!?
— Ну хорошо, отдохните пока, подумайте.
— А это что там?
— Где?
— За окном?
— Не понимаю вас.
— Дождь что ли?
— Да. А что ж тут такого?
— Если бы вчера…

У судмедэксперта

В тот же день Иван Ильич пошёл к судмедэксперту Николаю Ивановичу Баланцеву, чтобы передать ему список вопросов, на которые тот должен был дать следствию ответы.
Николай Иванович носил начавшую седеть бородку, был невысок, лыс, под серыми, чуть навыкате глазами, мешки, как старинные подлучинные бадейки. Ему было пятьдесят восемь лет, и всё он в жизни прошёл, всё испытал: служил в армии, год работал на заводе, в двадцать шесть окончил медицинский институт и получил распределение в Центральную районную больницу, в которой семь лет проработал хирургом, зарекомендовав себя с самой лучшей стороны так, что в конце горбачёвских реформ, по примеру Виктора Боссерта, избранного директором Рижского автомобильного завода, был выбран коллективом главным врачом ЦРБ.

Вскоре, уже при Ельцине, Николай Иванович понял, что его пост, также, как депутатство в районном совете, не дают ему ничего, кроме забот и огорчений, и пошёл в бизнес. Здесь его дела поначалу пошли очень хорошо, благодаря встрече со старым школьным товарищем, ставшим в то время в Городе едва ли не олигархом регионального значения. Под руководством этого друга, Николай Иванович развернул в районе сеть магазинов, в которых стал продавать экзотические товары, ранее не виданные советскими туземцами («Амаретто», «Марс», «Сникерс», «Чупа-Чупс» и прочие «стекляшки»).

Благосостояние Баланцева стремительно росло, и он уже подумывал перебраться в Город и защищать бизнес-интересы друга в областном совете. Но Олигарх внезапно распродал свои активы и срочно уехал за границу, а Николай Иванович, оставшись без наставника и руководителя, растерялся, еле отбился от кредиторов, а бизнес его наскочил на рифы дефолта и разбился вдребезги.
Пришлось вернуться в профессию, но оперировать уже не живых, а вскрывать умерших.
Итак, Николай Иванович печатал заключение по одному из прежних дел, и глаза его светились — наверное ввернул какой-нибудь заковыристый оборот, до которых был большой охотник.

— Чего тебе? — так он встречал всех к нему заходящих.
— Вопросы тебе принёс по делу об убийстве Ступкиной.
— Вот не было печали…
— Да! Первое убийство в районе за последние пять лет.
— Сознался?
— Нет. Говорит, что не убивал.
— Как аргументирует?
— Не мог убить, поэтому и не убил. Бить — бил, а убить — рука бы не поднялась.
— Дурной что ли?
— Нет, он в том смысле, что бог бы не позволил ему кого-то убить, а жену тем более — он её, хоть и ненавидел, но любил.
— Оригинально! У тебя-то какие проблемы? Тебе нужны его признания?
— Да нет, всё ясно.
— Ну и прекрасно. Заключение напишу… Не сейчас, правда, — дел полно. Тебе ведь не к спеху?
— Нет, конечно. Я не о том.
— А о чём? Жалко что ли?
— Не в том дело. Нормальный человек. Работяга. Убивать, действительно, не хотел.

Получилось абсолютно случайно.
— Твоё какое дело? Собери свидетельства, составь протоколы, опиши обстоятельства. А решает суд. Ты в любом случае чист и перед людьми, и перед совестью. Ха-ха-ха.
— С совестью как раз потрудней будет договориться…
— Ты белены объелся?! Он кто — артист, философ, депутат?! Исчезнет — никто не заметит!
— Артиста, значит, нельзя, а его можно?
— Слушай! Кончились времена, когда мы играли в эти игры! Эпоха милосердия осталась в прошлом, сейчас эпоха прагматизма: есть люди ценные, а есть — такие, как он — никчёмные людишки! Их не должно быть жалко. Это не я говорю, это учёные доказали: только десять процентов населения умеют мыслить самостоятельно. Остальные девяносто поступают так, как велят авторитеты, или как Бог на душу положит. Захотел есть, увидел лапшу — съел лапшу, увидел бадью картошки — сожрал всю бадью; пристала жена — дал в лоб; не понравился собутыльник — хватил бутылкой по башке. Это природа, и никуда ты против неё не попрёшь! Таких сажать не жалко.
— А каких жалко?
— Будто не знаешь! Нас с тобой! Ха-ха!
— Николай Иванович! Не хорошо ты говоришь! Тем более, что ты не такой! А эпатировать меня не надо. Ладно, не вовремя я зашёл. Как-нибудь в другой раз.

Признание

Яков Федотович после того, как услышал звук, похожий на звук разбиваемой яичной скорлупы, находился в растерянности. Мир вокруг него стал другим. Он не узнавал его! И дело было не в том, что он переехал из своего дома в тюремную камеру, а в чём-то другом, что было чудовищно и непонятно. В обыкновенной, привычной ему жизни, он много раз оказывался в новых местах, ночевал на чужих кроватях и диванах, не чувствуя в этом ничего нового. А тут всё не так, не как прежде!
Сны не такие — страшные, ворочаются в нём, жуткой тяжестью. Проснётся: что со мной? — Ах, да ведь я…! Что я? Убил Надьку? Нет, нет! Это невозможно! Да с чего это я взял!? Этого просто не может быть, потому что не может быть никогда! Ведь я не убийца!

Когда он говорил это следователю, то был абсолютно искренен, а не играл роль, не придуривался, чтобы не получить срок. Да и срока он не боялся. Но мысль, что он убил жену, наталкивалась в душе его на какую-то стену и разбивалась вдребезги: не может быть, в Надькиной смерти я не виноват!
Выгнать эту мысль из головы получалось, а вот душа в нём оставалась тяжелее трактора К-700.

Но время шло, и медленно-медленно возвращалась к Якову Федотовичу способность мыслить рационально. Бессонными ночами, воспроизводя малейшие подробности того ужасного вечера, начинал он понимать, что Надька убита, и убить её мог только он.
И чем больше проходило времени, тем меньше сомневался в этом Яков Федотович. Наконец ум взял верх над психикой, и он попросился на допрос к следователю.
— Что вы хотели мне сообщить? — спросил Иван Ильич.
— Это я… убил свою жену Надежду Михайловну.
— Так. А почему же вы отрицали это прежде?
— Не знаю… Мне казалось, что я не мог.
— А сейчас что изменилось?
— Не знаю… Вижу, что я. Больше некому.
— Скажите, а почему это случилось?
— Почему убил? Не знаю… Сильно злой был…
— Ну а что же вас так разозлило?
— Всё злило: жара, вонь. Она пьёт. Я голодный… Озверел. И ещё — нет выхода. Как в мышеловке. Помните, вы спрашивали: почему мне было всё равно сколько зарабатывать — восемьдесят рублей или четыреста. Потому что ничего не изменилось бы от этого. Ну, может, больше сожрал бы или водки выпил.

— А вы пили?
— И она пила, и я.
— А почему? Когда вы начали пить?
— Как сказать? Она была ветеринаром. Позовут корову лечить или поросёнка. А деньги брать за это вроде стыдно. Не принято было тогда. Хозяева зовут за стол, наливают стакан. Раз, другой… Пристрастилась. А к старости — вообще без тормоза осталась.
— А вы? Я не вижу в вас алкоголика.
— Я тоже пил. Кому сена погрузишь, кому соломы, кому навоз. То же самое — угощают водкой. Но я покрепче. Мог остановиться. Женщина — другое дело, она послабее. Даже запахи от пьяного мужика и женщины разные.
— Не замечал.
— Если в доме мужик алкаш — пахнет водкой, тяжёлый запах, тупой. А от бабы, то есть, от женщины, запах — как шилом тебя протыкают. Тонкий, острый! У нас в доме такой же стоит… Пока кот не перебьёт… Вернее не перебивал… Я ж его тоже убил…
— Ну всё, Яков Федотович, я записал ваше признание. Есть ещё какие пожелания, просьбы?
— Гражданин следователь… Можно, чтобы меня, того, быстрее…

Заключение

В тот же день Иван Ильич пошёл к Баланцеву:
— Здравствуй, Николай Иванович! Как дела?
— Чего тебе? Заключение по делу этого дурня, что жену убил? Через три дня будет готово!
— Через три, так через три. Я не о том. Почему ты говоришь, что он дурень?
— А кто? Умный не станет жену убивать.
— Бывают разные обстоятельства. Опять же психология. Досада на прошедшую жизнь. Сначала кота убил, потом, так уж получилось, жену.
— Какое мне дело до его психологии! Моя задача установить причину смерти — вот и всё! А ко мне лезут за какой-то
 справедливостью! Нет у меня для вас справедливости! У каждого она своя, что справедливо для одного, несправедливо для другого! Верно?

— Ты о чём? Не пойму тебя.
— Да вот только что выпроводил одного.
— Кого это?
— Дед того парня, которого в С… перед клубом избили.
— А, помню, помню, Ирина Балтазаровна это дело ведёт…

— Благообразный старичок такой. Явился сегодня: белый картуз, хороший костюм, чистая рубашечка, тросточка, и с порога: «Я, — говорит, — с вашим тестем был ощень знаком». — «Ну и что, — говорю, — мой тесть со многими был ощень знаком. Что из этого следует?» — «Поймите правильно, мы были с ним, как родные. Он у меня на свадьбе сидел на пощётном месте. Я, можно сказать, его ущеник. Да… Это он меня к порядку приущил. Где похвалит, где поругает. А я нищего — только благодарен. Да… Я за всю жизнь гвоздя из совхоза не украл. Приходи ко мне, кто хощет: «Зерно у тебя откуда? — Вот накладная! — А уголь — Вот квитансыя!» Всё по уму. Благодаря ему. Или вот идём мы с ним, а он спрашивает: «Видишь на земле болт лежит?» — «Вижу» — «А что ж мимо проходишь? Посмотри, годный или нет?» — «Хороший болт». — «Тогда подними и прибери, вдруг кому пригодится». И я это на всю жизнь запомнил. И всегда следовал: чтоб я со склада щего без разрешения, или продал кому — это бесполезно. Да... Ощень, ощень ему благодарен!» — «Хорошо, хорошо, — говорю, — вы к чему мне это всё рассказали?» — «Да как сказать? Не знаю с щего и нащать… Вы, наверное, знаете, что моего унука избили в Троису у клуба. Вот хорошо бы было, если бы вы написали такое заклющение, чтобы им, которые били, лет по десять дали… Или хоть восемь… В общем, напишите, что у унука были тяжкие телесные повреждения, за них больше дают». — «Постойте, постойте, — говорю, — вы же сказали, что вы честный человек». — «Так и есть, у любого спросите». — «Я тоже хочу быть честным. А вы хотите, чтоб я стал нечестным. Я, между прочим, под статьёй хожу за дачу заведомо ложных заключений. Или ты, старик, хочешь, чтобы меня посадили?» — «Я не хощу, поймите правильно, я хощу, чтоб было справедливо. Унук две недели у больнисе лежал. Разве это не тяжкие повреждения!? Устать не мог! Две недели тошнило». — «Выметайся-ка, — говорю, — отсюда, дед, пока я по-настоящему не разозлился!»

— Ну напрасно, напрасно ты так со старым человеком, можно было помягче. А я к тебе, между прочим, с тем же.
— С чем? Заведомо ложное заключение требуется?
— Послушай, Николай Иванович… Представь себе… Жил человек.
— Что за человек?
— Ступкин. Всю жизнь работал. А он работал! — Ладони что твоя дубовая кора! И вот старость, болезни… Что заработал? — Ничего. Дом старый, зимой холодно, летом жарко, жена алкашка, дочь алкашка, всё пропивают. Жрать нечего: лапша да картошка, и то не каждый день. Что впереди — ничего, одна только смерть.
— Так-так-так! В положение вошёл. Что дальше?
— Какая кому польза, что мы посадим старика, и он умрёт в тюрьме? Не лучше ли будет, если ты дашь заключение, что старушка умерла от разрыва аневризмы сосуда головного мозга, что старик в этом не виноват, и я закрою дело. А?
— Будет лучше, говоришь? Не надо, как лучше, надо, как положено… Кто сказал?
— Граф Мерзяев из фильма «О бедном гусаре замолвите слово».
— Слушай. Мы с тобой опять к чему приходим? — «Давай нарушим закон ради справедливости»! Так?
— Допустим, что так.

— У нас вся телега правосудия этими верёвочками справедливости подвязана. Вместо оглобель закона – верёвочки справедливости! И каждый её по-своему трактует! Вот случай с дедом, которого я сегодня выгнал… На хрена мне инструкции какие телесные повреждения тяжкие!? Давай я сам буду определять и решать по справедливости! Внук две недели в больнице лежал, голова кружилась? — Конечно тяжкие повреждения! Парень молодой, хороший, симпатичный, а те негодяи, сволочи, лично мне отвратительны… К тому же дед приятель тестя. А случись, кто-то богатый подстрекнёт моё чувство справедливости — даст взятку. Буду решать: брать или не брать, и как это будет выглядеть с точки зрения справедливости. Я обязательно приду к выводу, что справедливо взять. А почему не взять? — Другие ведь берут! Возьму десять тысяч, а ты узнаешь и скажешь: «Баланцев взял десять тысяч, моё дело сложнее, и деньги мне нужней, возьму двадцать». Ирина Балтазаровна, глядя на нас, возьмёт сто тысяч — вот тебе и коррупция! А мы удивляемся, откуда она берётся!

— Что ты мне эти банальности рассказываешь? Будто я сам не знаю!
— Если знаешь, зачем пришёл?
— Убедить тебя, что слепое следование закону может быть злом. Человек и так наказан. Терзается. Сегодня пришёл, сделал заявление… У него сердце. Недолго ему осталось. Что скажешь?
— Скажу, что ты умный человек!
— Причём тут мой ум?
— А ты знаешь, чем умный человек отличается от глупого? Умный человек, сделав самое подлое и злое дело, умеет неопровержимо доказать, что оно в данных обстоятельствах благо и абсолютное добро. Уж в чём, в чём, а в искусстве выдавать зло за добро мы поднаторели.
— Что же такого злого и подлого я тебе предложил?
— Нарушать закон — всегда зло. Стряпать ложные заключения — тоже не есть хорошо. Этим мы разрушаем систему правосудия.
— Я тебе на это возражу, что, посадив старика, мы дискредитируем государство.
— Вона как! Давай, аргументируй!

— Ну посадим мы этого Ступкина! Что народ скажет? — Скажет: «Конечно, Серёжи и Саймоны  ходят толпами — слабо их ловить, только и способны таких стариков, как Ступкин, сажать!» И много чего вспомнят: вспомнят соседа, укравшего четыре мешка зерна и получившего за это четыре года; вспомнят тех, кто миллиарды ворует, а им ничего.
— Стоп, стоп! Всё это я слышал, знаю. Не трудись. Значит от меня тебе нужно заведомо ложное заключение. Так?
— Так. Ты пишешь старику заключение, я закрываю дело. Что скажешь?
— Что скажу? А то и скажу — иди к чёртовой матери, а я… подумаю!

Через три дня Баланцев сам занёс Жихареву заключение.
— Ты что, Николай Иванович! Вот не ожидал! Ну спасибо тебе огромное! — обрадовался он, прочитав.
— Да ничего. Я ведь не зверь, тоже понимаю. Тем более, что мне ничего не стоит! Пусть кто-нибудь докажет, что не от аневризмы! А кроме того, ты ведь всё Толстого цитируешь: «Мы сидим в утлой лодочке, под нами океан народного гнева»... Так ты уж, душа моя, заступись, когда он разверзнется! Ха-ха-ха-ха!
Жихарев не стал медлить и, едва Баланцев ушёл, вызвал Ступкина:
— Ну что, Яков Федотович! Поступило заключение судмедэксперта. Он пишет, что смерть вашей жены наступила в результате разрыва аневризмы сосуда головного мозга. Падение с высоты её роста не является причиной смерти.
— Это как?
— Это значит, что она умерла не от того, что ударилась головой о печку, а оттого, что у неё была аневризма, она лопнула, произошло излияние крови в мозг, и наступила смерть. То есть, вы в смерти жены не виноваты.
— И что?
— Можете идти домой. Вы свободны. Только постарайтесь поменьше обо всём этом рассказывать.
— Да, я знал, я чувствовал, что не виноват! Боже мой!
Яков Федотович зарыдал и бросился целовать Ивану Ильичу руки.



22.03.21 — 1.04.21