Набоков. Два рассказа. Заметки

ДВА РАССКАЗА. ЗАМЕТКИ

«Я американский писатель, рождённый в России, получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу перед тем, как на пятнадцать лет переселиться в Германию.
Моя голова разговаривает по-английски, моё сердце — по-русски, и моё ухо — по-французски».

Интересное замечание о себе, не правда ли? Кем он был, Набоков, каким?
На юношеских фотографиях Набоков – юноша с интеллигентным лицом. Взгляд, изучающий всегда.
Он не считал себя русским писателем, хотя это может и вызвать некоторое недовольство излишне патриотичных читателей. И в то же время – он русский писатель. Точнее – его можно было бы назвать гражданином Мира.
Интересно, что, эмигрировав из России, Набоков нигде, ни в одной работе, не отзывался о России с пренебрежением или унижающе. Да, он считал власть большевиков противоестественной, а советскую печать сравнивал с могильной бухгалтерией.
И при этом во многих работах Россия присутствует, в виде героев, отдельных упоминаний и сравнений, параллелей, образов.
Набоков признает, что испытывает ностальгию по своей детской России, т.е. по своим переживаниям в детстве и раннем юношестве.
Больше ничего.
Был ли Набоков любимцем женщин – можно теоретически говорить об этом. Но как человек мощного интеллекта, незаурядного мышления он, естественно, притягивал внимание женщин, соприкоснувшихся с ним. В истории Набокова упоминаются имена Светланы Зиверт, Марины Шрейдер, Ирины Гуаданини.
Главной женщиной его жизни была жена Вера. Впрочем – Вера Слоним выполнила предназначенную женщине психологическую роль: создать и поддерживать мужчину своей жизни. Видимо она сразу влюбилась в Набокова и четко для себя решила, что она (точнее – он) будет с ним. И она создавала его, вплоть до редактирования текстов.
Впрочем, Набоков представляется мне мальчиком, а потом молодым человеком с тонкой душевной конструкцией, интровертного, глубоко переживающего свои внутренние ощущения, привязанности, влюбленности. И при этом достаточно закрытый, вероятно – комплексующий, и даже неуверенный в себе. Поэтому возможно в будущем свою неуверенность он заменил на жесткий тон и категоричность в суждениях о других писателях.
И странным мне представляется, что Набоков, пренебрежительно и язвительно отзываясь о Фрейде, прожил жизнь под влиянием тех подсознательных сил, описанных великим психологом.
Первый пример – отношения женой, когда Вера Набокова стала для писателя «мамой», опекающей его во всех случаях жизни. Это хорошая иллюстрация работ Юнга. Кстати, при общении с женой Набоков сразу заявил, что не умеет водить машину, печатать на машинке и готовить еду. Он никогда этого не делал. При жизни в Америке его жена получила право на ношение оружия, и носила пистолет в сумочке, она же, когда он, пытаясь зарабатывать в первые годы жизни в Штатах, всегда ходила с ним на лекции, которые он читал в местных университетах, сидела на лекциях молча, Набоков называл ее ассистентом.
Набоков был романтичным юношей, влюблялся, испытывая, вероятно, наслаждение от своих туманных мечтаний, неосознанных чувств и в последствии, с момента, когда он начал осознавать себя, позыв в своих отношениях с женским полом возвращаться именно к этим будоражащим эмоциями влюбленности, что Фрейд назвал понятием «регресс и фиксация».

Регресс - защитный механизм, являющийся формой психологического приспособления в ситуации конфликта или тревоги, когда человек бессознательно прибегает к более ранним, менее зрелым и менее адекватным образцам поведения, которые кажутся ему гарантирующими защиту и безопасность.
Поэтому, когда Набоков говорит о том, что ностальгирует по своей «детской России», это является наглядным примером регресса и фиксации. Его детские годы были насыщены родительской заботой и чувством безопасности. К этому он всю сознательную жизнь стремился и ценил.

В своем детско-юношеском опыте, как мне кажется, Набоков бессознательно зафиксировался на своих эмоциях. В психоанализе понятие фиксации относится к описанию бессознательных процессов, происходящих на различных стадиях психосексуального развития ребенка. Они связаны с закреплением либидо на определенном сексуальном объекте или сексуальной цели.

Т.е. наибольшая ценность в личных отношениях представляется в виде той поры влюбленности, в том состоянии влюбленности, очаровательном и волнующем, и это состояние было для Набокова целью в отношениях с женщинами. Это не связано с сексуальным опытом.
История говорит, что Набоков влюблялся постоянно:
Начиная с 1904 –го года (в 5-летнем возрасте) влюблен в румынскую темноглазую девочку со странной фамилией Гика, затем был горячо увлечен другой своей однолеткой - прелестной, абрикосово-загорелой, невероятно капризной Зиной, дочкой сербского врача, самое первое безотчетно-щемящее чувство возникло у него на пляже в Биаррице на юге Франции, у французской девочки Колетт были приглянувшиеся Володе «шелковистые спирали коричневых локонов, свисавших из-под матросской шапочки... Как-то мы оба наклонились над морской звездой, витые концы ее локонов защекотали мне ухо, и вдруг она поцеловала меня в щеку. От волнения я мог только пробормотать:«Ах ты, обезьянка...», потом на горизонте появляется еще одна однолетка, обоим по 12, девочку зовут Поленька, она дочь кучера, далее Владимир Набоков познакомился с Валентиной Шульгиной, которая была прототипом Машеньки в романе “Машенька” и Тамары в “Других берегах”. «Она была небольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что, благодаря гибкости стана да тонким щиколоткам, не только не нарушало, но, напротив, подчеркивало ее живость и грацию...
Ее юмор, чудный беспечный смешок, быстрота речи, картавость, блеск и скользкая гладкость зубов, волосы, влажные веки, нежная грудь, старые туфельки, нос с горбинкой, дешевые сладкие духи, все это, смешиваясь, составило необыкновенную, восхитительную дымку, в которой совершенно потонули все мои чувства...»
Потом – Финляндия, влечение Евой (Эвой) Любжиньской, в 1919 –ом, на корабле, когда он навсегда покидал Россию, у него завязался роман с некой Аллой, мимолетное увлечение - Надежда Городковская, в Англии, некая привлекательная официантка Элизабет, потом танцовщица Марина Шрейбер. С ней он даже был помолвлен, но потом получил отказ
В 1921 –ом он увлекся Светланой Романовной Зиверт, одной из первых красавиц русской колонии в Берлине. "Она была высокая хорошенькая девушка, с большими черными глазами, как-то по-особенному сияющими, с темными волосами, с смуглой золотистой кожей. От нее исходили радость и теплота", позже  собирается жениться – сначала на Романе Клячкиной, но она отказывает Набокову. В 1923 - май - помолвка со Светланой Зиверт была расторгнута. Есть версия, что Набоков предложил ей сделать что-то не совсем приличное, какой-то «странного рода поцелуй». «Свет» (так он ее звал) будто рассказала об этом родителям и те немедленно объявили ухажера «извращенцем». Несостоявшийся жених покинул Берлин. Он отправляется на юг Франции работать на ферме. В 1923 -ом Набоков. встречает свою будущую жену Веру Слоним на бал-маскараде в Берлине. Она была в черной маске волка, которую долго отказывалась снимать и в 1925 - 25 апреля - свадьба с Верой Слоним в Берлине.
Вера была рациональна, жесткая в переговорах с издателями, бескомпромиссная. И в то же время, когда Набоков увлекся Ириной Юрьевной Гуаданини, Вера Набокова мудро согласилась, чтобы Набоков переехал к Ирине, наверное, ясно осознав, что «ребенку» Набокову никакая женщина не заменит «маму» Веру, что и случилось впоследствии. Он вернулся в семью и даже впоследствии просил Ирину отдать ему все письма.
«Как продолжение неоконченного разговора, как длящийся поцелуй, как неразъявшееся объятие - письма, на короткий миг, подобные вспышкам молний, - прорезали давящую темноту одиночества. Написанные на вырванном из записной книжки листке - или на яркой цветной открытке - при свете уличного фонаря на углу улицы - или на яркой цветной открытке, на бегу - в писчебумажном магазине, на коленях - в трамвае, за столиком в кафе, - слова любви жгли, вызывая одновременно чувство счастья и боли...»
Идеи Фрейда нашли блестящее подтверждение в романе »Лолита». Вспомните Аннабелу, увлечение подросткового Гумберта. Это трогательное и чувственное описание первых чувств. «Нежность и уязвимость молодых зверьков возбуждали в обоих нас то же острое страдание. Внезапно мы оказались влюбленными друг в дружку — безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно; я бы добавил — безнадежно, ибо наше неистовое стремление ко взаимному обладанию могло бы быть утолено только, если бы каждый из нас в самом деле впитал и усвоил каждую частицу тела и души другого; между тем мы даже не могли найти места, где бы совокупиться, как без труда находят дети трущоб».
Может поэтому Набоков так презрительно относился к Фрейду, что осознавал, как Фрейд с его психоанализом проникает в подноготную души Набокова?
Все переживания Набокова обьемны, и при этом лишены назидательности и менторского тона.
Добавлю, что Набоков обладал феноменальной памятью. Он помнил все. Цвет пуговиц на детской тужурке, мост и закат в детстве, разговоры и многие и многие обстоятельства и детали жизни. Вот он пишет: «Я смотрел на крутое летнее облако - и много лет спустя мог отчетливо воспроизвести перед глазами очерк этих сбитых сливок в летней синеве. Запоминались навек длинные сапоги, картуз и растегнутая жилетка садовника, подпирающего зелеными шестиками пионы».
Есть категория людей – эйдетики. Как Гитлер, например. Он читал книгу один раз и помнил ее содержание дословно всю жизнь, знал вооружение всех стран, вместимость кораблей, калибр пушек и орудий, их количество. Его память просто выхватывала в какой-то момент из нейронов мозга нужную ему связку, и он блоками вставлял информацию в свои выступления.
Набоков — синестетик. Это другое, человек «видит» цифры, буквы, слова цветом, чувствует запах эмоций людей, запоминает цветом номера телефонов и прочее, дни недели могут выглядеть разным цветом, сигналы, исходящие от различных органов чувств, смешиваются, синтезируются. Человек не только слышит звуки, но и видит их, не только осязает предмет, но и чувствует его вкус. Слово «синестезия» происходит от греческого и означает смешанное ощущение (в противовес «анестезии» — отсутствию ощущений).
Все это в совокупности делает Набокова уникальным писателем, он видит и проигрывает свою мелодию слов и рисует свою картину произведений.
Почитайте «Другие берега» Набокова, там множество деталей, поражает их обилие и способность автора все это помнить.
И все детские, юношеские воспоминания Набоков передает в своих рассказах и романах. В виде тех или иных обстоятельств, имен, личностей и событий Набоков присутствует везде. Бабочки, шахматы – везде. Почитайте его небольшой рассказ «Пильграм». Рассказ о несбыточной мечте простого бюргера и жестокости судьбы, но мечта сбывается через смерть героя.
История влюбленностей Набокова, преобразованная творческой фантазией и мощью ума, также присутствует во многих его произведениях. Но как деликатно, с не озвученной идеей, не называя определения этим чувствам, их оценке, он создает свои рассказы и романы. В каждом – Набоков и его воспоминания о первых чувствах, эмоциях.

Среди многих рассказов Набокова мне бы хотелось отметить «Весна в Фиальте»  и «Круг». Именно в них Набокову удалось чрезвычайно деликатно, даже – нежно и трогательно, рассказать об этом состоянии влюбленности и сопряженными с ним сомнениями. Можно говорить о том, что Набоков в этих рассказах (как, впрочем, и других) подводит читателя к выводам, прямолинейно не озвученным автором.


Итак - «Весна в Фиальте». Герой рассказа приезжает в выдуманный автором город Фиальт (Фиальта), так созвучный городу Ялта (а с Крымом у Набокова связаны глубокие и сильные переживания). Весна.
«Весна в Фиальте облачна и скучна. Все мокро: пегие стволы платанов, можжевельник, ограды, гравий. Ветра нет, воздух тепл, отдает гарью. Море, опоенное и опресненное дождем, тускло оливково; никак не могут вспениться неповоротливые волны.

Со ступеньки встал и пошел, с выпученным серым, пупастым животом, мужского пола младенец, ковыляя на калачиках и стараясь нести зараз три апельсина, неизменно один роняя, пока сам не упал, и тогда мгновенно у него все отняла тремя руками девочка с тяжелым ожерельем вокруг смуглой шеи и в длинной, как у цыганки, юбке.

Голова у меня была прозрачна после бессонной ночи; я все понимал: свист дрозда в миндальном саду за часовней, и мирную тесноту этих жилых развалин вместо домов, и далекое за вуалью воздуха, дух переводящее море, и ревнивый блеск взъерошенных бутылочных осколков по верху стены (за ней штукатурная гордость местного богатея), и объявление цирка, на эту стену наклеенное; пернатый индеец, на всем скаку выбросив лассо, окрутил невозможную зебру, а на тумбах, испещренных звездами, сидят одураченные слоны.»

Герой внезапно видит Нину. Эта девушка-женщина, неуловимая по своему настроению, непосредственная, порывистая, естественная в своих известных только ей чувствах, настроении, как тот весенний ветерок в Фиальте.
Их связывает - ??? Что же их связывает? Любовь, чувственность, страсть, похоть, влюбленность? Набоков тонко подводит к пониманию их отношений. Герой вспоминает: «Всякий раз, когда мы встречались с ней, за все время нашего пятнадцатилетнего... назвать в точности не берусь: приятельства? романа?.. она как бы не сразу узнавала меня; и ныне тоже она на мгновение осталась стоять, полуобернувшись, натянув тень на шее, обвязанной лимонно-желтым шарфом, в исполненной любопытства, приветливой неуверенности... и вот уже вскрикнула, подняв руки, играя всеми десятью пальцами в воздухе, и посреди улицы, с откровенной пылкостью давней дружбы (с той же лаской, с какой быстро меня крестила, когда мы расставались), всем ртом трижды поцеловала меня и зашагала рядом со мной, вися на мне, прилаживая путем прыжка и глиссады к моему шагу свой, в узкой рыжей юбке с разрезом вдоль голени».
Оказывается, она приехала в город с мужем Фердинандом (что, впрочем, и кто, впрочем, не мешало и не противился ее легким, быстрым романам или романчикам и о которых она также быстро забывала, словно это пролетевшая перед ее взглядом красивая бабочка), и с его другом Сегюром, то ли критиком, то ли литераторм (Фердинанд считался писателем).
Василий видит красивый желтый автомобиль (о, это чеховское ружье!), Нина с мужем и его другом приехали на нем в Фиальту.
Герой Василий (такое вот прозаическое имя выбрано Набоковым для своего героя-собственного прототипа) познакомился с Ниной очень уже давно, «в тысяча девятьсот семнадцатом, должно быть, судя по тем местам, где время износилось. Было это в какой-то именинный вечер в гостях у моей тетки, в ее Лужском имении, чистой деревенской зимой (как помню первый знак приближения к нему: красный амбар посреди белого поля)».
Зима, из освещенного дома в темень гости вышли погулять. Василий  шел в хвосте; «привлеченная моим чертыханием, с торопящимся, оживленно тихим, смешное предвкушающим смехом, Нина проворно повернулась ко мне. Я зову ее Нина, но тогда едва ли я знал ее имя, едва ли мы с нею успели что-либо, о чем-либо... "Кто это?"-- спросила она любознательно, а я уже целовал ее в шею, гладкую и совсем огненную за шиворотом, накаленную лисьим мехом, навязчиво мне мешавшим, пока она не обратила ко мне и к моим губам не приладила, с честной простотой, ей одной присущей, своих отзывчивых, исполнительных губ».
«Но взрывом веселья мгновенно разлучая нас, в сумраке началась снежная свалка, и кто-то, спасаясь, падая, хрустя, хохоча с запышкой, влез на сугроб, побежал, охнул сугроб, произвел ампутацию валенка. И потом до самого разъезда так мы друг с дружкой ни о чем и не потолковали, не сговаривались насчет тех будущих, вдаль уже тронувшихся, пятнадцати дорожных лет, нагруженных частями наших несобранных встреч».

Так случайно, в порыве неосознанных, а может как раз естественных и искренних желаний, родилась между этими двумя людьми, между молодыми мужчиной и женщиной, влюбленность, или – подберите сами имя этим эмоциям - нежное чувство, хрупкое, еле мерцающее на фоне грубых и до примитивности понятных бытовых картинок жизни, ощущаемое только какими-то глубоко потаенными фибрами души.

А потом, в доме, «…я был, помнится, поражен не столько ее невниманием ко мне, сколько чистосердечнейшей естественностью этого невнимания, ибо я еще тогда не знал, что, скажи я два слова, оно сменилось бы тотчас чудной окраской чувств, веселым, добрым, по возможности деятельным участием, точно женская любовь была родниковой водой, содержащей целебные соли, которой она из своего ковшика охотно поила всякого, только напомни.»
Родниковая вода – какое глубокое определение.
«Как мне была знакома ее зыбкость, нерешительность, спохватки, легкая дорожная суета! Она всегда или только что приехала или сейчас уезжала.»

Эти встречи, почти никогда ничем не заканчивавшиеся, на протяжении этих лет, наполнявшие жизнь этих существ чем-то несбыточным, мечтательным, воздушным, как стекляный замок, который страшно уничтожить одним неловким движением.
В первый раз за границей в Берлине, у знакомых.
«Она сидела с ногами в углу дивана, сложив свое небольшое, удобное тело в виде зета; у каблучка стояла на диване пепельница; и всмотревшись в меня, и вслушавшись в мое имя, она отняла от губ длинный, как стебель, мундштук и протяжно, радостно воскликнула: "Нет!" (в значении "глазам не верю"), и сразу всем показалось, ей первой, что мы в давних приятельских отношениях: поцелуя она не помнила вовсе, но зато (через него все-таки) у нее осталось общее впечатление чего-то задушевного, воспоминание какой-то дружбы, в действительности никогда между нами не существовавшей. Таким образом весь склад наших отношений был первоначально основан на небывшем, на мнимом благе, если, однако, не считать за прямое добро ее беспечного, тороватого, дружеского любострастия. Встреча была совершенно ничтожна в смысле сказанных слов, но уже никакие преграды не разделяли нас, и, оказавшись с ней рядом за чайным столом, я бессовестно испытывал степень ее тайного терпения.»
Потом Вена, на вокзале,а еще через год или два в Париже, и у поворота лестницы в гостинице, где «я ловил нужного мне актера, мы опять без сговору столкнулись с ней: собираясь вниз, держала ключ в руке, "Фердинанд фехтовать уехал",-- сказала она непринужденно, и посмотрев на нижнюю часть моего лица, и про себя что-то быстро обдумав (любовная сообразительность была у нее бесподобна), повернулась и меня повела, виляя на тонких лодыжках, по голубому бобрику, и на стуле у двери ее номера стоял вынесенный поднос с остатками первого завтрака, следами меда на ноже и множеством крошек на сером фарфоре посуды, но комната была уже убрана, и от нашего сквозняка всосался и застрял волан белыми далиями вышитой кисеи промеж оживших половинок дверного окна, выходившего на узенький чугунный балкон, и лишь тогда, когда мы заперлись, … да, все случилось так просто, те несколько восклицаний и смешков, которые были нами произведены, так не соответствовали романтической терминологии, что уже негде было разложить парчовое слово: измена; и так как я еще не умел чувствовать ту болезненную жалость, которая отравляла мои встречи с Ниной, я был, вероятно, совершенно весел (уж она-то наверное была весела), когда мы оттуда поехали в какое-то бюро разыскивать какой-то ею утерянный чемодан, а потом отправились в кафе, где был со своей тогдашней свитой ее муж.»
Они идут по городку, Фердинанд покупает какую-то ненужную безделицу.  Герой, наблюдая Нину, размышляет: «Сам не понимаю, что значила для меня эта маленькая узкоплечая женщина, с пушкинскими ножками (как при мне сказал о ней русский поэт, чувствительный и жеманный, один из немногих людей, вздыхавших по ней платонически), а еще меньше понимаю, чего от нас хотела судьба, постоянно сводя нас.»

"Ее облик,-писал Фердинанд,-- был скорее моментальным снимком природы, чем кропотливым портретом, так что припоминая его, вы ничего не удерживали, кроме мелькания разъединенных черт: пушистых на свет выступов скул, янтарной темноты быстрых глаз, губ, сложенных в дружескую усмешку, всегда готовую перейти в горячий поцелуй".
«Вновь и вновь она впопыхах появлялась на полях моей жизни, совершенно не влияя на основной текст.»

Были еще встречи. И «…мы никогда ни о чем не расспрашивали друг дружку, как никогда друг о дружке не думали в перерывах нашей судьбы, так что, когда мы встречались, скорость жизни сразу менялась, атомы перемещались, и мы с ней жили в другом, менее плотном, времени, измерявшемся не разлуками, а теми несколькими свиданиями, из которых сбивалась эта наша короткая, мнимо легкая жизнь. И с каждой новой встречей мне делалось тревожнее; при этом подчеркиваю, что никакого внутреннего разрыва чувств я не испытывал, ни тени трагедии нам не сопутствовало, моя супружеская жизнь оставалась неприкосновенной, а с другой стороны Фердинанд (сам эклектик в плотском быту, изобретательнейшими способами обирающий природу) предпочитал на жену не оглядываться, хотя, может быть, извлекал косвенную и почти невольную выгоду из ее быстрых связей.»
« Мне делалось тревожно, оттого что попусту тратилось что-то милое, изящное и неповторимое, которым я злоупотреблял, выхватывая наиболее случайные, жалко очаровательные крупицы и пренебрегая всем тем скромным, но верным, что, может быть, шепотом обещало оно. Мне было тревожно, оттого что я как-никак принимал Нинину жизнь, ложь и бред этой жизни. Мне было тревожно, оттого что, несмотря на отсутствие разлада, я все-таки был вынужден, хотя бы в порядке отвлеченного толкования собственного бытия, выбирать между миром, где я как на картине сидел с женой, дочками, доберман-пинчером (полевые венки, перстень и тонкая трость), между вот этим счастливым, умным, добрым миром... и чем? Неужели была какая-либо возможность жизни моей с Ниной, жизни едва вообразимой, напоенной наперед страстной, нестерпимой печалью, жизни, каждое мгновение которой прислушивалось бы, дрожа, к тишине прошлого? Глупости, глупости! Да и она, связанная с мужем крепкой каторжной дружбой... Глупости! Так что же мне было делать, Нина, с тобой, куда было сбыть запас грусти, который исподволь уже накопился от повторения наших как будто беспечных, а на самом деде безнадежных встреч!»

Василий и Нина, оставшись одни, проходят кофейни, улицы, поднимаются на щербатую площадку какого-то устаревшего строения, «Нина, стоявшая выше, положила руку ко мне на плечо, улыбаясь и осторожно, так чтобы не разбить улыбки, целуя меня. С невыносимой силой я пережил (или так мне кажется теперь) все, что когда-либо было между нами, начиная вот с такого же поцелуя, как этот; и я сказал, наше дешевое, официальное ты заменяя тем одухотворенным, выразительным вы, к которому кругосветный пловец возвращается, обогащенный кругом: "А что, если я вас люблю?" Нина взглянула, я повторил, я хотел добавить... но что-то, как летучая мышь, мелькнуло по ее лицу, быстрое, странное, почти некрасивое выражение, и она, которая запросто, как в раю, произносила непристойные словечки, смутилась; мне тоже стало неловко... "Я пошутил, пошутил",-поспешил я воскликнуть, слегка обнимая ее под правую грудь.»

«…внезапно я понял то, чего, видя, не понимал дотоле, почему давеча так сверкала серебряная бумажка, почему дрожал отсвет стакана, почему мерцало море: белое небо над Фиальтой незаметно налилось солнцем, и теперь оно было солнечное сплошь, и это белое сияние ширилось, ширилось, все растворялось в нем, все исчезало, и я уже стоял на вокзале, в Милане, с газетой, из которой узнал, что желтый автомобиль, виденный мной под платанами, потерпел за Фиальтой крушение, влетев на полном ходу в фургон бродячего цирка, причем Фердинанд и его приятель, неуязвимые пройдохи, саламандры судьбы, василиски счастья, отделались местным и временным повреждением чешуи, тогда как Нина, несмотря на свое давнее, преданное подражание им, оказалась все-таки смертной.»

Трагичное завершение, но, как мне кажется, Набоков достаточно спокойно отправляет своих героев на тот свет, во-первых – это литература, во-вторых – у Набокова есть свои идеи в рассказе.
Но вот что же это быо, эта неловкая сцена, когда Василий произнес слово «любовь…люблю»? Та трудноуловимая эмоция, которую хочется сохранить всю жизнь, влюбленность, нарождающееся чувство любви, для Набокова представляет высшую ценность. От слова «любовь» мы идем логично к слову «брак…семья», и тут внезапно спотыкаемся, точнее, те первые эмоции, настоящие, первый уровень, если так можно определить, познания своего чувственного мира, который хочется сохранить на всю жизнь и пребывать в этом восторженном состоянии, оказывается могут разрушиться и умереть. И это страшнее для Набокова, чем умереть физически.
Может так?...


Второй рассказ  - «Круг». Спокойное, чередующееся с разными воспоминаниями из того, богатого на открытия подросткового возраста, когда вдруг обнаруживаешь в себе новые чувства и переживания, но в силу возрастной легкомысленности забывающий о них. Но – до определенного времени, оказывается, «наше» в нас живет постоянно.
Итак – рассказ начинается просто: «Во-вторых: потому что в нем разыгралась бешеная тоска по России. В-третьих, наконец, потому что ему было жаль своей тогдашней молодости -- и всего связанного с нею -- злости, неуклюжести, жара,-- и ослепительно-зеленых утр, когда в роще можно было оглохнуть от иволог. Сидя в кафе и все разбавляя бледнеющую сладость струей из сифона, он вспомнил прошлое со стеснением сердца, с грустью-- с какой грустью? -- да с грустью, еще недостаточно исследованной нами.»
Да, у меня возник непроизвольный вопрос: почему - «во-вторых», а где «во-первых», но возник и непроизвольно ушел.

В воспоминаниях - покойный его отец, Илья Ильич Бычков, богатый К. Н. Годунов-Чердынцев, бросающий золотой в фундамент строящейся школы, монета влипает ребром в глину...особенно раздражали Иннокентия подаренные Годуновым-Чердынцевым чучела птиц. «Изволите заигрывать с народом. Да, он чувствовал себя суровым плебеем, его душила ненависть (или казалось так), когда, бывало, смотрел через реку на заповедное, барское, кондовое, отражающееся черными громадами в воде (и вдруг-- молочное облако черемухи среди хвой).»
Одно лето он провел на кондиции под Тверью; когда же, в июне следующего года, приехал в Лешино, узнал не без огорчения, что усадьба за рекой ожила.
Возраст, возраст становления… Мечтательность, клубящиеся в душе невнятные образы, настроение.
По утрам он шел в лес, зажав учебник под мышку, руки засунув за шнур, которым подпоясывал белую косоворотку. Из-под сдвинутой набок фуражки живописными, коричневыми прядями волосы налезали на бугристый лоб, хмурились сросшиеся брови,-- был он недурен собой, хотя чересчур губаст. В лесу он усаживался на толстый ствол березы, недавно поваленной грозой (и до сих пор всеми своими листьями трепещущей от удара), курил, заграждал книгой путь торопившимся муравьям или предавался мрачному раздумью. Юноша одинокий, впечатлительный, обидчивый, он особенно остро чувствовал социальную сторону вещей.
Иннокентий, все с той же книгой под мышкой,-- что мешало сложить руки крестом, как хотелось бы,-- стоял, прислонясь к дереву в парке, и сумрачно глядел на то, на се, на сверкающую крышу белого дома, который еще не проснулся...
Вот тогда он и увидел ее, дочку Годунова-Чердынцева, хозяина соседней усадьбы, Таню, первый раз на лошади.
Приходил в гости, чувствуя социальную разницу и мучимый различными сомнениями. Вдруг над самым ухом Иннокентия раздался быстрый задыхающийся голос: Таня, глядя на него без улыбки и держа в руке мяч, предлагала -- хотите с нами пойти? -- и он жарко смутился, выбрался из-за стола, толкнув соседа,-не сразу мог выпростать правую ногу из-под общей садовой скамейки.
Итак – Таня: «О ней говорили: какая хорошенькая барышня; у нее были светло-серые глаза под котиковыми бровями, довольно большой, нежный и бледный рот, острые резцы,-- и когда она бывала нездорова или не в духе, заметны становились волоски над губой. Она страстно любила все летние игры, во все играла ловко, с какой-то очаровательной сосредоточенностью.
Иннокентий все также вел себя скромно и сдержанно, подавляя в себе все позывы.
Однажды после коротких моментов общения и игр Таня прислала ему приглашение на свидание. И вот – « в бархатной темноте августовской ночи, он сидит на парковой калитке и ждет; покалывает засунутая между рубашкой и телом записка, которую, как в старых романах, ему принесла босая девчонка. Лаконический призыв на свидание показался ему издевательством, но все-таки он поддался ему -- и был прав: от ровного шороха ночи отделился легкий хруст шагов. Ее приход, ее бормотание и близость были для него чудом; внезапное прикосновение ее холодных, проворных пальцев изумило его чистоту. Сквозь деревья горела огромная, быстро поднимавшаяся луна. Обливаясь слезами, дрожа и солеными губами слепо тычась в него, Таня говорила, что завтра уезжает с матерью на юг, и что все кончено, о, как можно было быть таким непонятливым... "Останьтесь, Таня",-- взмолился он, но поднялся ветер, она зарыдала еще пуще... Когда же она убежала, он остался сидеть неподвижно, слушая шум в ушах, а погодя пошел прочь по темной и как будто шевелившейся дороге, и потом была война с немцами, и вообще все как-то расползлось,-- но постепенно стянулось снова.»

А еще через несколько лет Иннокентий был проездом в Париже и, посетив по делу коллегу, уже бежал вниз по лестнице, надевая перчатку, когда на одной из площадок вышла из лифта высокая сутуловатая дама, в которой он мгновенно узнал Елизавету Павловну, Танину гувернантку. Она пригласила его в гости, и Иннокентий вошел за ней, мучась, ибо никак не мог вспомнить, что именно рассказывали ему по поводу того, как и когда погиб ее муж.

А потом пришла домой Таня, вся как-то уточнившаяся за эти двадцать лет, с уменьшившимся лицом и подобревшими глазами,-сразу закурила, засмеялась, без стеснения вспоминая с ним то отдаленное лето,-- и он все дивился, что и Таня, и ее мать не поминают покойного и так просто говорят о прошлом, а не плачут навзрыд, как ему, чужому, хотелось плакать,-- или может быть держали фасон? Появилась бледная, темноголовая девочка лет десяти,-- "А вот моя дочка,-- ну пойди сюда",-- сказала Таня, суя порозовевший окурок в морскую раковину, служившую пепельницей. Вернулся домой Танин муж, Кутасов,-- и Елизавета Павловна, встретив его в соседней комнате, предупредила о госте на своем вывезенном из России, домашнем французском языке: "Le fils du maоtre d'йcole chez nous au village" ("Сын школьного учителя у нас в деревне" (франц.) ),-- и тут Иннокентий вспомнил, как Таня сказала раз подруге, намекая на его (красивые) руки, "regarde ses mains" ( "Посмотри на его руки" (франц.) ),-- и теперь, слушая, как девочка, с чудесной, отечественной певучестью отвечает на вопросы матери, он успел злорадно подумать: "Небось, теперь не на что учить детей по-иностранному", т. е. не сообразил сразу, что ныне в этом русском языке и состоит как раз самая праздная, самая лучшая роскошь.
Беседа не ладилась. Вдруг Иннокентий почувствовал: ничто-ничто не пропадает, в памяти накопляются сокровища, растут скрытые склады в темноте, .в пыли,-- и вот кто-то проезжий вдруг требует у библиотекаря книгу, не выдававшуюся двадцать лет. Он встал, простился, его не очень задерживали. Странно: дрожали ноги. Вот какая потрясающая встреча. Перейдя через площадь, он вошел в кафе, заказал напиток, привстал, чтобы вынуть из-под себя свою же задавленную шляпу. Какое ужасное на душе беспокойство... А было ему беспокойно по нескольким причинам. Во-первых, потому что Таня оказалась такой же привлекательной, такой же неуязвимой, как и некогда.»

Итак – появилось «во-первых». И эти эмоции нахлынули и всколыхнулись в душе Иннокентия, и оказалось, что никуда не ушли первые чувства к Тане, они живы и продолжают жить, только нужно возможно усилие, чтобы сохранить это внутреннее настроение, то, к чему, вероятно, так стремился в своей жизни Набоков…