de omnibus dubitandum 119. 111

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.111. ВСЯ СТЕПЬ ЗАГОРЕЛАСЬ МЯТЕЖОМ…

    Это безлюдье и тишина во дворе ударили в самое сердце Семена Даниловича. Он понял, что он один здесь... Один, культурный работник, сорок лет просидевший на зимовнике, отказавшийся от семейных радостей, светлой и веселой жизни городов, театров, почестей и мишуры государственной службы и отдавший себя всего этой великой, таинственной степи, рождающей лошадей и скот и теперь молчаливо предающей его этим новым людям, пришедшим разрушить все, что лепилось камень за камнем десятками лет труда, бессонных ночей и кропотливого изучения тайн природы.

    – Эта земля не моя, а Войсковая, и лошади на ней – достояние государства, – сдерживая себя и стараясь быть спокойным, сказал он.

    – Товарищ, – сказал ему опять сидевший за столом, – когда сознательный пролетариат сбросил с себя цепи капиталистов и провозгласил всеобщий мир, он отказался от войска.

    Порабощенному военной службой казачеству, затянутому офицерами и дисциплиной, он противопоставил новое трудовое казачество, которое пошло рука об руку с крестьянами и рабочими, и теперь, когда уничтожена армия, опора капиталистов и буржуев, теперь не нужно ни самого войска с его землями, не нужно казачество и не нужно самих ваших лошадей.

    – Гы, – снова гыкнул Прошка и, как попугай, повторил: – Не нужно казачества, потому все равны, все товарищи. Довольно кровушки нашей попили!

    Семен Данилович безнадежно махнул рукой и вышел из комнаты...

    Вся степь загорелась мятежом, как пожаром. Тихая и безлюдная наружно, она пылала внутри, раздираемая страстями, жаждою грабежа и наживы, и никакие комитеты уже не могли остановить, утишить эту жажду, не дав ей утоления.

    На сотнях подвод вдруг наезжали к зимовникам хуторяне и выбирали все, что можно, плуги и бороны, запасы овса и хлеба, увозили мебель из дома коннозаводчика, уводили лошадей, разгоняли табуны.

    Потом являлись комитетские, ездили по хуторам, отыскивали забранное и возвращали на зимовник. Но возвращалась только часть.

    Лучшие жеребцы, лучшая часть молодежи пропадали бесследно, исчезали из степи за сотни верст, и хозяйство зимовника падало. Жаловаться было некуда, гражданская война разлилась по Дону, и нигде не было авторитетного начальства, приказания которого всеми бы исполнялись.

    Однажды в зимнюю туманную пору Ахмет Иваныч, выйдя на крыльцо топольковского дома, увидал своими зоркими степными глазами кучку людей, шедших степью на зимовник.

    На белом снегу их темные фигуры резко выделялись пятнами. Они маячили, то сбиваясь в одну кучу, то расходясь поодиночке, и Ахмет Иваныч видел, что шли они налегке, без вещей, с одними ружьями, которые несли не по-солдатски, а неумело, как носят палку или какой-либо дрючок.

    Они шли, размахивая руками, должно быть, разговаривая и споря между собой. Уже стало видно, что их шестеро и, что одеты они в солдатские шинели.

    Наконец стали слышны их громкие и грубые голоса. Говорили четверо, двое молчали, и издали их говор доносился, как непрерывное горготанье: «гр-гр.., гр-гр.., гр-гр...»

    Они скрылись в балочке, вынырнули из нее и появились у самого сада. Все незнакомые, пришлые молодые люди с тупыми, озабоченными лицами и с властными, наигранно властными голосами.

    Они остановились, увидев Ахмета Ивановича, и, не снимая шапок, спросили:

    – Вы, что ль, хозяин будете?

    – Я управляющий, – сказал Ахмет Иванович.

    – Нам управляющего не надо. Подавай нам хозяина.

    – Хозяин отдыхает. Его беспокоить нельзя. Это сообщение развеселило пришельцев.

    – Наотдыхался – и довольно. Буди его, товарищ. Всех буржуев на работу поставим.

    – Да вы что за начальство? Кто вас прислал?

    – Мы-то? – подбоченясь и расставляя ноги, сказал самый молодой из них, солдат с бледным, испитым лицом, безусый и безбородый, совсем еще мальчик, но мальчик, видно, бывалый в городах.

    – Да, вы, – сказал Ахмет Иванович.

    – Мы, комитет, – важно сказал чернявый, по лицу похожий на казака. – Комитет с хутора Разгульного, присланный, значит, от населения хутора для охраны зимовников.

    – От кого же вы будете охранять?

    – А чтобы допреж времени не растащили. На шум разговора вышел Семен Данилович в старой шапке и нагольной шубе, надетой на рубаху.

    – А когда время придет, значит, и растащить можно, – сказал он пришедшим.

    – Это нам неизвестно, – уклончиво, бегая глазами по сторонам, сказал чернобровый. – Это уже как народ порешит.

    – Та-ак, – задумчиво проговорил Семен Данилович, – как народ порешит. А вас кто избрал, какие у вас полномочия?

    – Это мандаты-то, что ль, вам нужны? – сказал самый солидный из них, с петлицами артиллериста на шинели, – извольте, получите, это мы понимаем.

    Только будьте без сумления, потому дело чистое, безобманное. Постановление трудового казачества, крестьянства и военнопленных германцев хутора Разгульного.

    – Военнопленные-то тут причем? – с удивлением спросил Семен Данилович.

    – По принципу всеобщего равенства, провозглашенного трудовой демократией на основах интернационала и самоопределения народностей, – быстрой скороговоркой произнес молодой солдат.

    Артиллерист подал бумагу, в которой безграмотно и нескладно было изложено, что по постановлению общего собрания граждан хутора Разгульного исполнительный комитет этого хутора выделяет из своей среды шестерых товарищей – двух от крестьянского населения, двух от казачьего и двух от военнопленных германцев для наблюдения за сохранностью топольковского зимовника и, за целостью всего его инвентаря.

    – Дело чистое, – повторил артиллерист, принимая бумагу обратно от Семена Даниловича. – Потому сами понимать изволите, как земля трудовому народу, то народ и озабочен этим самым законом.

    – Проведением в жизнь этого самого драгоценного завоевания народной революции, – выпалил горожанин.

    – Хорошо-то оно, хорошо, – серьезно проговорил Семен Данилович, – но ведь вы, вероятно, знаете, что это земля Войсковая и арендована мною для нужд государства, что, значит, и земля не моя, и лошади не мои, а государственные.

    Тупое, равнодушное выражение разлилось по лицам комитетских, и Семен Данилович почувствовал, что его слова не дошли до них, что им хоть кол на голове теши, а что они постановили, так и будет, а постановили они, конечно, и землю, и имущество поделить.

    – Это нам неизвестно, товарищ, – сказал чернобровый. – Какие такие государственные земли и лошади государственные, нам непонятно. Теперича все народное и народ – владелец всему.

    – Но ведь народ как коллективное целое, а не граждане хутора Разгульного или Забалочного, ведь это же понимать надо, – начал было говорить Семен Данилович, но городской перебил его.

    – Товарищ, вы нас не учите. Мы сами отлично понимаем, что надо делать. Довольно мы вами учЁны-то были. Вы лучше вот что, покажите, где нам поместиться, мы стеснять вас не желаем.

    – А, помещайтесь, где хотите, – раздражительно сказал Семен Данилович и ушел с крыльца в комнаты.

    Точно широкая и высокая толстая непроницаемая стена стала между ним и населением ближайших хуторов.

    Он многих там знал, особенно стариков, и его знали. И никто из этих знакомых степенных казаков или крестьян не приехал к нему. Сколько раз выручал он их! То лошадь даст для сына, идущего на службу, то семенами ссудит, то сена весной уступит.

    Куда они попрятались, эти весьма уважаемые седобородые старики, домовитые, богатые и разумные, с которыми так приятно было поговорить о делах?

    Приехала зеленая молодежь. «Хронтовики», как называли в степи казаков, прибывших из действовавшей армии.

    Говорить о таком важном хозяйском деле приехали люди, не знающие хозяйства. Тот, молодой и самый дерзкий, конечно, никогда не пахал.

    Вершить судьбы искони казачьей степи, казаками завоеванной и кровью казачьей политой, прибыли солдаты и немцы. Особенно эти немцы возмутили Семена Даниловича. Им-то что до казачьей степи и до русской кавалерии и, ее ремонтов!

    Старик сидел в мягком кресле под портретами лошадей, былой и настоящей славы зимовника, и чувствовал, что его значение, его влияние, тот почет, которым он всегда был окружен в степи, исчезли. Что из нужного и уважаемого в степи человека, из гордого хозяина степи он вдруг стал никем. Лишний, вредный человек... Буржуй...

    Горькая усмешка скривила его губы. В голове проносились картины прошлого. Вставанье с солнцем летом и поездки в степь на работы.

    Он, молодой тридцатилетний хозяин, босой, в рубахе, с косой, становится последним в линии наемных косарей. И уж косил он лучше всех. По-хозяйски. И косит, и косит он, от зари до зари, не зная усталости...

    Буржуй!..

    Сгущались сумерки. Невидными стали, изображенные на фотографиях лошади, темнота вползла в углы и тянулась с потолка. По соседству, в столовой, гремела чашками Савельевна, собирая пятичасовой чай, а Семен Данилович все сидел в мягком кресле, и кривая усмешка бороздила его щеки...