de omnibus dubitandum 119. 115

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.115. ПОГИБНЕТ СТЕПЬ, ПОДЕЛЯТ И ЗАПАШУТ…

    Первые два дня он провел у Сархаладыка Камрадова. Богатый калмык расставил для него свою лучшую кибитку, с печкой и широкой кроватью с пружинным матрацем, поил его чудным кумысом и давал удивительное кислое молоко.

    Он зарезал для него самого жирного барашка и часами сидел в пестром, на беличьем меху халате у Семена Даниловича, смотрел на него косыми глазами и говорил короткими, продуманными фразами, которые резали истерзанное сердце Тополькова.

    Обед окончен. Выполосканы в медном тазу жирные руки – ели руками, обтерты чистым полотенцем, и гость и хозяин сидят на пестром ковре на маленьких скамеечках перед невысоким столом, накрытым чистой, пестрой в узорах скатертью.

    В круглых, толстого фарфора чашках подан чай, из уважения к гостю не калмыцкий, сваренный с бараньим салом, а русский, и к нему старые леденцы и изюм.

    – Ах, что делается, что делается на белом свете, – вздыхая, говорит Сархаладык Костинович.

    Семен Данилович смотрит на его большое круглое, как луна в полнолуние, лицо, на котором блестят узкие глазки под черными бровями и большой рот кривится в презрительной усмешке, и ему больно, что калмык смеет презирать русский народ и казаков. Смеет их, владык и завоевателей степи, осуждать.

    – Сын у меня, еще племянник, еще жены брат, еще второй жены племянник и два, так себе, работника, не родня, – загибая толстые пальцы, украшенные перстнями, говорит Камрадов, – шесть человек в калмыцкий полк пошли на защиту атамана и круга. Как не пойти! Ведь сами выбирали, свой атаман ведь. По закону! Так я говорю или нет?

    Но молчит Семен Данилович.

    – Теперь говорят – они изменники. Атаман, говорят, узурпатор, и слова такого не слыхал, а они, те, новые, настоящая власть.

    - Скажи, пожалуйста, где правда? Почему тот, кого все Войско избрало, изменник и у-зур-па-тор, а те, что пришли незваные и непрошеные, не изменники?

    - Кто же это поймет?

    Но нет ответа у Семена Даниловича, и он тихо, как бы в раздумье, произносит:

    – Сдурел народ.

    – Сдурел народ, – повторяет Камрадов, и презрение еще ярче видно на его лице, – сдурел... - Нет! Трус, подлец народ стал, оттого и вся история.

    - Намедни, приезжают ко мне два казака с хутора. Спрашиваю их: ну, как порешили, за кого идете?

    - А они мне отвечают: да мы пойдем за того, кто силу возьмет. Большевики, так большевики, а не они, так монарх, пускай хоть сам Вильгельм приходит, нам это все едино. Вот какой народ стал... Без Бога!

    – Да, Бога забыли. Теперь молодой-то казак иной и креста не носит, и в церковь заглянуть стыдится...

    – Ага, вот. Вы над нашей верой смеялись. Хурул, мол, пустяки, наши гелюны и манжики вам как на театре казались, а мы своего Бога не забыли.

    - И теперь скажи, где, правда? Куда моим-то шести идти? За кого? Тоже искать, кто сильней будет? Ах, как в степи живу, никогда того в степи не было, и не перенесет этого степь!

    – Как не перенесет степь? – спросил Семен Данилович.

    – Ты не знаешь степь, – важно сказал Камрадов, – ты сорок лет жил в степи, ты сто лет жил в степи – мало. Ты ее не знаешь.

    - Калмыки тысячу лет, больше тысячи лет живут в степи, они ее знают. Степь живая, как море. У нее свои законы, своя честность, своя любовь. - Степь гостеприимна, и степь честная.

    - Твоя лошадь пропала, в мой табун зашла – моя не берет. Жеребец гонит долой, табунщик смотрит тавро: это лошадь Семена Даниловича – отдать ее Семену Даниловичу.

    - Степь грабежа не любит. Ты едешь, я еду – добрый человек едет, далеко видно, не страшно.

    - Теперь что такое? Этот жить может, тому жить нельзя; на детей, на усталых мальчиков нападают вшестером, вдесятером на одного, травят, как зайцев, догонят – убьют. Что же, хорошо? При татарах того не было. Степь погибнет от этого.

    – Да, погибнет, – сурово молвил Топольков, – запашут степь. Поделят и запашут.

    – И она высохнет и не даст урожая, – в тон ему сказал Камрадов. – Степь не простит обмана.

    Тяжело это слушать Семену Даниловичу, но, как гость, он должен слушать.

    Погода теплая, солнечная. Весной пахнет, небо полно темной голубизны, снег стаял, и грязная темно-бурая степь дымится парами воды. Жаворонки взлетают наверх и поют песню, приглашая строить гнезда в расщелинах почвы. Короткой зимы как не бывало. Полы кибитки отвернуты, и горизонт виден из-за чайного стола.

    И далеко-далеко, еще Семен Данилович и не видит, первый узкими своими глазами заметил Камрадов: показалась группа всадников. Что за люди? Свои или чужие? И кто теперь свои и, кто чужие? И кто враг и кто друг? Но человек пятнадцать при оружии – это сила, это угроза, это опасность.

    – Я поседлаю тебе, Семен Данилович, лошадей и ты с Ашакой езжай в балку и там жди, а я узнаю, что за люди, и пришлю сказать...

    Опять бегство, днем, на виду у каких-то людей, чьи намерения неизвестны.

    В балке сыро и грязно. Грузнет кровный Комик, и беспокойно стоит Крылатый. Ашака залег на краю в старом бурьяне и смотрит на становище Камрадова. Отделился от него всадник, и рысью побежал к балке гонец.

    Гонец – мальчик-киргиз, внук Камрадова.

    – Ну, что?

    – Это они... Враги. Вас ищут, кадетов ищут. Только вы уйдете свободно. У них лошади – никуда! Устали. Теперь обыск у отца делают. Пулеметы ищут, а сахар и чай отбирают...

    Бегство. Куда? Куда глаза глядят. Степь так велика и обширна.

    Но тянуло, тянуло к родному зимовнику...