Спектакль для четырёх зрителей

               
    Светлой памяти Народного Артиста
      Сурена Акимовича Кочаряна

   Рабочий день закончился, и я, собрав вещи, быстро дошёл до административного здания. У  главного подъезда плавно затормозила директорская «Волга», открылась передняя пассажирская дверь, и из машины резво выскочил мужчина. На вид ему было лет пятьдесят. Всё в нём выдавало принадлежность к артистическому миру: и манеры поведения, и  одежда, и причёска, и растворяющийся в застойном летнем воздухе аромат заграничной парфюмерии.  Он открыл заднюю дверь и, удерживая её, застыл в картинном  почтении,  адресованном  знатному пассажиру.
   Из дверного проёма показался чёрный, до блеска начищенный туфель, был виден тонкий, белый носок. Слегка  приподнятая  брючина серебристо-серого цвета переливалась в лучах солнца богатством заморской ткани. Не торопясь, с медленными, плавными движениями из машины появился  Он - тот, чьё имя крупными красными буквами было набрано на афишах, развешанных по всему институту.  Народный артист Сурен Кочарян, знаменитый Кочарян приехал в институт, на окраину Москвы, чтобы прочитать “Крейцерову сонату”.
К гостям подлетел толстощёкий, сияющий председатель профкома Тузиков.  Благоговение перед мэтром распирало его, и от этого он  забыл заранее подготовленный текст. Склонив в приветственном поклоне голову, Тузиков стал говорить короткими фразами, от волнения постоянно повторяясь.
   – Здравствуйте, дорогие гости. Здравствуйте. Мы вас так ждали. Так ждали. Проходите. Проходите. Директор выделил вам свой кабинет. Кабинет выделил. Он прямо рядом с актовым залом. Прямо рядом. Вам будет удобно. Удобно, удобно будет.
   Вымучив этот незатейливый текст, Тузиков протянул руку в сторону входа, и сам устремился туда попридержать дверь. Он стоял у входа раскрасневшийся и довольный, наполненный мыслями и переживаниями по поводу предстоящего события.
   «Всё же он, Тузиков, молодец. Смог-таки дожать филармонию и заполучить народного артиста. Договор оплатил, всё в порядке, теперь осталось только одно. Вот это одно его больше всего и тревожило – соберётся ли народишко. Вот позор-то будет, если не соберётся. Скандал. Плюнет народный и уедет. Скандал. Директор вмажет по первое число. А что с этим  народом можно поделать? Ну, ладно работяги, им бы выпить, да в домино постучать. Но научные-то работнички, кандидаты, доктора. Вон, валят с работы. Тьфу! Что им там дома-то? Всё одно и то же. Пришли бы лучше на концерт. Им прямо под нос на блюдечке такое преподносят, а они… Мерзавцы! В былые времена по приказу пришли бы, как миленькие. А сейчас, где там по приказу. Пошлют куда подальше или отгулы начнут выторговывать. Для них народного артиста пригласили, а они за приход на концерт отгулы требуют. Сволочи! А другие, между прочим, на его выступления билеты за деньги  покупают. Э-эх, а ведь сами себя считают культурными, интеллигенты вшивые». 
   Войдя в подъезд, маэстро и его администратор остановились в оторопи. Прямо перед ними возвышался огромных размеров монумент вождя мирового пролетариата, устроившегося в таком же огромном кресле. Вся эта махина была густо покрыта масляной краской цвета слоновой кости. При этом взгляд вождя был точно направлен на входящих в подъезд. Оправившись от неожиданной встречи, гости  стали подниматься по лестнице.
   – Где-то я такой памятник видел. – Обронил Народный артист.
   – В Кремле. В Кремле находится  оригинал, а у нас гипсовая копия один к одному стоит здесь с незапамятных времён – вставил Тузиков.
   – Сидит, а не стоит – съязвил администратор.
 
* * *

   Время близилось к объявленному началу, а в зале, рассчитанном на двести пятьдесят человек, кроме меня было всего лишь двое: Надежда Ивановна и Вера Никифоровна. Первая  – толковая, энергичная, привлекательная   женщина средних лет,  кандидат наук, умница. Вторая – милейшая и добрейшая тётушка, фельдшер из медпункта. И ту, и другую я хорошо знал и подсел к ним поболтать. Мы не имели никакого отношения к организации этого концерта, но переживали за пустой зал не меньше Тузикова.
   – Господи, стыдоба-то какая. Приехал такой артист и не куда-нибудь, а в научный институт. И никого кроме нас троих. Где же эти научные работники? Где они – образованные, интеллигентные?
   – Вера Никифоровна, а с чего вы взяли, что они интеллигентные? – мгновенно отреагировала Надежда Ивановна. –  Образованные – согласна. Но образование не делает человека интеллигентным. Что? Не так? Возьмите, к примеру, нашего Бурко. Он доктор наук, куда уж выше, а жлоб жлобом. Какая у него речь, говорит через пень-колоду, да к тому же постоянно матом балуется, ведёт себя по хамски, мнит из себя великого. А цена-то ему – копейка. С таким культурным багажом ему ни Кочарян, ни Толстой не нужен. Он как обходился без них, так и дальше жить будет.  Ох, да что говорить, таких с дипломами много. Так что образование  –  это далеко не всё, не оно формирует внутренний мир человека.
Мне стала интересна тема разговора, и я решил её развернуть пошире.
   – Надежда Ивановна, вот вы говорите – внутренний мир. Он ведь у каждого разный. Какой, по вашему мнению, внутренний мир интеллигента? Вообще что это такое – интеллигент?
Надежда Ивановна задумалась, по своей привычке стала растирать пальцами виски, тем самым концентрируясь на теме.
   – Хороший вопрос вы задали, Саша. Не берусь сейчас дать научную формулировку, но мне кажется, что интеллигент – это разносторонне развитый, высоконравственный человек, причём нравственность – это основа. Что касается внутреннего мира, то он формируется за счёт воспитания и культуры. Из всего этого в человеке взращивается совесть, основа интеллигентности. Образование же, особенно техническое, формирует у человека не духовность, а, скорее, способность к системному мышлению. Но это небольшая добавка к совести, согласитесь. Мне кажется так.
   – Вот сразу чувствуется научный подход. Я полностью согласен и в подтверждение ваших слов приведу пример. Моя бабушка верующая, но неграмотная. Не-гра-мот-ная! Понимаете? Не довелось ей получить никакого образования. Она добрый, отзывчивый человек, всеми  поступками в её жизни руководит совесть и вера, а и то и другое у неё самой высшей пробы. Она с уважением относится ко всем, с кем общается. Бабуля постоянно слушает радиопередачи, выступления артистов, того же Кочаряна, заслушивается музыкой, особенно любит народные песни и классику. Её внутренний мир постоянно пополняется, становится богаче и разнообразнее. По вашим критериям, Надежда Ивановна, она самый, что ни на есть интеллигентный человек.
   – Да, молодой человек, это так. Интеллигентность - это свойство духовное, это, можно сказать,  религия со своими заповедями.
   – А что они разве иные, чем заповеди Христа? – вступила в разговор Вера Никифоровна.
   – Нет, не иные. Заповеди те же, они общечеловеческие. Но настоящий интеллигент тем и отличается, что он эти заповеди чтит и выполняет. По крайней мере, старается это делать. Он иначе жить не может.
   –  А как же верующие, как же простые люди? Они тоже ведь стараются выполнять заповеди Христовы. – Не унималась Вера Никифоровна.
   – Тут я несколько теряюсь, но скажу вам, Вера Никифоровна, что верующие, знаете ли,  они разные. Есть люди, которые носят крестик на шее и считают, что тем самым они исполняют свой христианский долг. Они и заповедей-то могут не знать. Живут по законам общества и жизни, иначе, считают, не выживешь.  Есть другие, для которых вера – это основа мироздания, в ней они видят смысл и указания для себя. Такие полностью отдаются вере, идут в монастыри, служат в приходах, ходят в храмы. И не   потому, дорогая Вера Никифоровна,  что надо так поступать, а потому что это является потребностью  истинно христианской души. Для них заповеди – это непререкаемый закон, назначенный свыше. Свыше, понимаете. Это догма и её надо принять. Так требует вера. Интеллигент же ничего просто так не принимает, он во всём должен разобраться сам, а в этом ему помогает  воспитание,  образование и самообразование, изучение культуры во  всех её проявлениях, а кому-то и религиозное учение. Вот так мне кажется.
   – Может быть, отменят выступление Кочаряна?  Уж больно нас мало для такого артиста. – Обратился я к соседкам.
   – Не хотелось бы. – Заметила Надежда Ивановна и добавила. – Вера Никифоровна, Саша, а вы читали «Крейцерову сонату»?       
   – Я нет, не читала. Как-то не довелось.
   – Я читал ещё в студенческие годы, и тогда эта повесть давалась мне очень тяжело. Меня коробили затянутые, неповоротливые словесные конструкции.  Пробираться через чащобы придаточных-перепридаточных предложений, заполненных до предела знаками препинания, продираться через многочисленные повторы – это была непростая для меня задача. Несколько раз я откладывал книгу, но через какое-то время возвращался  к ней. Хотелось всё-таки разобраться в этом непростом произведении. 
   – Ну и как? Разобрались? Какое же мнение  и отношение у вас сложилось к этой повести? – Надежда Ивановна пытливо смотрела на меня.
   – Знаете, после дюжины прочитанных страниц я понял, что это некий философский трактат, облаченный под читателя в тяжелую, но художественную форму изложения.  Признаюсь, не всё тогда я понял и принял  в теории главного героя-женоненавистника. Сейчас не могу вспомнить, как его звали. Но не важно. У меня тогда возник вопрос, если этот товарищ, так истово отрицает любовь, секс, семью, отрицает необходимость продолжения рода человеческого, если он пропагандирует аскетизм, воздержание от половой жизни, то почему бы ему не пойти в монастырь. Там всё спокойно, нет ни того, ни другого, ни третьего. Но Толстой этого не сделал, он своего героя с расстроенной психикой довёл до конца, до безумия. Ему это было важно сделать, потому что в  своего героя он вселил демона ревности и ему надо было показать, что есть только один выход из положения  – это убийство жены.  Герой… чёрт, как всё-таки его звали?
   –  Позднышев. – Подсказала Надежда Ивановна.
   – Да, спасибо. Толстому надо было, чтобы Позднышев обосновал свой безумный поступок целой теорией. Тогда всё развитие событий было бы логичным, вытекающим из теории.  По философии Позднышева семья  – чистая профанация, никакой любви, духовного родства, как связи между мужчиной и женщиной, нет. Он утверждал, что большинство  семей существует только благодаря половой привязанности и безвольным привычкам. При этом враждебность между мужем и женой является обязательной. У меня лично нет опыта семейной жизни для такого вывода, Толстому виднее. Но, по-моему,  этот опыт совсем не обязателен для того, чтобы понять, что Позднышев какой-то садомазохист. Он распалял в себе гнев и ярость по любому поводу, который мог бы использовать для обвинения жены в измене. Более того, в истории со скрипачом, тоже не помню фамилии, он специально провоцировал и уговаривал жену на частые встречи с этим музыкантом для репетиций.   Позднышев   делал это сознательно, ему надо было довести себя до такого кипения страстей, чтобы можно было убить супругу из ревности. И он убил, а его оправдали, обосновывая тем, что  убийство произошло из-за ревности, так как Позднышев защищал свою поруганную честь.   Мне было жалко его жену и их детей. А сам Позднышев у меня не вызвал ни интереса, ни сострадания,  его теории мне показались наивными и неубедительными. Вот такое тогда у меня сложилось мнение после прочтения книги. Возможно, чтобы понять размышления Толстого, надо прожить его жизнь и знать все её подробности. Но я этого не знал, мне всего-то было семнадцать лет. Вот  интересно, что я вынесу для себя нового из сегодняшнего представления, если оно состоится.
Вера Никифоровна вздрогнула, услышав про убийство жены, и тихо произнесла.
   – Убил?! Это,  что же надо иметь в голове, какое сердце надо иметь, чтобы убить родную жену?! А сколько у них было детей?  Их-то он не тронул?
   – Как я помню, пять детей он оставил без матери. Они ведь, по сути, стали свидетелями всего этого ужаса. Так что он детей тронул ещё как. На всю жизнь.
В зале по-прежнему никто не появился,  и Надежда Ивановна продолжила наш разговор.
   – Спасибо, Саша. Интересна ваша мысль о монастыре. Должна вам сказать, что Толстой отправил туда другого  своего героя – князя Касатского. Если вы читали его рассказ «Отец Сергий», должны помнить. Но князь ушёл в монастырь, потому что этого требовала его честь и испытанное им унижение от любимой женщины. А вот Позднышеву в жизни всё заслонила его паранойя, на фоне которой он создал свою теорию, как вы правильно, Саша, сказали, теорию женоненавистничества. Но Позднышев – это Толстой и теория эта Толстого. У писателей вообще всегда главный герой является альтер эго автора. Переживания героя – это переживания Толстого. А вот поступки, тут всё не так. Позднышев делает больше, чем может быть и хочет, но не может сделать наяву автор. Я человек с техническим образованием и мышлением. Для понимания мне всегда нужны чёткие аргументы и точные формулировки. В повести много сумбура и запутанности мыслей, но так как это вложено в уста литературного героя с расшатанной психикой, то вроде бы простительно. Но на самом деле, я уверена, в этой путанице отражен внутренний мир Толстого тех лет, когда он писал эту повесть. Именно через Позднышева он выразил своё отношение к женщине, к браку, к семье, к нравам и порядкам  в обществе.
Надежда Ивановна сделала паузу, как бы, раздумывая продолжить или уже достаточно. Вера Никифоровна обратилась к ней.
   – Надежда Ивановна, рассказывайте дальше, всё равно пока никого нет.
   – Когда я читала «Крейцерову сонату», меня заинтересовало, что же так повлияло в жизни Толстого на создание этой страшной повести. Я полезла в литературу о Толстом и вынесла оттуда  то, что у Толстого в этот период был серьезнейший семейный кризис с  буквально враждебными отношениями к супруге.  Это многое объяснило, я стала иначе воспринимать Позднышева и его теории. Я поняла, откуда у него такой максимализм в оценках. Он говорит о ненависти между мужем и женой, как обязательном явлении. Он делает обобщение, используя свой личный опыт психически больного человека. Я в браке уже двадцать четыре года и знаю, что всякое бывает в семье. Бывают ссоры, размолвки, но пищей для них является не ненависть, а скорее раздражение, непонимание друг друга. Всё-таки семья состоит из живых людей, а не из бездушных роботов.
   – Ой, как вы правы, Надежда Ивановна. У меня семейный стаж больше, чем у вас, скоро будет  тридцать пять лет. Чего только не было у нас за эти годы. И радости и ссоры. Вы правильно сказали, в основе любой ссоры раздражение. Как медик скажу, что это нормальное явление, это реакция центральной  нервной системы на какое-то явление, на раздражающий фактор. Но это через какое-то время проходит, как проходит укус комара, а вот ненависть нет. Если она есть, то  уже никуда не денется до тех пор, пока не найдёт выхода для себя. Это уже маниакальное явление, порожденное каким-то фанатизмом,  больной психикой. Поэтому он и убил жену. Мерзавец! Наверное, он был верующим христианином и при этом  нарушил заповедь Христову «Не убий!». Негодяй!
   Скрипнула  дверь,  в приоткрытом проёме показалась голова мужчины и мгновенно исчезла.

                * * *    

   Администратор народного артиста заглянул в зал и замер от увиденной картины. В зале сидело всего три человека. Три человека! Какой позор! От нахлынувшего негодования он побагровел и, хлопнув дверью, быстрым шагом направился к кабинету директора, где расположился Народный артист Сурен Кочарян.
   Маэстро сидел за столом и потягивал «Боржоми» из хрустального бокала. Обернувшись в сторону скрипнувшей  двери, он спросил:
   – Юра, дорогой, отчего ты такой красный? Давление шалит?
   – Наверное. Есть от чего. Сурен  Акимович, там в зале всего три человека. Что делать? Я считаю, надо послать к чёрту этот институт, в филармонии нас поймут, а председатель профсоюза, по-моему, тоже возражать не будет, опасаясь скандала. Разрешите, я с ним поговорю по душам,  и поедем.
   Кочарян продолжал медленными глоточками потягивать воду. Он изучающе долго смотрел на взволнованного, заполошенного администратора и, наконец, мягко,  спокойным голосом произнёс:
   – Юра, дорогой, всё равно сегодняшний вечер потерян. Зачем нам уезжать. Мне даже интересно вот так, однажды, выступить перед тремя жертвенниками, по-настоящему  интересующимися искусством. Я готов сыграть этот спектакль. Иди, объявляй.
   Администратор был в растерянности, он никак не ожидал такого разрешения скандальной ситуации и, покорно пожав плечами, направился в зал.
   Троица, сидевшая в зале, и  подсевший к ней Тузиков, заинтересованно посмотрели на вошедшего в зал человека, быстро поднявшегося на сцену.  Он был парадно одет, в тёмных брюках и светлом пиджаке с бордовым платочком в нагрудном кармашке. Голубая рубашка и бордовая, в тон платочку, бабочка были логичным дополнением к его костюму. Хорошо поставленным голосом, с синатровским тембром он произнёс короткий вступительный текст, добавив в него свою горечь и сарказм:
   – Добрый день, уважаемая публика. Сегодня перед вами выступит народный артист Армянской ССР, народный артист РСФСР Сурен Акимович Кочарян, имя которого известно всей стране, но, похоже, не знакомо сотрудникам вашего института.
   В этом месте председатель профкома Тузиков начал наливаться красной краской. Импресарио продолжал:
   – Как и заявлено в афише, Сурен Акимович представит вам моноспектакль по повести Льва Николаевича Толстого «Крейцерова соната». Премьера этой постановки состоялась ещё в 1945 году и спектакль заслужил признание и повышенный интерес публики к творчеству автора Льва Толстого и исполнителя – Сурена Акимовича Кочаряна.  Скажу вам откровенно, народный артист Сурен Кочарян всегда выступает в  переполненных залах, сегодняшний концерт  исключение, но маэстро не стал откладывать своё выступление из уважения к вам, немногочисленным слушателям. Давайте встретим Сурена Акимовича жидкими, но продолжительными аплодисментами.
   С этими последними, язвительными словами он быстро удалился, а мы начали дружно хлопать. Особенно старался Тузиков, он хлопал, наверное, за десятерых. В пустом зале раздавалось гулкое эхо, что создавало эффект дробления и усиления звука. Но это всего лишь эффект и печальное положение он не спасал. 

                * * *
      
   Открылась дверь и неторопливо, величаво, с достоинством вошёл Сурен Кочарян, не поднимаясь на сцену, он встал перед ней. Богатый, отменно посаженный костюм, белоснежная сорочка, чёрная бабочка свидетельствовали о хорошем вкусе и уважении к публике, сколь малочисленной бы она ни была. Спектакль, есть спектакль! А Артист есть Артист, особенно, если он Народный Артист!
   – Друзья мои! – доверительно начал Кочарян. Для меня, как и для вас, сегодня состоится большое испытание. Я никогда ещё не выступал перед такой маленькой аудиторией, а вы, наверное, никогда не слышали в долгом устном пересказе это выдающееся произведение Льва Николаевича Толстого.   
Я коротко поведаю вам историю возникновения этой повести. Друг Льва Николаевича, знаменитый русский актёр-трагик Василий Николаевич Андреев-Бурлак, будучи в гостях у Толстых, рассказал о происшедшем с ним случае. Он ехал в поезде и разговорился с попутчиком. Тот рассказал мучившую его историю, в которой он  из ревности убил свою жену. Эта случайная история послужила толчком для написания Львом Николаевичем повести «Крейцерова соната».
   Ещё ничего не началось, а меня уже охватил восторг от очень правильной русской речи, от низкого бархатного голоса Кочаряна. Вот ведь, как интересно, он армянин, а какая красивая, правильная, аристократически выверенная русская речь. Впрочем, подумал я, чем не такой же пример – грузин Ираклий Андроников.      
Кочарян сделал паузу, во время которой пристально всматривался в наши лица.
   –  Что ж,  попробуем. У меня такое предложение – я сяду прямо рядом с вами, мы станем попутчиками, как это и было в повести.
Кочарян подошёл к нам и, устроившись на стуле, замер. Вдруг резким движением он снял очки, положил их в карман, обвёл взглядом каждого из нас и с лёгким кивком головы, низким, бархатным голосом произнёс:
   – Лев Николаевич Толстой,  «Крейцерова соната».
После драматургически выверенной  паузы Кочарян начал:
   «Это было ранней весной. Мы ехали вторые сутки. В вагон входили и выходили едущие на короткие  расстояния, но трое ехало также как и я, с самого отхода поезда: немолодая дама, её знакомый адвокат и ещё державшийся особняком небольшого роста господин…»
   Краем глаза я посмотрел на Веру Никифоровну. Она сидела неподвижно, и застывшим, напряжённым  взглядом буквально впилась в лицо Кочаряна.
Надежда Ивановна внимательно смотрела на артиста, а затем закрывала глаза на некоторое время. Так она делала с определенной периодичностью, наверное, это была её методика для лучшего понимания и запоминания речи.            
Тузиков слушал, приоткрыв рот, от этого его простоватое лицо становилось ещё более простым. Его маленькие бровки взлетали и опускались в такт изменениям мимики артиста. 
   Сейчас толстовское изложение уже не казалось  мне таким громоздким, Кочарян своей редакцией вдохнул в него жизнь. Вязкий текст превратился в напряжённую человеческую трагедию.  Он сделал акцент на психологической основе повести, деликатно отказавшись от описательных фрагментов и изрядно сократив морализаторские рассуждения героя, но оставив из них основное, без чего ткань повести была бы разорвана. Его исполнение изобиловало различными тембрами голоса, усилением звука до громогласности и ослаблением его до шёпота, глаза его то зажигались огнём страсти, ненависти и протеста, то наполнялись тоской и страданием. Кочарян постоянно находил главное в тексте и искусно создавал некую воронку, в которую всё больше и больше втягивал слушателя. Для каждого это было движение по спирали с нарастающим накалом и душевным напряжением. Я почувствовал себя в этой воронке и остальные тоже, это было видно по их лицам, по их напряжённому вниманию и нескрываемым, искренним эмоциям.
   Кочарян, сам попавший в созданный им водоворот страстей, без сомнения, реально находился в купе поезда, и мы действительно были его реальными попутчиками. Он полностью перевоплотился в  Позднышева.
   «…Мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг другу и старающиеся не видать этого. Я ещё не знал тогда, что 0,99 супружеств живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе. Тогда я ещё не знал этого ни про других, ни про себя…».
Я подумал, что Надежда Ивановна абсолютно права,  откуда такое обобщение? Что  он знает про других, если он замкнут только на самом себе и на своих семейных отношениях? Ведь из его истории видно, что богатого жизненного опыта общения с женщинами у него нет. Затяжных романов, во время которых может проявиться ад или рай,  у него не было, а проститутки не в счет, это совсем другая история.
   «…Я настаиваю на том, что все мужья, живущие так, как я жил, должны или распутничать, или разойтись, или убить себя или своих жен, как я сделал. Если с кем этого не случилось, то это особенно редкое исключение. Я ведь, прежде чем кончить, как я кончил, был несколько раз на краю самоубийства, а она тоже отравлялась». 
   Вера Никифоровна держала сжатые кисти рук у подбородка, было видно, как побелела кожа на костяшках пальцев от сильного напряжения и оттока крови. В глазах её воцарились удивление и ужас от того, во что её все более и более затягивал Кочарян свои повествованием.  Интересно, о чём она сейчас подумала. О, том, что с таким мужем она тоже бы отравилась? Ну, уж, вряд ли, она, прошедшая войну санитаркой, ему точно не доставила бы такое удовольствие,  просто послала бы и всё. Не на ту напали и не те нынче времена.
Тузиков, как сидел с самого начала с приоткрытым ртом, так и оставался в этой же позе. Он тоже попал в сети рассказчика. 
   Я обратил внимание, что Кочарян  довольно часто обращал свой взор на Надежду Ивановну, тем самым сделав её главным слушателем. Иногда, когда она открывала глаза, их взгляды встречались.
   Повествование близилось к развязке. Страшные сцены ревностного безумия Позднышева, расчётливое убийство, ужас, охвативший детей, всех домочадцев, его спокойствие и апатия,  предсмертный крик жены. Последние заключительные слова Позднышева:
   «… Я начал понимать только тогда, когда увидал её в гробу. Только тогда, когда я увидал её мёртвое лицо, я понял, что я сделал. Я понял, что я, я убил её, что от меня сделалось то, что она была живая, движущаяся, тёплая, а теперь стала неподвижная, восковая, холодная и что поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя. Тот, кто не пережил этого, тот не может понять…»
Сурен Акимович закончил. Воцарилась тишина. Слышен был далёкий шум с улицы от проезжающих машин. После продолжительной паузы Кочарян надел очки и нарушил молчание.
   – Ну, как вы себя чувствуете после этой поездки с необычным попутчиком? Устали от его исповеди, от напряжения? Честно признаюсь вам, я устал. И так происходит всегда. В который раз я проезжаю в поезде по этому маршруту и исповедуюсь прилюдно, и схожу с ума от ревности прилюдно.
   В этом месте он остановился, но продолжил. – И  убиваю прилюдно,  и каждый раз, как будто это впервые. Такая у артистов судьба, тут уж ничего не попишешь. Но я благодарен вам, вы хорошие попутчики. Я рассказывал и одновременно следил за вашим восприятием, за вашими эмоциями.  Вы прекрасные, тонкие  слушатели. Спасибо.
   Мы, не сговариваясь, дружно  зааплодировали и стали, перебивая друг друга,  благодарить Кочаряна.
   – Сурен Акимович. – Обратилась к нему Вера Никифоровна. – А я вот не поняла, как звали жену Позднышева?
   – Неожиданный, но закономерный  вопрос. Толстой в повести ни разу не упомянул её имя. Думаю, что он сделал это умышленно. Исходя из взглядов и теории Позднышева относительно женщин,  его жена – это унифицированный образ, у неё может быть любое женское имя.
   – Даже Софья Андреевна? – Быстро вставила Надежда Ивановна.
Кочарян внимательно, возможно,  даже с пониманием посмотрел на неё и после небольшой паузы ответил.
   – Я же сказал, любое женское имя. Любое.
   В зал вошёл  администратор.
   – Сурен Акимович надо собираться. Машина ждёт. Спасибо, друзья, надеюсь, вам понравилось, вы под впечатлением? В следующий раз, если он состоится, я надеюсь, вас будет хотя бы на пару человек больше. – Съязвил он в заключение и победоносно посмотрел на Тузикова.
– Ну что ты, Юра.  Зачем нам толпа? Публики было вполне достаточно, ровно купе, как у Толстого. – Шутливо добавил Кочарян. – До свидания, дорогие мои попутчики. Это необычное выступление навсегда останется в моей памяти.

    
PS
В основу рассказа положена реальная история, которая произошла в начале семидесятых в одном московском НИИ.

Начато и отложено  9.09. 2016 г.
Болгария, Солнечный берег

Продолжено и закончено 20.04.2020
Москва, самоизоляция в связи с пандемией коронавируса COVID19