М. М. Херасков. Владимир Возрожденный. Песнь 17

Михаил Матвеевич ХЕРАСКОВ

ВЛАДИМИР ВОЗРОЖДЕННЫЙ

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯНАДЕСЯТЬ

Ферид позорну жизнь для бедства Греков длит,
И стены исправлять разрушенны велит;
Вещает ближним он: во граде или в поле,
Нам больше славы есть, где есть препятства боле.
Владимир возъимел сей день в бою успех,
И что вина тому, вина тому наш грех;
Мы храбро нашему отечеству служили,
Но Небо может быть несмельством раздражили;
Велите храмы днесь священны отворить,
И фимиам святый при песнях воскурить;
Молите наших стен Творца о защищенье,
А мне погибших сил о скором возвращенье,
В сужденье грешников хотя Всевышний строг,
Но бури к нам послал и громы в помощь Бог,
Которые врагов от града в поле гнали;
Коль страшны в брани мы, Россияне познали:
Различность в торжестве явилась наших вер! -
Такие растворил притравы лицемер;
Кончая дни свои, уже при дверях гроба,
Враждует как змия, еще кипит в нем злоба;
Хранилища свои Ферид для всех открыл,
И юных к брани он и старцев воружил;
Из стадницы коней пригнать повелевает;
Свои сокровища народу открывает;
Хотел бы воды он и воздух ополчить,
Дабы Владимиру погибель приключить.
Мольба при алтарях ко небесам восходит,
Чувствительность в душах священну производит,
И молят Россиян о пагубе Творца;
Как будто милует Бог злобные сердца! -
Но мрачны кажутся народом полны храмы,
Не всходят к небесам, не всходят фимиамы,
Как облако сперлись носимое в нощи,
Служащих томен глас, и гаснут их свещи;
Священная вода, чем их кропятся стены,
Не вид приемлет перл, но вид кровавой пены.

     Готовятся на брань Херсоняне в ночи,
Чинят свои щиты, острят свои мечи;
Заржавленны брони и копья очищают,
И плуги и серпы в кинжалы превращают.

     Как в ратном поле конь ко брани знака ждет,
Звучит браздами вкруг, копытом землю бьет,
Под храбрым всадником пыхтит, как вихрь крутится,
Грызущий цепь в устах, на битву конь стремится,
И бранныя трубы гремящий слыша глас
Он хощет двигнуться на страшну бpaнь тотчас;
Иль после бурей понт хоть медленно волнует,
Но он еще кипит, еще ревет, бунтует,
И только по волнам крылатый ветр дохнет,
Немного отдохнув, с бореем брань начнет:
Так сонмище граждан в Херсоне волновалось,
Феридом возжено, горело, вспламенялось.

     Владимир зрение простер на груды тел,
И Греков и своих земле предать велел.
     Но жены братиев, супругов, чад лишенны,
Из стен текут, власы имея распущенны,
От сильной горести свободных слез не льют;
Отдайте нам отцов и братьев! - вопиют.
В Пагее зримы так неистовы Меады,
Пускающие вопль, бросая грозны взгляды.
По дебрям раздались плачевны голоса,
Их стон, печальный стон пронзает небеса.

     Невольник, будто бы исторженный из плена,
Течет на ратное побоище Фовена.
И странствуя вкруг тел отчаянна, бледна,
Находит жениха убитого она;
Фовена к жениху подшед окаменела,
Словами изъяснить страданья не умела;
Как будто бы еще ее любовник жив,
Вдруг вскрикнула она, колена преклонив:
Вот перстень, чем с тобой я, друг мой, обручилась!
Вот грудь твоя, где жить и царствовать я льстилась!
Увы! но в сей груди я больше не живу -
Ах! жить с тобой вовек, и я мой век прерву -
Всю силу горести своей вообразила,
Закон свой позабыв, кинжалом грудь пронзила,
И грудью к жениху толь крепко прилегла,
Что в сердце кровь к нему сквозь рану протекла.

     Своей рабынею едва, едва ведома,
Дорена в старости выходит из пролома;
От мутных глаз ее давно сокрылся день,
Но чает вдалеке сыновню видеть тень;
Мечтанье сладкое Дорену утешает:
Вон сын мой! вон мой сын! - невольнице вещает;
Увы! он жив еще - веди меня к нему!
Нет, нет! он мертв - но пусть я сына объиму...
Приходит, и главу сыновню осязает,
Две раны чувствует, трепещет, их лобзает,
Лобзая, вопиет: О! мой любезный сын!
Ты был при старости подпорой мне един!
Разрушилась моя любезная подпора!
Угас последний свет, и скрылся он от взора!
На что мне больше жить?.. Она власы рвала,
И с сыном обнявшись, вздохнула! умерла.

     Фелема твердая из градских стен выходит,
С собою двух сынов, младых сынов выводит,
Светильник восковый в руке ее горит,
Идет - простертого супруга в поле зрит,
И рану на груди супружней освещает;
Вот храбрый ваш отец! - сынам она вещает:
Вот книга важная, о дети! ради вас,
Как должно защищать отечество и вас,
Вот рана славная - о! коль она почтенна!
На сердца глубоко она напечатленна;
Царя, отечество, меня, и вас любил,
Доколе места он любви не погубил;
Дабы на всех сынов влияние имело,
Внесем во град, внесем его почтенно тело.
Растите, за отца, о чада! отомщать,
Вам будет прах его, ваш долг святый вещать.
Все трое телом сим себя обременили,
И будто бы в Херсон с трофеями вступили.

     Повсюду слышан вопль, повсюду слышан стон;
У войска женский плач отъемлет сладкий сон,
И погребальному обряду их мешает.
Гнать с поля жен во град, им злоба мысль внушает.

     В груди питающий жестокости одни,
Рогдай велел возжечь великие огни;
Весь предан мщения и ярости круженью,
Он хочет все тела в нощи предать созженью.
Совокупилися корысти други с ним;
Пылает красный огнь, курится синий дым;
Рогдай намерится принесть хоть жертву малу,
Во прахе под стеной лежащему Громвалу.
Как будто некое страшилище грядет -

     Там дева бледная власы над телом рвет -
Которого стрела Громвалова убила,
Сифана юного Акседия любила,
Досель против него она горда была;
Ему суровствуя она была мила.
Сифана от него свой нежный жар скрывала,
Надежды пленнику в любви не подавала.
Отчаян, возмущен, на битву он потек,
Сражался он как лев, но пал, и кончил век.
Сифана о его кончине известилась,
Вся сила в ней любви тогда воспламенилась,
Забыв и стыд и страх, к побоищу бежит,
Находит поле то, любовник где лежит:
Кидается к нему, лобзает, рвет одежды,
Но возвратить его уж нет, уж нет надежды!
И хочет жизнию за жизнь его платить,
Иль смертию за смерть самой себе отмстить.
Почто бываете любовницы суровы,
Коль сами вы любить любовников готовы?
Сифана! поздно ты к любовнику склонна,
Дивна и страсть твоя, и смерть твоя дивна.

     Рогдай, любовну страсть который ненавидит,
Над телом рвущую власы Сифану видит;
В свирепстве за власы Акседия схватил,
Поверг его в огонь. Огнь тело поглотил.
Сифана на костер горящий зрит дрожаща,
И в бурном пламени Акседия лежаща,
Бросается в костер! - огонь их жег любви,
Огонь и запылал по смерти в их крови.

     Владимир, удален от Христианских правил,
Рогдая жечь тела в побоище оставил.
Дабы истленьем тел свой стан не заразить,
Дозволил в груду их Россиянам сносить;
И многие костры Россияне готовят,
Женут стенящих жен, женут, но в плен не ловят;
Корыстью от врагов гнушаются они,
Спешат очистить луг до наступленья дни.
Корыстью мужество гнушается прямое! -
Владимир чаял быть при сих огнях в покое.

     Внезапно зашумел в крутых брегах Лиман,
В пучину Черную погнал седый туман;
Покрыту тростником главу свою подъемлет,
Владимир от него сии глаголы внемлет:
Доколь чужой закон ты будешь нарушать,
И мне в моих брегах спокойно течь мешать,
Ты верой преданный обряд пренебрегаешь,
Поверженных в бою ты Греков сожигаешь.
Уже тобою Бог был ныне раздражен,
Я бури претерпел и молниями жжен,
Вблизи меня теперь нечистый огнь курится,
И может быть вода в Лимане загорится -
Сие ль позорище готовятся для той,
Котора озарит сей берег красотой?
Супругою тебе Всевышним предъизбранна,
К Херсону шествует Царевна с Киром Анна.
Примчала весть сию мне быстрая волна,
Что близко шествует к пристанищу она.
Когда сожженные тела она увидит,
Меня в огне, в дыму, тебя возненавидит;
Владимир! к небесам внимание явлю,
В Херсон текущие ручьи остановлю;
Вещая Божий гнев, когда оно гремело,
Остановить ручьи мне Небо повелело;
Но повинуйся, Князь, и ты своей судьбе;
Не жечь Херсонских тел, даю совет тебе;
Обуздывать ключи, к тому, Владимир, нужны
Препоны внутренни, препоны не наружны.
Когда со Греками устроишь сладкий мир,
Как ход водам открыть, тебе покажет Кир.

     Он рек, и вод на дно мгновенно погрузился;
Ударил вал во брег, и с шумом возвратился.
 
     Крушит Владимира сгущенна в поле мгла,
Он жечь велел престать Херсонские тела,
Дает Таврийскому печальному народу,
Их ближних перенесть во смутный град, свободу.

     Еще в челе своем луну вмещает ночь,
И Россы от огня в шатры уходят прочь;
Другие градскими заемлются валами;
А жены Гречески рыдают над телами;
Но каждая узрев, что в поле Россов нет,
Подняв любезный труп, во град сей труп влечет;
Толь крепко грудью мать к сыновней приложилась,
Что рана на груди у ней изобразилась.
Там брат на раменах своей сестры висит,
И кровью каплющей лице ее кропит.
Имея бледный вид, трепещущи колени,
Сквозь тени шествует, сама подобна тени,
Фелема правнука, достигнув древних лет,
Как агнца на руках закланного несет,
И тело во слезах лелеет, жмет, объемлет,
С ним купно падает, опять его подъемлет.
     Чей вопль мне слышится? чей внемлю тяжкий стон?
О! коль мучителен, уныл, печален он!
Как будто дикая по дебрям серна рыщет,
Ланика дочери, Ланика зятя ищет,
Который, приглашен гремящею трубой,
С геройской мыслию пошел в кровавый бой;
Но дочь Ланикина с ним браком сопряженна,
Любовью пламенной была к нему разженна;
Останусь ли одна! в слезах ему рекла,
И в руки нежные копье и меч взяла;
Бронями будучи звучащими покрыта,
Во шлеме зрелась то Паллады Афродита.
Колико над людьми сильна любови власть! -
Но часто пагубна сердцам слепая страсть;
Не отлучаются в сраженье друг от друга,
Где ратует супруг, тут ратует супруга,
Друг к другу притеснясь, расстаться не хотят. -
Спущенны с тетивы вдруг две стрелы летят!
Друг друга брачные щитами заслоняют;
Но стрелы острые два сердца вдруг пронзают;
Друг друга пережить супруги не могли,
Угасли как свещи, и на песках легли;
Лицем к лицу лежа, безгласны, бледны оба,
Единого себе, казалось, просят гроба. -
Туда, где во крови покоятся они,
Ланика притекла носящая огни:
Какое зрелище нещастливой Ланике!
Нет сил в моем пере, нет стольких слов в языке,
Нет красок, всю ее печаль изобразить;
Затрепетала вдруг, и слез не может лить;
Ей души их вкруг тел летающи казались,
Ко слуху матери их гласы прикасались.
Привыкнув на земле друг с другом купно жить,
Молили мать в одном их гробе положить.
Бессильна будучи пренесть в Херсон два тела,
По смерти разлучить их матерь не хотела;
Стеняща, плачуща, исполнена тоски,
Руками разгребла зыбучие пески,
И током омочив детей нещастных слезным,
Сокрыла дочь в земле, в одной земле с любезным.
Томится, бедствует, едва-едва дыша;
И к детям вдруг летит во гроб ее душа;
Ляг с нами! - мнилося, они проговорили,
Пески посыпались, и всех троих сокрыли.

     Рогдай на сердце яд змииной собирал,
На все сии дела с роптанием взирал;
За каждое Царя движение злословит,
И в мыслях пагубу Владимиру готовит.

     Владимир, удален шатра под черну сень,
Предвидел, что сулит ему грядущий день.
Он очи к небесам умильные возводит,
И голос у него из сердца происходит:
О Боже, кто меня в России просвещал,
Ты нову благодать мне в Тавре обещал!
Молю, что Кир предрек, да то бы совершилось...
Вещал, и небо вдруг зарями осветилось.

     Творец Херсонцов лесть сквозь тень ночную зрел,
И чашу горести им в гневе пить велел.

     Лишь солнце берега Лимански осветило,
Каленые лучи на град оно пустило,
И в ризу огненну облекся жаркий день;
Не прохлаждает град высоких кедров тень;
Россиян тщанием, трудами Всеволода,
Уж нет свободного водам к Херсону хода;
Не слышно близко стен журчания ключей,
Сух градский водоем, иссяк во рву ручей;
Дождливым облакам дорога затворилась,
И жажда во уста живущим водворилась;
Прохладной утренней росы не видно там,
Лиется знойность в кровь гражданам и скотам;
И мнится, внутренность животных пожигает,
Гортань огнем палит, огни во грудь влагает;
Граждане собственны в печали слезы пьют,
И злато свежих вод за каплю отдают.
Колико тленно ты, о злато! ныне стало;
Блистая для очей, ты алчных не питало.
     Младенцев слышан вопль, и старцев томный стон,
Не облегчают зла ни бдение, ни сон;
Возносят матери дрожащи к небу длани,
Им жажда пламенна мучительнее брани;
Ланиты впали их, ввалились очеса,
И ждут последнего в отчаянье часа.
Фериду жалобы на скорби их приносят,
Иль мира с Россами, иль вод потока просят;
Наш подвиг, вопиют, противен Небесам!
Но варвар сей жегом как молниями сам,
Достойну от Небес награду получает,
Ругает Россиян, и жизнь в огне кончает.
Херсону воды он в беспамятстве сулит,
Но града отверзать доныне не велит.
 
     Бегут к морским брегам болезненны народы,
Жмут воду из песков, но пьют солены воды;
Разгорячается сильнее жажда их,
Сокровищ не щадят, ни камней дорогих;
Друг другу отдают, друг другу их приносят,
Оставшейся воды у самых нищих просят.

     Почувствуй всяк теперь, кто златом ослеплен,
Коль бедный прах оно, какой при нужде тлен;
Не может послужить имущество к отраде
Без вод на сей земле, подобно как во аде.
Ни дружба, ни родство, ни пламенна любовь,
Не могут утолять огнем горящу кровь;
Всех мучит равный глад, всех жажда сушит, гложет,
Жених невесту зрит, и ей помочь не может;
Лежит у ног ее, удобен чуть дышать,
Она слезами огнь бессильна утушать;
Сын плачет над отцем, отец над алчным сыном,
Все в горести, в тоске, в отчаянье едином,
Богатый сделался как нищий сир, убог,
Равно является на всех прогневан Бог;
Казнит Он грешного, казнит в чертогах злачных,
И в хижине казнит, казнит при узах брачных.

     Но матерней любви чyвствительнее нет,
Внимай со ужасом печальну повесть, свет:
Единая с двумя томленна близнецами,
Питала чад своих иссякшими сосцами;
Но сладкого уж нет в груди ее млека,
Детей поддерживать бесcильствует рука;
Полна к ним жалости, полна к сынам любовью,
Решилась напоить детей своею кровью.
Нежна ли мать сия, читатель, сам суди!
Соделала она две раны на груди.
Любви родительской о коль велика сила!
Болезнь свою забыв, младенцов напоила.
Какой ужасный пир! но пир сей не живит,
Младенцев плачущих и матерь он мертвит.
Ручьями кровь лиясь, трапезу обличила,
И ужас вторгшимся подругам приключила:
Детей лишенных чувств с родительницей зрят,
Как в камень претворясь, они не говорят;
Ко матерним грудям младенцы прилепленны;
Их лица бледные, уста окровавленны,
И смерти на челе у матери печать
Заставила подруг оледенев молчать.
Такое зрелище как громом их разило,
Подобной смертью всем женам оно грозило;
Биющи в грудь себя по улицам текут,
Всем, всем нам погибать! - рыдая, вопиют;
Ах! естьли воды к нам в сей день не возвратятся,
Нам домы наши в гроб и в тартар превратятся.

     Но держит грозный рок еще над градом длань,
Пожары без огня, без войска тамо брань;
Явленья дивные Херсонян устрашают,
Вияся молнии, без туч во дни сверкают;
Где в кладезях на дне еще вода была,
Там черная теперь воспенилась смола;
Разженные пески, казалось, закипели;
Дрожит Херсонский вал, твердыни вкруг осели,
И башни зыблются стоящи на стенах,
Преобращаются кремни и камни в прах.
Ферида в немощах геенска злоба гложет,
Царя впустить во град решиться он не может.
Так змий, имея хвост, пронзенный копием,
Язвит противника вмещенным ядом в нем;
Но смерти для него уже коса острится,
И жизни вскоре нить злодейской прекратится.

     Рогдай, имеющий с собой волшебный рог,
Давно бы север весь и Тавр разрушить мог;
Но подкрепляюща злодея адска сила,
Чары устроивать врагу сему претила;
В минувшу нощь ему мечтался смутный сон:
Доколь не вступит он с Владимиром в Херсон,
Не сметь употреблять волшебну силу в действо;
Иль будет в пагубу ему сие злодейство,
И место сон ему и час определил,
Когда в свой рог трубить. Рогдай отчаян был;
Поборник искренний геенского обета,
Пришел к Владимиру для дерзкого совета.

     Что мешкаешь ты, Князь, вещает он; пойдем,
Как врана на гнезде мы вражий град возмем;
Не требую ни вод, не требую ни вала,
За друга моего желаю мстить Громвала.
О! коль приятно, Князь, злодеям нашим мстить!
Клянуся, весь Херсон во прах преобратить,
Наполнить кровью Тавр, попрать Феодосию,
Соделать страшною вселенной всей Россию.
Народ, лишенный сил, нет славы победить;
Их должно пренебречь, но сладко им вредить...
Рогдаевы слова вельможи подтверждали,
Они, составив круг, согласно рассуждали:
Не должно сей змие нам отдыха давать,
Лежащего врага потребно убивать;
Сии коварные и льстивые народы
Удобны для себя сыскать другие воды,
И город воинством вооружить другим;
Против самих себя мечи мы подадим,
Свою мы пагубу медлением умножим;
Карает Небо их, и мы врагов низложим!
Опасен во вражде и в самой дружбе Грек.

     На их сословие Владимир тако рек:
Рогдай! болящего я друга сам имею,
Он ранен, но врагам за друга мстить не смею;
Когда карает Бог за их вины людей,
Кто скорбь сугубит их, тот варвар и злодей;
Томиться жаждою врагов своих оставим,
И кротостью себя, не варварством прославим!

     Прославим! - так Рогдай со гневом отвечал;
Он вредный умысл свой в ответ заключал.
     Но бедствам в бытиях Херсонским нет примера,
Преисполняется погибели их мера;
Болезни плавают, лия над градом яд,
И заражается недугами весь град;
Увидя, что Херсон утратил сладки воды,
Бегут из мрачных стен наемные народы,
Черкесы, Персяне и Даки вон бегут,
Ферида лютого и весь Херсон клянут;
Ливийцы наглые, Ордынцы и Сарматы,
За ратны подвиги не получая платы,
Рассеяся граждан нещастных по домам,
Грабеж, хищение производили там.
Но мнится, скорби их хищеньем облегчают,
Грабителям детей родители вручают,
Дабы из града их далеко извести,
От смерти жалостной у них в глазах спасти.

     Сии нещастные коварств и злобы жертвы,
Как тени странствуют по стогнам полумертвы;
Их лица бледные, запекшися уста,
Глухой и тяжкий стон, дыханья теснота,
Изображает их полночным привиденьем;
Перерывается их шествие паденьем,
На торжище они в безмолвии лежат:
Не тушит жажды их созрелый виноград,
Ни сладкие плоды огней не утоляют,
Охоту к питию лишь пуще растpавляют;
У старцев не слеза, но кровь из глаз течет;
Напрасно сын к нему стопы свои влечет,
Их скорбь томит одна, и смерть разит едина;
Горящего огня не потушают вина.

     О! коль нещастлив ты и бренен смертных род!
Зависит жизнь твоя от малой капли вод;
Колико б ни были богатства изобильны,
Но жажду утолить сокровища бессильны.
Ко грешникам в суде бывает часто строг,
Но в лютых скорбях нам помощник, сильный Бог.

     Сей старец, дал совет который Всеволоду
Поящую людей отнять у града воду,
Томленный жаждою на торжище пришел,
На ближних смутный взор и полный слез возвел;
Зрит бедных матерей как будто в гробе спящих,
Младенцев томных зрит у их грудей висящих.
Такой плачевный вид весь дух его смущал;
На жезл свой отершись, он Грекам так вещал:
Вы казни таковы от Неба заслужили,
Напомните, в каких до днесь развратах жили;
Забыли по творить, что вам закон велит,
Который рай благим, а грешным ад сулит;
Дав клятву свято жить - Всевышнему вы лгали,
Смеялись истине, закон пренебрегали;
Ко плотским жития прохладам поспешать,
Вы гласы совести старались заглушать;
И будто в некоем ума очарованье,
Ругались верою, любили пированье;
Порок соделался утехою для вас;
Преобратили в баснь Евангелия глас;
Уснула истина, обманы пробудились,
Вы грешниками слыть, Херсонцы, не стыдились;
Не Сыну Божию старались подражать,
Но мiра жить в сластях, имения стяжать;
Вы собственность одну в виду своем имели,
В бесстыдствах плавая, бесстыдства не краснели;
Не Бог вселенныя, корысть была вам бог,
И тот в презренье жил, кто честен, но убог;
Всю мерзость ваших душ Творец вселенной ведал;
Вас в гневе поразил, но смерти вас не предал;
И вскоре, умилясь, разгонит скорбей мрак;
Где ныне плач и стон, возликовствует брак;
Все те, которые нам кажутся врагами,
Во храмах истины соторжествуют с нами.
Ко прекращению лютейших наших бед,
Лишить воды Херсон, преподал я совет.
Когда б наказаны не жаждою мы были,
Вошли бы Россы в град, и град бы истребили;
Злом меньшим отвратил лютейшее я зло,
Которое бы в прах разрушить Тавр могло.
Так! с вами я страдать и сетовать решился...
Он рек, затрясся весь, и сил своих лишился.

     Луч солнечный весь град в то время осветил,
И Бог лице свое к Херсону обратил.
На быстрых крыльях в Тавр летят часы отрадны,
От моря ветерки повеяли прохладны;
Белеют паруса чреватые вдали,
В пучине видимы Ахейски корабли. -
Кого судьба ведет в юдоль сию плачевну?
Бог к славе в Тавр послал и Кира и Царевну.
Как ряд летящих птиц вещает нам весну,
Плывущи корабли вещают тишину;
На понте гласы труб и песней раздаются,
Под скорым кораблем играя волны вьются;
С улыбкою волнам соплещут берега,
И в ризу брачную оделися луга.
Нещастьям ждущие торжественной премены,
Царевне двигнулись во сретение стены;
Увидя кораблей Ахейских быстрый ход,
Влечется на брега Лиманские народ.

     Прекрасных ликом дев Царевна окружена,
И юнош сонмищем в ладьях сопровожденна,
При звуке громких труб в пристанище вошла;
Натура из цветов ковры для ней сплела,
И ко стопам ее порфиры положила;
Небесна красота Царевну окружила;
Как звезды, на главе венец ее сиял,
Зефир у ней покров лазурный развевал,
И златотканная на раменах порфира,
Веселый солнца блеск изображала мiра;
Светящейся луны яснее взор стократ,
Ее дыхание приятный аромат.

    Но злобы и коварств прежалостные жертвы,
Не живы Греки ей, а паче зрятся мертвы;
Дыханье тяжкое, иссохшее лице,
Их жизнь, нещaстну жизнь являют при конце;
Казалось, их душа в огне геенском тлела,
И смерть на их челах свой знак напечатлела.

     Кир, сведущий их казнь, Царевне рассказал,
За что и чем Господь Херсонцев наказал;
Но предписанием благих судеб, вещает,
Твое прибытие им души возвращает;
И жизнь твой светлый взор Херсону возвратит,
Здесь вера и любовь два царства съединит.

     Надежды светлый лик пред ними показался,
И полдень с севером тогда облобызался.

     Эльфида радостей не чувствует одна,
Стоит она в ладье задумчива, бледна;
Вздохнула тяжело, взглянув с воды на сушу,
Предвестие ее смутило нежну душу;
В тумане кажется очам ее Херсон,
Приемлет шум валов за плач, за томный стон;
Во мраке для нее Таврийски зрятся горы,
Взведет на них глаза, и потупляет взоры;
Невольно из очей текут потоки слез,
Грустит и сетует, что к ней нейдет Арцес,
Арцес, - рекла она, - Эльфиду не встречает!
Нигде его следов она не примечает,
Но приглашаема Царевниной рукой,
Исходит на брега дрожащею стопой,
Ступила на песок как будто бы на пламень;
Трепещет, движется, и зрит надгробный камень,
Тускнеет зрение, и грудь ее дрожит,
Кто тут? - воскрикнула; - скажите, кто лежит?
Который таинства любви ее не знает,
Арцес, Арцес лежит! - народ ей отвечает.

     Как будто сражена ударом громовым,
Эльфида, камень зря, поверглася над ним;
Казалось, жизнь ее мгновенно потушилась;
Но только памяти нещастная лишилась.
Царевна помощь ей, рыдая, подает;
Ей в душу мудрые глаголы Кир лиет;
И гласом дружества Эльфида пробужденна,
Взглянула, персями ко гробу пригвожденна,
На Кира, на народ строптивым оком зрит,
Ее зовущей в граде Царевне говорит:
Оставь, оставь меня! нейду, мой друг, отсюду,
Я здесь оплакивать сей прах любезный буду;
Смотри, Арцесова душа летает здесь;
Возлюбленный Арцес! ты кончился не весь;
Душа твоя жива! - рыдая, гроб объемлет,
Но будто из него Арцесов голос внемлет,
Волнующуся грудь ко гробу крепче жмет;
Не разлучусь с тобой, о друг мой! - вопиет.
Царевна! дружбы связь коль хочешь ты прославить,
Вели мне хижину на месте сем поставить;
С Арцесом и с тобой я сердце разделю.
Обеих трачу вас, обеих вас люблю!

     Устроил хижину Кир дел благих рачитель;
Преобразилася она потом в обитель,
Где девы, мiр забыв, в пощенье и мольбе,
Усопших поминать почли в закон себе.

     Царевна во слезах с Эльфидою простилась,
Херсонцев с сонмищем ко граду обратилась;
Идущим с Киром ей, на север вдруг орел
От южныя страны пред ними полетел;
Не мог от Анны Кир в пророчестве таиться,
Что Греческий Орел в Россию преселится.

     Владимир между тем, осматривая град,
На томных жителей возводит смутный взгляд:
Он видит на стене Херсонских жен стенящих,
Единой капли вод у Россиян молящих.
Как будто бы во ад низшедый смертных род,
Где вечный огнь горит, где нет прохладных вод;
Где тени страждущи терзаются, тоскуют,
И жаждой мучимы, на бытие враждуют:
У жен Херсонских жгут утробу так огни,
С высоких стен к ключам свергаются они;
Но там потока вод, как прежде, не находят,
Глухой и жалкий вопль рыдая производят.
Владимир зрелищ сих не мог перенести,
И воду им велел в сосудах принести.
С какою жадностью нещастны воду пили!
Казалось, весь Лиман они бы иссушили,
И вскоре бы для них преобращенный в ад,
Для обретенья вод опустошился град;
Удобней думали врагам на смерть предаться,
Чем жаждой мучиться и в пламени кончаться.

     Небес веления нарушить Царь не смел,
И Грекам путь к водам пререзать повелел;
В отчаянье они безумствуют, страдают,
Младенцов со стены в беспамятстве кидают,
И молят их детей невинных напоить, -
Владимир сих велел водами оживить.
Котора Аннина прибытия не знала,
Та града часть в огне, казалось, истлевала.

     Владимир зря на них сквозь токи горьких слез,
На строгость возроптал разгневанных Небес;
Но Ментор будто бы зелену ветвь имея,
Исшел к союзникам в лице Идоменея.
Держащий пальм в руке Царю явился Кир,
Он ветвь рукой подъяв, провозглашает мир;
Небесна благодать в очах его сияет,
Склонив свое чело, Владимиру вещает:
Ко благу путь тебе являет Божий перст,
Царевна в сих стенах и град тебе отверст.
Но жажды угасить во всем Херсоне пламень,
Вели ты наперед изъять порфирный камень,
Который у стенной развалины лежит,
И сладкая вода весь город напоит;
Алкающий народ тобою оживится,
Тебе подвластным он и преданным явится;
По знойных Тавру днях росой небесной будь,
Цветами в град тебе народ устелет путь;
Не ты их наказал, казнила Божья воля,
Их лютая тобой да усладится доля.

     Владимир повелел водам отверзить ход.
В Хориве напоил Израиль так народ;
Идуший с Киром в град, сопровождаем войском,
Величественный дух в лице являл геройском.
Как Феникс, будто бы воскрес из пепла град,
Простер к Владимиру благоутешный взгляд;
Россиянам любовь Херсонцы изъявляют,
Их ризы ко стопам Монаршим постилают.
По стогнам мир, не страх, Владимира ведет,
Он, мнится, во врата Едемские грядет.
     Пресветлый взор его по всем странам летает,
Царевну наконец у храма обретает -
Стоящая в венце под сению златой,
Небесною она сияет красотой,
И юнош сонмищем и старцев окружена.
Умильность на ее лице изображенна.
Владимир храбр в войне, он лев во брани был;
Но к Анне шествуя, как агнец приступил,
И прелестьми ее как солнцем ослепился,
Не речью ей в любви, но видом изъяснился.
Взор кроткий на него Царевна возвела,
С стыдливостью в лице она ему рекла:
Желания твои, Владимир, мне известны,
Но наши, Государь, законы не совместны:
Доколь языческий тебя обдержит мрак,
Дотоле не могу вступить с тобою в брак...

     Рекла, и в храм святый смиренно удалилась,
Казалось, то луна от глаз за облак скрылась;
И Кир вступил в святый служения обряд,
Которым восхищал и Царский дух и взгляд,
Священнодеющих людей благоговенье,
Святое пение, усердное моленье,
Струящийся кругом кадильниц фимиям,
Который наполнял благоуханьем храм,
Свещи, которые в лампадницах пылали,
И слышателей огнь сердечный изъявляли,
И лик служения, и таинственный чин,
При коем распят вновь казался Божий Сын,
И паки воскресал при светлом величанье;
Священна тишина, и времянно молчанье,
Уверили Царя, что сам всесильный Бог
В лице своем нисшел, нисшел в святый чертог;
И веры в нем огни незапно вспламенились,
По сердцу истинны лучи распространились;
Сиянию души коснулась благодать,
К Мессии начала внимание рождать;
Отторглись от его очей кумирны тени,
Он, токи слез пролив, повергся на колени.

     Давно меня, он рек, Ты Боже! призывал,
Давно Ты в сердце мне сиянье изливал;
Теперь Твой свет меня как солнце освещает;
Что Ты един есть Бог, то сердце мне вещает.
От стада агницу заблуждшу приими,
О Боже! грешного раба слезам воньми!..

     Сих чувств, умильных чувств при огненном разженье,
Стремится к Киру он скончавшему служенье;
О! что я сотворю, вещает он ему,
Да свыше благодать небесну восприму?
Гнушаясь и стыдясь души непостоянства,
Я ныне ощутил всю святость Християнтва;
Позорной кажется язычества мне тма;
Явилася в лице мне Истинна сама;
Ее во храме блеск я в полной славе видел,
И видя оный блеск, кумиров взненавидел;
Забвенью предаю я прелесть прежних жен,
Желаю, свет прияв, быть с Анной сопряжен...

     Кир тако отвечал: желая просвещенья,
Ты должен восприять, о Князь! печать крещенья;
Взойти на небеса, есть две стези туда:
Сходящий свыше Дух, и райская вода.
Когда из ничего сей зримый свет творился,
Как голубь Дух Святый над бездною носился;
Бог воды вышние от нижних отделил,
Те пролил по земле, а в горних те вместил;
Творенье началось, о Князь! водой и Духом,
Исполнилася вся вселенна славы слухом.
Дабы возжечь нам свет, который в нас погас,
Эмблема такова потребна ради нас;
Как мiром, так тобой, Господь увеселится,
Речет: да будет свет! и свет в тебе явится.
В тебе Едем тогда, Владимир, процветет,
И Бог живый свой Дух в лице твое вдохнет;
В Адаме тако все крещенны человеки;
Но твой Адам, о Князь! да не падет вовеки!
Когда желаешь ты последовать Христу,
Он крест на раме нес, готовься сам к кресту;
С ним должен ты страдать и к древу пригвоздиться,
С ним должен умереть и паки возродиться;
Ты должен пострадать, потом воскреснуть с Ним.
Возлюбит Сына кто, тот есть Отцем любим;
И так души своей и тела в очищенье,
Святое в нощь сию восприими крещенье,
И Духом и водой очисти сердца мрак;
Тогда со Греческой Царевной вступишь в брак;
Гряди един в нощи, гряди к святому храму,
Звезда к нему тебе явит дорогу пряму;
Но глаз не обращай к мiрским вещам назад;
Готовит новые тебе соблазны ад. .
И ежели мои советы позабудешь,
Геенны ты рабом во Християнстве будешь,
Ты яд, греховный яд удержишь во крови;
Но к Господу любви в опасности взови;
И сила адская мгновенно истребится,
Россия вся твоим примером просветится;
Поспешествует Бог трудам земных Владык.
Венцем украшенный Монарх, есть Божий лик;
Бог часто чрез Царей свой промысл производит -
- Гряди! - настала нощь, уже луна восходит.


Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой