Глеб Дейниченко о работе на радио

      ПРО МАЙОРА БИТНЕРА
   Было это давно, в 60-х годах прошлого столетия. Я тогда только что закончил филологический факультет университета и, помыкавшись в поисках интересной работы, неожиданно стал корреспондентом республиканского радио в советском тогда Таджикистане. Мне нравилось работать на радио. Телевидение только оформлялось в самостоятельную организацию, так что радио было приоритетной формой вещания. Я и до сих пор считаю, что радио интересней, я бы сказал, загадочней телевидения, поскольку магия слова вместе с техническими возможностями, часто зависит от ведущего – автора, репортёра.
   Я много ездил и по республике, и за её пределы. Было немало интересных знакомств, одни вылились в долголетнюю дружбу, прочие поблекли, истощились, забылись.
Я определился в промышленно-экономической редакции, что, впрочем, не мешало мне сотрудничать и в других радиопередачах.
  Работали тогда на радио в основном люди в возрасте. Все они, за редким исключением, не имели ни высшего, ни специального образования. Подавляющее число мужчин были люди, прошедшие войну, обременённые семьями. Как они попали на радио, один Бог знает, но делали свое дело сносно, по тогдашним меркам. Женский персонал представляли жены и так сказать знакомые разного рода чиновников, литературных и около литературных деятелей.
  Я работал жадно и много. Появились первые аппараты «Репортёр» вместо громоздких старых, и я наматывал на них километры плёнки, делая репортажи из необычных трудоёмких мест: тоннелей, шахт, штреков, кессонов и т.д. Готовых материалов было столько, что я под завязку вырабатывал свой гонорар, а ещё делился ими с теми, кто просил. Мне было не жалко. Я понимал, что этим людям, прошедшим фронт, семейным, простоватым, было сложно соответствовать тонкостям профессии. Я их уважал. Люди эти были бывалые, интересные. К тому же я работал ещё и на Всесоюзное радио, откуда приходили хорошие гонорары. Никто меня не заставлял и не намекал даже, но я понимал, что старших надо как-то ублажать в таких случаях. А как это сделать, объяснять, я думаю, никому не надо. Я приглашал их в ресторан, где были хорошо знакомые заведующие, официанты, повара, в общем, «свои» люди. Там иногда мы долго засиживались. Я в те поры больше слушал, чем употреблял. А послушать было чего.
   Григорий Жданов попал на радио из расформированного Госконтроля (была такая организация). Теперь он трудился в сельхозредакции корреспондентом. Было ему, конечно, непросто. Человек малообразованный он часто просил у меня переписать на его имя лишние минуты, так называемые отработки, - обязательные 30-40 минут, вмененных корреспонденту, как бесплатные. Эта, на первый взгляд, непонятная «подать» стала ясной мне много позже, когда я столкнулся с ней, работая уже в системе ТАСС. Сия подать служила ещё одним косвенным налогом для пишущей братии. Успешным, способным людям этот гособрок не очень досаждал материально, а тем, кто испытывал в работе трудности, работал медленно, такая выемка из бюджета была значительной. Так вот, Григорий Иванович Жданов был интересен тем, что рассказывал, как он все годы войны служил в Монголии. Я не знал, что в этой стране у нас были опорные базы для авиации на случай японской агрессии. Степь была идеальным местом для строительства аэродромов. Тут же на поверхности и под землей находились все службы обеспечения, хранилища горючего. Такие точки стояли друг от друга на расстоянии до 1000 километров. Естественно, общение обслуги было этим затруднено, средством связи служила рация.
 На точке, где служил начальником Жданов, было вместе с ним четверо. Сами понимаете, что это такое жить в глуши, в чужой стране все четыре года войны, постоянно в напряжении, ожидая нападения противника. Нервы не выдерживали. Часто люди стрелялись, а ещё чаще запивали. Спирту-то было, хоть залейся, в расчете на перелетевший сюда авиаполк. И вот наш Жданов рассказывает:
- Ну, запили у меня ребята. Конечно, степь кругом, тишина, проверка какая – это вряд ли. По рации один покой. А всё-таки тревожно. Мало ли что, война ведь… Что мне делать? Расстрелять их что ли? Сам с горя запил. Потом взял себя в руки, все двери складов опечатал и объявил сухой закон. Они, конечно, взъярились, с кулаками на меня. Я тихо-тихо, раз и заперся в продскладе, а это, считай, бункер подземный, двери из толстенного железа. Мне что – сиди, спи, ешь, рация и здесь работает. Они, бедняги, помаялись пару недель на воде и сухарях и сдались. Так до конца войны, а это случилось в 1945-м году, и действовал мой сухой закон. И вот чудо: ребята эти пить совсем бросили, не верите? И я не верил до тех пор, пока мне из Москвы не стали посылки приходить со всякой всячиной. От кого это, думаю? А это жены моих бывших подчиненных меня благодарят за то, что я их мужей пить отучил.
- А сам-то, небось, пил втихаря?
- Было такое, - сказал Жданов, - но я ведь всё-таки командир, и меру я знал, под трибунал кому охота идти?
  Таджикистан был тогда республикой интернациональной. Здесь по разным причинам проживало много россиян, это и коренные русские, и татары, евреи, кавказцы, поволжские немцы и т.д. История многих из них – интереснейшее повествование, требующее отдельного разговора. Нашу радийную промредакцию возглавлял Пирбой Бадалович Бадалов, пенджикентский таджик, похожий на средних размеров горного медведя с лицом, заросшим жестким черным волосом, которое он тщательно брил ежедневно. Как он попал на эту должность, не знаю. Но догадываюсь. Советская кадровая политика строилась на идеологической платформе: обязательное членство в партии, хорошее поведение в быту и на работе, скромность во всем, даже в умственных способностях. А еще уйма фронтовиков. Куда их девать? Ну и пристраивали кого куда. А радио вещь такая, особенно в те поры, да ещё на национальном языке вещания, что поди, проверь, кто и как пишет, тем более, что на магнитофон записать можно что угодно, а эфир всё стерпит, было бы гладко.
  Пирбой Бадалов, которого все русскоязычные сотрудники звали просто Прибой, так звучало сподручнее и роднее, был призван в армию в первые месяцы войны. Ему ещё не исполнилось 16-ти, но кто знал, сколько лет этому здоровяку из отдалённого горного кишлака? Его забрили и попал он в самое пекло под Москву. Что испытал этот паренёк, который кроме родного кишлака с ещё феодальным укладом жизни ничего не видел?
- Когда упала первая авиабомба и раздался взрыв, - рассказывал как-то Пирбой, - я свалился на землю без памяти от страха: думал, что я умер. Но вместо Аллаха, о котором рассказывал наш мулла, меня оживил старшина, он сказал, что это боевое крещение, что это ерунда, то ли ещё будет…
О словах старшины Пирбой часто вспоминал впоследствии. Особенно в боях на Днепре. Он участвовал в легендарной переправе через эту украинскую реку, в переправе так правдиво и пронзительно пересказанной стихами А. Твардовского в поэме «Василий Тёркин». Их было трое в пулемётном расчёте, который переправился целым и уцепился за занятый немцами берег Днепра. Они пережили ад артобстрелов и атак фашистов, но устояли. Их наградили по ранжиру и национальному первенству, так понял Бадалов. Командиру расчета – русскому, дали Героя Советского Союза, второму номеру – украинцу, орден Ленина, подносчику боеприпасов – таджику – орден Красного Знамени.
- Всем надо было Героя дать, - сетовал Пирбой, - все могли погибнуть, друг без друга мы бы не выстояли. Я думаю, что это всё комиссары – евреи придумали, они всегда, когда жареным пахло, по блиндажам, да по щелям прятались. А донесения свои строчили уже потом, когда живых после боя считали, и сочиняли, кто что сотворил, да и себя не забывали.
После таких монологов, говорённых под добрую выпивку, Пирбой Бадалович многозначительно посматривал на нашего старшего редактора, заведующего русским отделом вещания, Михаила Исааковича Битнера. Тот в годы войны был сначала военным переводчиком, а потом политкомиссаром. Дипломатичный Битнер тоже пил водку, но отсмеивался, в пререкания с Бадаловым не вступал. Наверное, были для этого свои основания. Потом мы часто с ним беседовали на эту тему. И передо мной открывались неизвестные страницы войны, о которых, не знаю, осмелится ли когда рассказать какой-нибудь автор.
   Мы привыкли к советской официальной интерпретации Великой Отечественной войны 1941-1945 года, где наши, советские воины это всегда образец доблести и геройства, патриотизма и справедливости. Наверное, в общей массе бойцов это так и было. Но было и другое, тёмное, страшное, жестокое, своекорыстное, что неизбежно порождает в людях существование на краю смерти – кровь, страх, убийство себе подобных.
  М.И. Битнер закончил войну в Берлине в звании майора. Себя он любил называть на немецкий манер герр майор. Журналистская братия и на радио, и в других средствах информации, все хорошо знакомые друг с другом, переходящие часто из одного издания в другое, все ёрники и пересмешники именовали его понятно как: изменив на «х» первую букву в слове герр. Правда, говорилось это за глаза. В остальном относились к нему уважительно.
  Мы проработали вместе почти девять лет, пока я не определился в местное отделение ТАСС. Как-то за очередным застольем в редакции, когда все уже разошлись, мы засиделись, разговаривая о войне, и он поведал мне такую историю. Повторю её близко к тексту.
  «Генерал Берзарин, первый военный комендант Берлина, был человек очень крутой в наведении оккупационного порядка. Он жёстко пресёк начавшийся было разгул солдат и офицеров, повлекший за собой массовые венерические заболевания.
 Проштрафившихся лечили быстро и жестоко, а затем, не глядя на заслуги, немедленно отправляли домой в родной Союз, а часто и увольняли из армии. Наказание это было болезненное. Служба в оккупационных войсках была престижной и обеспеченной, а дома – голодновато и бедно. Берлин же, даже поверженный, таил в себе сотни соблазнов, открытий европейской жизни, на которую советские люди смотрели широко открытыми, жадными глазами запертых в резервациях азиатов.
 Меня, как политработника, определили на постой в особняк эссесовского полковника, погибшего или пропавшего без вести – точно не было установлено. При слове полковник я всегда краснел, вспоминал, как в 1942 году в расположение нашей части разведчики доставили «языка», пленного немецкого полковника. Даже после боев под Москвой пленных немцев в таких чинах было немного. Позвали меня переводить допрос, считалось, что я знаю немецкий язык. Я спрашивал, переводил, как мог. Пленный морщился, отвечал отрывисто, свысока, а когда я, путаясь, обратился к нему, сказав вместо оберст, обер, то есть назвал его старшим лейтенантом, он буквально взбесился. Бушевал, позабыв, где находится, тыкал в меня пальцем, крича, что не желает разговаривать с этой красной еврейской свиньей, требовал настоящего переводчика.
  Этот урок я крепко запомнил и принялся за изучение немецкого языка. Впоследствии у меня подобных казусов не было.
  И вот я на квартире у вдовы эссесовца фрау Брандт. Особняк огромный. Сколько там было комнат, я так и не сосчитал. Кабинет бывшего хозяина, спальни его и жены, помещения для прислуги, библиотека, комната для приема гостей, комната для курения. Везде ковры, лепнина, какие-то диковинные приспособления, назначение которых я не знал.
Фрау Брандт высокая, худощавая, чопорная немка, ещё не старая, сохраняла всё свое достоинство. Она была урожденная баронесса.
 Расквартированным в Берлине советским частям было строго приказано не чинить населению никаких неприятностей, никаких поборов. Этим аккуратно занимались специальные трофейные подразделения. Поэтому здесь всё было, как прежде, до войны, только тоска, мелькавшая иногда в глазах хозяйки, и страх в глазах прислуги, выдавали горечь утраченного. Я родился и вырос в бедной еврейской семье, образование получил среднее, поверхностное, в захолустье. Жили в маленькой хибарке, где из вещей были только шаткий стол, облезлый шкаф, кровать и чемодан из фанеры с железными уголками. Так жили многие.
  И вот я, победитель, оккупант, предстаю перед баронессой фрау Брандт в форме армейского советского майора. Я представляюсь.
– О, герр майор, - говорит мне любезно фрау Брандт, - располагайтесь, весь дом к вашим услугам, я прикажу подготовить для вас лучшую комнату…
Господи, если бы она знала, что в форме майора перед ней стоит бедный советский еврей, у которого за душой нет ничего, кроме военного аттестата на довольствие, она бы пришла в ужас. Мне отвели для жилья огромную гостиную, увешанную коврами и картинами. По углам её стояли изваяния средневековых рыцарей в настоящих доспехах. Когда я ходил по комнате, доспехи позванивали в такт моим шагам. В широкие окна лился свет, правда, вечером приходилось зажигать свечи или керосиновые лампы: электричества не хватало.
  Мне здесь не нравилось. Меня вся эта обстановка угнетала. Жалко было топтать сапогами ковры, сюжеты картин были непонятны, ветки деревьев тревожно бились в окна, рыцари, казалось, с ненавистью следили за мной, желая с удовольствием хватить мечом по голове. Поэтому я однажды обратился к фрау Брандт с просьбой сменить комнату, объяснив это желание тем, что я люблю небольшие уютные комнатки, где всё необходимое под рукой. Фрау удивилась, заявив, что для удовлетворения прихотей хозяев существует прислуга, и стоит только приказать герр майору, как… Но я твердо настоял на своём и тогда хозяйка сказала, что я волен выбрать покои по своему усмотрению.
И с этой роковой минуты началось моё падение в бездну европейского презрения в лице немногочисленных обитателей особняка фрау Брандт.
  Я на беду себе, сообразуясь со своим плебейским вкусом, облюбовал одно помещение, куда раньше не заглядывал. Это была странная комната в конце широкого коридора с высоком потолком, с дубовым паркетным полом, с огромной роскошной умывальной раковиной, с зеркалом во весь рост на одной из стен, прекрасным кожаным диваном, грудой различных красочных журналов на подвесной полке. Здесь было так чисто, так уютно, так приятно пахло чем-то ароматным, что я сразу решил: это то, что мне надо.
  Одно только меня озадачило: за ширмой в углу комнаты находилось странное сооружение из фаянса или другого материала, напоминающее глубокую супницу с помпезной крышкой, которую венчала фигурка летящего ангела. У подножия сооружения торчала никелированная педаль, как у зубоврачебного кресла. Я поднял крышку, заглянул внутрь. На дне посудины тихо шипела вода. Я нажал педаль, и целый каскад упругих фонтанчиков выбросился вверх, обдав меня брызгами. Я пришел в восторг. Ничего подобного в домах я до сих пор не видел. Вот живут, думал я, хочешь умывайся, хочешь, лежи на диване, читай себе, а хочешь фонтаном полюбоваться – пожалуйста, не надо в Петергоф ехать. Одно слово, Европа!
Когда я объявил о своем выборе хозяйке, фрау Брандт неожиданно густо покраснела, потом побледнела и вперила в меня озадаченный взгляд.
- Герр майор, видимо, шутит, но это плохая шутка, она непозволительна офицеру, даже победители должны уважать приличия, - сказала она и ушла, шурша своими накрахмаленными юбками.
   Я остался стоять, разинув рот, от подобного результата своего выбора. Чем я её оскорбил? Может, опять языковая ошибка? Я снова, про себя повторил все ранее сказанные мной слова и не нашёл в них грамматического изъяна. Тогда я пошёл на кухню, где всегда находился кто-либо из прислуги. Мне повезло. Я застал молоденькую Катрин, которая тайком бегала на танцульки в советский клуб и там научилась сносно болтать по-русски. Я рассказал ей о моей новой комнате и странной реакции фрау Брандт. Катрин сделалась пунцовой, закрыла глаза руками и принялась неистово хохотать.
– О, герр майор, - сказала она, не переставая смеяться, - вы есть, как это у вас говорят, массовик-затейник. - И заливаясь смехом, она убежала.
  Я был совершенно сбит с толку. Спрашивать здесь в доме больше ни у кого не хотелось. Фаянсовая супница с ангелом хранила какую-то необъяснимую и опасную тайну.
   Я отправился за помощью в свой штаб, где отвел в угол прикомандированного к нам недавно специалиста по антиквариату, кандидата наук из Москвы. Он был, как и я, еврейского происхождения, вот ему я и поведал всю эту историю. Он посмотрел на меня серьёзными глазами навыкате и сказал с усмешкой:
- Да, герр майор, ты влип, ты – позор советского офицерства. Нет тебе оправдания. Ты влез в женскую туалетную комнату, а то, что ты принял за супницу или домашний фонтан, называется биде. Это приспособление для женского интимного туалета. Тебе, герр майор, остается одно: застрелиться или вернуться к фрау Брандт и утопиться в биде. Это её несколько успокоит. Думаю, она тогда до конца своих дней будет рассказывать о честном и благородном поступке советского офицера, попавшего в беду, то есть в биде.
  Я ушёл из штаба уничтоженный и взбешённый одновременно. Пройти всю войну, войти победителем в Берлин и так позорно пасть в глазах побежденных. В тот день я впервые здорово напился. Назавтра, протрезвев, я послал вестового в особняк к фрау Брандт за своими пожитками Что было потом?  Потом я вернулся домой, женился и до сих пор никому не рассказывал этой истории.
 ( из повести Глеба Дейниченко  о Сталине "Император") 2006 год. гhttp://proza.ru/2013/07/05/1449