Глубокая тишина твоих глаз

Тебе, рисующему радугу хриплой ноябрьской ночью.
Тебе, сплетающей из вихрей заблуждений и иллюзий
 свою дорогу к счастью.
Тебе, согревающему чужие руки
 безо всякой надежды на продолжение жизни.
Поющей от страха, потерявшей голос от отчаянья.
Познавшему тьму, смерть сердца и возродившемуся среди хаоса.
Испытавшей падение, полет… падение-полет.
Тебе.
 
      Самые важные события часто происходят совершенно неожиданным образом. Нечто значительное, волнительное, с терпким привкусом необратимости разрастается до масштаба глобальных смыслов и задач прямо на глазах — и тебе остается лишь удивляться, откуда что взялось. Из наскучивших будней, из досадного дождя, из обыкновенной суеты в метро. Из монотонной грусти, из несбывшихся надежд, из вязких одиноких вечеров, из жалости к себе и краткосрочных воодушевлений. Из всего того, что мы чувствуем день за днем… из «плохих» дней в том числе… хотя, всё-таки желательно, чтобы больше из «хороших»... Вот, например, — обычный «хороший» день. Из чего он состоит? Из простых, милых сердцу банальных и не очень событий, осуществляющихся в том удобном, выверенном порядке, который мы им определили. И — желательно — с теми результатами и с той эмоциональной отдачей, которые мы запланировали, ну или хотя бы предположили. Неожиданные радости, разумеется, всегда приветствуются. Но всё же было бы хорошо, чтобы к ним можно было морально подготовиться, чтобы они гармонично вписались в заранее и тщательно спланированную программу. Тогда всё на месте, всё хорошо. Хорошо, когда «всё хорошо». Потому что иначе страшно…
 
#др #возраст Христа #мы спим #любовь #небеса за небесами #пасторалька #розовые слоны
  Этот день был не совсем обычным. Хотя солнце взошло точно по графику в 6:22, когда ему и было положено взойти во вторник двадцать шестого августа. Анюта проснулась с первыми ликующими лучами, пронзившими легкие терракотовые шторы и дерзко прильнувшими к ее щекам, и по привычке нахмурилась. Сегодня был день ее рождения, обычно грустный, неизменно грустный пожизненный ритуал, к которому она ежегодно готовилась заранее, собираясь с духом и бесполезно подбадривая себя. Но сейчас, спустя всего пару мгновений, мягкая, умиротворенная улыбка освятила лицо Анюты. Сегодня все было по-другому. Теперь все стало по-другому. Анюта слушала ровное сопение на соседней подушке и с трепетом принимала происходящее. И, точно продолжая грезить, бесшумно повернулась к своему размеренно дышащему сокровищу. Макс блаженствовал в глубоком сне, раскинув могучее тело среди бледно-сиреневых шедевров текстиля, покоясь в нежных утренних лучах. Вдох — выдох… так, наверное, дышит время… или вечность. Во всяком случае, счастье и смысл существования Анюты дышали сейчас именно так в унисон с плавно вздымающейся ирисовой махровой простыней. Это был ее личный «космос», и наконец-то всё совпало, и сегодня они вместе, и день рождения уже не кажется таким проклятием.
   Завершался уже третий год, как Анюта повстречала свое счастье и наконец задышала полной грудью и зажила по-настоящему. Именно встреча с Максом разделила ее жизнь на «до» и «теперь», именно он своим нежным обожанием и вместе с тем сердечным принятием самых затаенных ее страхов и сомнений помог Анюте вернуть, наконец, себе себя, досадно потерянную и «зашифрованную» еще в самые первые годы ее жизни на земле. Тридцать первых лет Анюта провела в закрытом для прочих душ пространстве с мамой, Софьей Ильиничной Казаковой, кандидатом педагогических наук, и с сожалением и горьким чувством невосполнимости растеряла все свои личные настройки среди толщи правил формирования и развития человеческого индивида. Анюта была смелой, улыбчивой и успешной, чем часто привлекала мужчин и настораживала женщин. Она получила свой первый приз, популярность среди студентов и рукопожатие великого Засурского еще на третьем курсе университета за статью о сибирской бабушке, виртуозно копирующей знаменитые шедевры Рафаэля. Вскоре последовали интервью с Роберто Маритини на двух разворотах, опубликованное в эстетском «Антураже», и фестивальное фото в компании с Пьером Маршалем. Все эти «достижения» водрузили Анюту на особое место восхищения и зависти среди суетной журналисткой братии, не вызывая, однако, у самой героини ни гордости, ни чувства превосходства. Четыре солидных издания, в числе которых был и наимоднейший «Арт», боролись за право заполучить новоиспеченную «звезду» журналистики в свои ряды. Было чему тут позавидовать круглой пятерошнице Даше Метелиной, уныло мчащейся к своему новому месту службы в душном июньском поезде «Москва – Воркута» и приписывающей бог знает что Анютиным успехам. Если бы знала Даша Метелина, если бы кто-нибудь знал… Но не было тогда в мире человека, посвященного в ее, Анютину, тайну. Не было в мире человека, который смог бы разделить ее, Анютину, боль. Никто тогда и не спрашивал Анюту, как и что она чувствует. Подруг у нее не было, а дома это было не принято. Да и сама она все реже задавалась этими «легкомысленными» вопросами.
   В первый раз она влюбилась, когда ей было четырнадцать, в юношу по имени Дима. Она отправила ему письмо в стихах, но старшеклассник Дима не оценил ни пылкости признаний, ни удачных рифм. И, наверняка исключительно из добрых побуждений, он показал письмо Маше, Анютиной соседке по парте, а та, в свою очередь, поделилась цитатами из поэтического шедевра с Лизой и Катей из 11-го «Б». Тогда Анюта получила свое единственное за всю жизнь прозвище «Татьяна Ларина», разочаровалась в женской дружбе и мужественно понесла крест великомученицы, страдающей во имя любви. Так еще с ранних, невинных лет личная жизнь Анюты поместилась в ад. И всё покатилось одно за другим. Пустынная тоскливая юность активистки-отличницы, позже — короткий роман с однокурсником Петром, вступившем с ней в связь исключительно из дружеского расположения… После — многолетняя безотрадная привязанность к Элику, любимцу Софьи Ильиничны, сыну профессора Калмыковой, его скоропостижная женитьба на другой женщине и неуклюжая, импульсивная попытка Анюты свести счеты с жизнью, сохранившаяся в тайне… Дальше — частые приступы суицидального настроения, ежедневные мамины упреки и стенания об упущении завидного жениха — пустота, отчаянье и снова больная пустота. Гнетущая череда навязчивых кавалеров с маминой работы и мамино коронное: «Время-то идет, милая моя!». Она встретила Макса, когда ей исполнилось тридцать, на самом пике отвращения к своей жизни и в притуплении всяческих романтичных чувств. Точнее, день спустя острого пика со знаком минус. Потому что это уже было на Святой Земле — на удивление, но всё случилось именно там.
   Анюта полетела в Тель-Авив взять интервью у одного прославленного эксперта моды, а заодно и развеяться: окунуться в необыкновенную волшебную негу морского соленого бриза в сочетании с наивечным присутствием Его. Почему-то уже в самолете, летящем в Тель-Авив, рассматривая карту на светящемся экране, Анюта по-детски радостно ощутила вкус настоящего приключения: за окном иллюминатора покоилось бескрайнее небо, и всё, что было, осталось позади, там, где Боинг 777 оттолкнулся от земли и воспарил вместе с нею, с Анютой, в манящую безмятежность. И, казалось, больше не существовало ни унылых отчаянных будней, ни маминых нравоучений, ни пугающей массы потенциальных женихов, чужих и безразличных. Всё это осталось там, в прошлом, пока, пусть всего на несколько дней. Хотя бы так. Всё это, разумеется, ждет ее и дождется по возвращении домой. Но не сейчас. Сейчас она и телом, и душой находилась в Тель-Авиве и дышала морем. И морем, и сумеречным индиго, и золотом заходящего солнца, и праздничной ликующей набережной в разноцветных огнях, раскинувшейся на блаженные километры. Улыбающиеся прохожие, велосипедисты, спортсмены-любители, огоньки машин, выстроившихся в ряд перед светофором, — и всюду радость. Во всяком случае сердце Анюты трепетало и вибрировало сейчас на самой высшей частоте. Она безмерно любила сейчас всех этих людей, своим теплом воскрешающих ее разбитую жизнь, и эту кажущуюся бесконечной набережную, раскрывшую ей свои щедрые объятия. Это было настолько ошеломительно прекрасно, что казалось сказкой. А потом, когда она вышла из старого Яффе, простояв с полчаса на «мосту желаний» и загадав лишь одно, самое важное, зазвонил телефон в сумке. Электронные трели не сразу вернули ее с небес на землю. Анюта долго выплывала из блаженной истомы, потом с досадой стала энергично рыться в сумочке, а когда наконец выудила из ее недр звенящий аппарат и увидела на табло лаконичное «мама», телефон выскользнул из ее дрожащих рук и с обреченным стуком упал на асфальт. Чья-то загорелая рука подняла с земли обиженно замолчавший телефон. Анюта сказала: «Ой, спасибо, спасибо!» — и подняла глаза на… Она часто вспоминала их первую встречу, и всегда воспоминания вызывали приятное волнение в самом центре ее отогретого счастьем сердца.
   А сегодня Анюте исполнилось уже тридцать три. Знаковое сочетание цифр вот уже несколько месяцев будоражило ее воображение. Она точно чувствовала, что это — не просто цифры и что в тридцать три года с ней непременно произойдет что-то грандиозное. И она ждала. Она ждала не только грандиозного, но и решительного и бесповоротного.
   Терракотовые шторы ярче засияли радостью пробуждающегося дня. Спящий Макс стал ворочаться, издал протяжный негромкий стон и приоткрыл один глаз.
   — Ты чего не спишь? — Он сощурился на электронные часы. — Семь. Можно спать. Хэппи бёздэй ту ю… — пропел он, хитро улыбаясь, осипшим от сна голосом, высвободил из-под ирисовой простыни руку и крепко прижал Анюту к себе. — Хэппи бёздэй… — пропел он уже нечленораздельно, поцеловал Анюту в затылок и снова засопел.
   Анюта действительно часто вспоминала их первую встречу. Так просто всё сложилось: райское место, море, огни, праздник, любовь, «мост желаний». Она стояла на заветном мосту, возложив руки на изображение Девы и глядя на засыпающее море, и поначалу никак не могла сформулировать ни одного желания или хотя бы понять, в какую сторону направить мысленные усилия. Настолько ей было покойно и хорошо. Такие моменты, наверное, случаются лишь раз в жизни, думала она, когда ты весь целиком, и душой, и телом, принимаешь этот день и час, каким бы он ни был. И когда ты абсолютно наполнен. Просто стоять, смотреть на море и дышать упоительным воздухом рая. Это был «момент истины». И Анюта, простояв бог весть сколько в замеревшем отсчете отпущенных человеку смертному минут, прошептала лишь одно пожелание в вечность: «Я хочу быть счастливой. По-настоящему!»
  А потом упал телефон.
   — Вы всё-таки русская! — улыбнулся Макс во все тридцать два зуба, совершенно ослепительно на фоне загорелого лица и заходящего солнца. Он протянул Анюте телефон, неловко коснулся ее руки и замер. Замерла и Анюта, застигнутая врасплох какой-то особенной и, как странно, как будто знакомой лучистой радостью, искрящейся в глазах незнакомца, в его глазах цвета летнего неба…
   — Русская, — Анюта смутилась. — А вы… что…
   — Вы не сказали и слова за два с половиной часа. Как я мог узнать?
   — Вы что, за мной следили? — вдруг в животе шевельнулся противный страх и защекотал под ложечкой.
   — Я вас охранял! — Макс снова улыбнулся и смущенно потоптался на месте. — Вы не местная, гуляете одна, чужой город, вы здесь первый раз…
   — Откуда вы знаете?
   — Ну, я вижу! Я живу здесь! И потом — я знаю всех местных девушек.
   — Всех?
   — Ну, нет, — Макс еще больше смутился и, кажется, густо покраснел под своим кофейным загаром.
   И вдруг Анюта рассмеялась.
   Всесильный бог смеха моментально прогнал из души Анюты все угнетающие ограничения и предостережения техники безопасности общения с незнакомцами. Подумать только: десять мучительных месяцев после женитьбы Элика и краха всех планов и надежд Анюта изо дня в день сражалась с самой собой за желание продолжать жить. А теперь она испугалась — чего? Самым большим страхом за последние долгие недели было сдаться, сломаться и уйти в вечность. Она судорожно цеплялась за все возможные приманки человеческой жизни: за мамину печеную утку с яблоками после утомительной трехдневной сдачи верстки, за регулярные распланированные походы в театр и томик восхитительного, чарующего Набокова — неизменного ее спутника всех десяти страшных месяцев, предшествовавших этой не обыкновенной встрече. И теперь, стоя на набережной Средиземного моря, она почувствовала, что ей больше нечего бояться, совсем нечего. И будь что будет.
   И она снова засмеялась, любуясь мерцающими искорками в глазах этого рослого, загорелого, красивого молодого человека, который только минуту назад испугал ее своим прикосновением.
   Они медленно шли по пляжу в направлении к порту, утопая в прохладе песка, свежести ночного бриза и пьянящей неосторожности.
   — Максим, так вы местный? Вы хорошо говорите по-русски. Хотя здесь, говорят, все говорят по-русски, — щебетала Анюта, с наслаждением чувствуя голыми ступнями вязкую нежность песка и отсутствие необходимости кому-либо или чему-либо соответствовать.
   — Не все, — Макс тоже разулся и размахивал своими сандалиями в такт шагам.
   — А я из Москвы! Приехала на неделю, по работе и отдохнуть. Вы были в Москве?
   — Да… — Макс замялся с ответом, две поперечные морщинки на его лбу резко прочертились в таинственном ночном полумраке. — Я много где был.
   — А где?
   — Я много был где...
   — А в Париже были? Я так люблю Париж! Мой самый любимый город.
   — Был в Париже… Замерзли?
   Ночная прохлада и впрямь стала проникать все глубже и глубже под кожу.
   — Да, холодно. А я еще хотела искупаться.
   — Не надо ночью. Ночи холодные, опасно. Давайте завтра. Хотите, можно утром. В семь или в восемь.
   — В восемь я сплю! — Анюта снова рассмеялась. — Давайте лучше в десять!
   — В десять часов солнце сильное. Можно сгореть.
   — Да ну! Я загораю, как морж! — выпалила Анюта и захихикала.
   — Не надо, лучше в восемь. В восемь, — улыбнулся в ответ Макс.
   — Мы пришли! — сказала Анюта, показывая на отель. — Спасибо за охрану! До завтра, Максим! Ну так в восемь?
   — В восемь! До завтра, Анюта, — Макс остановился, с волнением и тоской разглядывая редкие светящиеся окна помпезного отеля.
   Анюта несколько раз помахала на прощание ладошкой своему прекрасному рыцарю и скрылась за широкими стеклянными дверями, любезно распахнутыми перед ней швейцаром, похожим на уставшего аниматора. В двухкомнатном номере на десятом этаже, запальчиво вдохнув темноту, пытаясь успокоить ликующее от страха сердце, Анюта прошла на балкон и осторожно выглянула на улицу.
   Макс всё еще стоял перед стеклянными дверями и, замерев, смотрел на них, не на балконы и окна, не на Анюту, а на эти широченные, натертые до блеска двери, которые олицетворяли для него весь тот респектабельный, заносчивый мир «богатства, власти и успеха», мир, который он когда-то покинул в поисках настоящей жизни, настоящих трудностей и чувств. В дверях этого пафосного, холеного мира только что скрылась от шума и суеты необыкновенная женщина, которая, он сам и сразу не понял, как, вот так сходу проникла в его сердце. Мир, через который он когда-то бесстрашно перешагнул, которому он себя когда-то противопоставил, отказавшись от проплаченных на тысячу лет вперед гувернанток, престижных дипломов и фамильного бизнеса, — тот мир снова вырос перед ним белоснежной громадиной восемнадцатиэтажного отеля рангом в пять звезд, единственной ценностью которого для стоящего у его дверей человека были улыбка и смех золотоволосой трогательной женщины по имени Анюта, живущей в номере на десятом этаже.
   — Это тебя не касается.
   — Что?
   — История его жизни.
   — Почему?..
   Спустя несколько минут Макс поднял глаза и поискал Анюту в светящихся окошках. Анюту он не увидел, постоял еще немного, потом резко развернулся и решительно направился в порт на ночлег.
   Анюта тогда и не догадывалась, что в тот вечер, благодаря их беспечной прогулке, Макс потерял и работу, и кров. Он увидел Анюту, идущую по набережной у порта, и, сам толком не вникая почему, пошел за ней. Заговорить с ней, назначить встречу, далее по плану — о нет, это не тот случай. Что-то особенное было в этой девушке: то ли светлое платье, так идущее ей, и росту, и тонким рукам, и золотистым волосам, то ли неподдельный интерес ко всем и всему вокруг, то ли нежная улыбка — она улыбалась солнцу! — она искренне улыбалась солнцу, как улыбаются самому близкому другу, как улыбаются, глядя на ребенка… И даже среди безмятежной благостной публики, прогуливающейся в вечерние часы по набережной Тель-Авива, Анюта была особенной, сияющей тихим душевным светом. Макс не заметил, как очутился у яхт-клуба, следуя за золотоволосым чудом. Он подумал, что ничего не сказал хозяину кафе, где подрядился работать на сезон. Но ничего — он только посмотрит, куда она придет, и — бегом обратно. Он не мог сейчас упустить эту женщину и при этом не мог себе ничего ни объяснить, ни пообещать. Он просто пойдет за ней. Она не похожа на местную, ну не похожа, и всё. Кто она? Да бог ее знает! Она совсем одна, плывет по набережной на своих изумительных стройных ножках и ни с кем не разговаривает, просто улыбается, и всё. Кажется, она чувствует себя в полной безопасности… одна на набережной в поздний час… наверное, рядом ее отель — здесь линия отелей, не похоже всё-таки, чтобы она была местной. Местным жителям райских мест как правило быстро приедаются и море, и солнце, и все прочие прелести, за которые люди из дальних широт платят крупные суммы. Надо было всё-таки предупредить хозяина… вот они уже дошли до волейбольных полей… а она всё идет и идет. И снова улыбается заходящему солнцу. А он снова не решается к ней подойти. Вот она поднялась на дощатый помост у Гранд-отеля, остановилась и закрыла глаза, подставив лицо прохладному дуновению. Нет, точно не местная. Вдохнула с наслаждением соленую вольность бриза и пошла дальше, воздушная, легкая. Когда спустя час с небольшим они оказались у ворот в старый Яффе, стало совсем смеркаться. Анюта вспорхнула вверх по ступенькам, задевая плечом цветущие кусты, и Макс прибавил шагу. В узких, плохо освещенных улочках он не должен упускать ее из виду. Она такая легкомысленная или, может, ее имя — свобода? А может, у нее оружие в сумочке? Почему она ничего не боится? Макс взлетел по ступенькам вслед за светлым платьем, потерявшим немного свою торжественность вместе с гаснущими солнечными лучами, и вдруг на площади у самого входа в церковь таинственная нимфа испарилась! Макс с досадой понял, что хозяин кафе не простит его, Максово, самовольство, и что теперь наверняка придется искать себе ночлег на ближайшие дни, пока снова не найдет работу… но было поздно. Макс заметался по площади, заглянул во все закоулки и кафешки и неожиданно чуть не столкнулся с Анютой нос к носу. Она вынырнула ниоткуда, живая и невредимая, и Макс сразу же простил себе свою самоволку, грозящую самыми плачевными последствиями. Анюта прошла в метре от Макса, и на него пахнуло запахом роз, или лилий, или тех особых культурных сортов, что зацветают только в садах Эдема. Стройные ножки засеменили по узкой крутой лестнице снова вверх, и Макс догадался, что она направляется к «мосту желаний». Эти улочки были совсем безлюдными в поздние часы, и Макс решил держаться к своей мадонне как можно ближе. Он прятался за пышно растущими кустами и старался двигаться максимально бесшумно. Стало совсем темнеть. О чем она думает? Сколько ей лет? Двадцать, двадцать пять? Максу было уже почти двадцать восемь… да и какая разница? Он здесь, и он защитит ее, если нужно. Выглянув из-за очередного благоухающего куста, Макс увидел, как Анюта ловко перемахнула через закрытую калитку «моста желаний», сверкнув бледными ножками, и принялся ждать. Ждать пришлось долго. А она всё стояла и стояла, положив руки на поручни моста, смотрела на море, на меркнущие лучи засыпающего солнца и молчала. И только когда утонули в море последние вспышки света, она решительно зашевелила губами. А потом он снова следовал за ней, уже слетая вниз по крутой лестнице к морю, на набережную, рискуя сломать себе шею. Но всё обошлось… А потом упал на землю телефон… А потом он узнал, что она из Москвы, из того самого города, в котором он родился и вырос, и в который однажды решил никогда не возвращаться.
   — Давай лучше о тебе поговорим.
   — Давай попробуем!

   #его глаза хранят цветные сны #в которых я взлетаю в небеса #в его улыбке красота весны #дыханье вечности и звездная роса #па-ба-ба-бам
   Анюта задремала, согретая дыханием родной души, и не заметила, как утро в Москве расцвело так празднично ярко, что солнце уже в полную силу слепило окна ее уютной съемной квартирки на окраине города. Ей снились Яффе и Тель-Авив. Она столько раз слушала рассказ Макса об их первой встрече, что сейчас, в полудреме, кажется, пережила всё заново теперь уже как будто за него. Интересно знать, что чувствует другой человек. Хотя, что значит — другой… в данном случае это определение было не совсем уместно. Они были настолько близки, настолько открыты друг другу и счастливы вместе каждой клеткой и каждый совместным вздохом, что Анюта уже давно поверила в то, что их чувства и помыслы слились в единое целое. Ну да, они — две половинки. Они понимали друг друга с полуслова и часто одновременно звонили или писали друг другу. Никто никогда не воспринимал Анютиного настроения и даже еле уловимых шорохов ее души точнее, чем Макс, и Анюта неоднократно испытывала физическую боль при известиях о его болях и травмах. И только он способен был так ласково смотреть на нее, с заботой и нежностью, постоянно любуясь. Она могла рассказать ему обо всем, обо всем, о снах, о любых своих впечатлениях и переживаниях и даже о несварении желудка. Какое же счастье, когда твой любимый мужчина — твой самый лучший друг.
  Всю неделю в Тель-Авиве они провели вместе, и в течение семи дней этот человек, еще совсем недавно, удивительно, что неведомый, залечил, сам того не предполагая, все многочисленные раны в Анютином сердце. В первый же день с целью деловой поездки (заданием редакции) было решительно и наспех покончено, интервью было благополучно переправлено шефине, и теперь можно было посвятить себя самому главному. И, конечно, как истинная женщина, Анюта никогда даже и не стояла перед выбором… что может быть важнее любви? Они прошли весь город вдоль, и поперек, и снова вдоль, и снова поперек, заглядывая в укромные тенистые дворики и ища прохлады у фонтанов и под густыми сводами старых фикусов. И особенно они полюбили вечернюю праздничную набережную, которая всего несколько дней назад стала соучастницей торжественного сочетания их душ. Практически каждая улица, каждый дом или растение этого города Весны становились свидетелями чуда проявления любви. Не начала, не рождения любви или, можно было бы сказать, ее возникновения, нет — именно становления ее явью. Божественной незримой силы, родившей во вселенной каждый атом и наполнившей собою всех и вся, и теперь в который уже раз за мириады мгновений проживания человечества на Земле медленно, но верно являющей себя миру в союзе двух сияющих сердец мужчины и женщины. Рассказывая наперебой про свое детство, радости и беды, они скоро стали единственными и полноправными поверенными друг друга в самых серьезных и захватывающих тайнах. Но чаще всего они просто находились рядом, просто дыша в унисон. Что-то важное связывало их в вечности, в этом не было сомнений. Иначе как еще объяснить эту безграничную откровенность и надежное чувство сердечной привязанности друг к другу, растущее с каждым днем. Они произносили друг другу слова любви без страха быть осмеянными. Они мечтали об общем доме и детях и часто заговаривали об этом. Они стали друг для друга больше, чем любовники или друзья, или жених и невеста. И к исходу седьмого дня их прогулок по Тель-Авиву Макс объявил Анюте, что возвращается вместе с ней в Москву.   
   — Ты любишь его?
   — Да. Очень. Очень.
 
#домик #мы #ты мне нужен #ангелы терпят
  Бурлящие розовые облака снов и воспоминаний прервал настойчивый приглушенный стон вибрации мобильного телефона.
   Анюта открыла глаза и осторожно выскользнула из объятий Макса, стараясь его не потревожить. Макс проснулся и широко раскинул руки на подушки.
   — Сколько время? — спросил он.
   — Спи, спи. Восемь сорок восемь, — ответила Анюта.
   Она нашла телефон в кресле под интимно смешанной в единый ворох их одеждой, когда призывные ноющие звуки уже смолкли.
   — Мама, — сказала Анюта, посмотрев на табло, и виновато улыбнулась Максу.
   — Шухер! — прошептал Макс и подмигнул Анюте.
   Анюта быстро накинула шелковый халатик и ушла в кухню, плотно прикрыв за собой дверь. Набрала мамин номер и, привычно волнуясь, уставилась в окно.
   — Маам! Алло! Алло... — сказала робко Анюта, услышав шуршание в трубке.
   — «Как всё ликует, поет звенит!
   В цвету долина, в огне зенит!
   Трепещет каждый на ветке лист,
   Не смолкнет в рощах веселый свист… — Софья Ильинична с восторгом растягивала гласные звуки, упоительно пропевая в стихах свои наилучшие намеренья. —
   Как эту радость в груди вместить! —
   Смотреть и слушать! Дышать! И жить!»
   Анюта с щемящей грустью внимала маминому восторгу, подкрепленному совершенством строчек и слов, когда услышала из комнаты раскатистое:
   — Хеппи бёздэй ту ююю!.. Хеппи бёздэй ту ююююю!!
   Анюта не удержалась, захихикала. К счастью, Софья Ильинична была так увлечена своим монологом, что ничего не заметила.
   — «Находит ландыш тенистый лес,
   Стремится птица в простор небес.
   А мне любовь лишь твоя нужна,
   Дает мне радость и жизнь она.
   Мой друг, для счастья, любя, живи, —
   Найдешь ты счастье в твоей любви!»
   «Прям как в театре», — подумала Анюта.
   — Найдешь ты счастье в моей любви! — продекламировала Софья Ильинична после многозначительной паузы вольную трактовку классического опуса на подъеме, воздев интонацию к самым возможным высотам, и рассыпчато рассмеялась. — Иоганн Гете. В переводе А. Глобы.
   — Хеппи бёздэй, хеппи бёздэй!! Май диар вумен, ай лав ююю!! — продолжал петь в комнате Макс, и басом: — Ай лаав юююю!!
   Анюта приоткрыла дверь в комнату и, давясь смехом, зашипела, зажав динамик ладонью:
   — Тихо! Мама читает Гёте!!
   — Вслух? О, круто! — Макс откинул в сторону ирисовую простыню и игриво улыбнулся Анюте.
   По лицу Анюты расплылись и радость, и смущение, она погрозила пальчиком Максу и, остановившись на пороге кухни, попыталась вникнуть в значение слов, звучащих в недрах телефона. Вникнуть было трудно — с дальнего угла кровати снова послышалось пение, теперь уже фальцетом. Анюта улавливала левым ухом про полное раскрытие творческого потенциала, правым — про миллион алых роз, и снова левым — про высокий полет и силу духа, правым — про «может, сошла ты с ума». «Вот точно, сойдешь тут с ума», — промелькнуло в сознании. Приходилось выбирать. Анюта послала Максу воздушный поцелуй, просигналила ему нахмуренными бровями и с сожалением вернулась в кухню, закрыв за собой дверь.
   — …и тогда твоя жизнь, дочка, станет по-настоящему наполненной и счастливой, — завершила длинный поздравительный монолог Софья Ильинична и поставила точку. — Да. Да будет так!
   — Да, мамуля. Спасибо, — сказала Анюта и тепло улыбнулась маминому голосу.
   — Ты во сколько приедешь? — осведомилась Софья Ильинична. — Я приготовила пирог с абрикосами и утку, как ты любишь! Сегодня всё — в твою честь! И солнце, и пирог, и фиалки зацвели, представляешь, вчера зацвела фиалка? К твоему дню, дочка! К празднику!
   — Мам, я сегодня не смогу, наверное, приехать, — сказала Анюта и вдруг так разнервничалась, что у нее пересохло во рту.
   «А ведь я до сих пор ее боюсь», — подумала Анюта.
   — Почему? Разве ты не в отпуске? — спросила Софья Ильинична слегка растерянно.
   — В отпуске, мам.
   — До шестого, правильно? Я себе пометила.
   — Да…
   — Тогда я не понимаю.
   — Мам… Я сегодня… я с Максимом.
   — Софи Ильиничне — привет!! — закричал Макс из комнаты.
   — Мам, Максим передает тебе привет. Мамуль, я не смогу сегодня приехать.
   В телефоне, подаренном Максом на прошлый Анютин день рождения и украшенном ею сверкающим янтарным сердечком, воцарилась ледяная тишина. Казалось, Софья Ильинична потеряла дар речи.
   — Мам, маам…  — позвала Анюта. — Ма-ма! Я могу завтра к тебе приехать… на целый день, — сказала вдруг она и сама удивилась своей смелости.
   — А что, юноша сегодня не работает? Отдыхает? Он на работу вообще ходит? Или что, опять не работает? Снова в мучительных поисках собственного «я»?
   — Он работает. Мама, я прошу тебя, — сказала Анюта твердо. — Пожалуйста, мамуль, спасибо тебе за стихи и за утку. И за пирог. Спасибо огромное, мама! Но сегодня я не смогу приехать, я смогу приехать завтра.
   — Завтра у меня конференция в одиннадцать, — сказала Софья Ильинична скорбно.
   — Я могу приехать после твоей конференции… Пожалуйста, мам! Не обижайся! Ма-ма… Я не знаю, что тебе еще сказать.
   — Хорошо. Я всё поняла. Завтра приезжай. Созвонимся, — еле слышно сказала Софья Ильинична и помолчала. — До завтра, дочка. С днем рождения, — и разговор прервался.
   Анюта слушала тишину в телефоне и со смутной тревогой смотрела на коллаж из фотографий, украшавший кухонную стену. Макс любил фотографировать и иногда делал это просто великолепно. Привычные пейзажи и жанровые сцены превращались в картины, запечатлевшие божественность реальности. Анюта особенно любила их совместные, всегда спонтанно сделанные, но такие непосредственные, живые фотографии. Она украсила фотографиями всю квартиру и часто с улыбкой любовалась ими. И сейчас она обняла взглядом самые яркие из них на кухонной стене — и в ту же минуту выглянувшее из-за облака солнце благословило своими ясными лучами фотографические образы влюбленной пары, намекая на справедливость всего происходящего.
  Макс появился на кухне, завернутый в ирисовую простыню, с бокалом шампанского в руке и красной розой в зубах.
   — Ты похож на римского императора, — задумчиво произнесла Анюта.
   — Ты знала, — сказал Макс, осторожно вызволяя стебель розы изо рта и трогая пальцем уколотую шипом губу. — Это тога, детка.
   — Тебе идет, — сказала Анюта и бесшумно положила телефон на заставленный посудой стол. Она помолчала и снова захихикала, глядя, как Макс нервно пытается спасти прижатую дверью простыню. — Может, правда, съездим к маме? Вместе! Вот прямо сейчас, ненадолго, на пару часов! И она не обидится — и потом целый день наш… — Анюта не дождалась ответа, схватила телефон, ловко скользнула пальцем по его чуткой поверхности и с досадой стала слушать редкие гудки. — Всё, не берет, обиделась, — сказала она и снова отпустила телефон.
   — Ты расстроилась? — Макс приблизился и привычно уютно обнял Анюту, уткнувшись лицом в ее смятые волосы на затылке. — Ну что… опять поругались? — прошептал он.
   — Да ну, даже не хочу говорить! Ну можно было сегодня хотя бы не начинать? Что, она не могла промолчать? Сегодня, в мой день рождения? Как всё это глупо… это несправедливо… Как можно вот так всё это говорить сегодня и не думать обо мне вообще? Что я должна чувствовать? Что я должна ей отвечать? Что она хочет? Чтобы я тебя бросила?.. — Анюта порывисто прижалась к груди Макса и почувствовала, как громко, как неистово бьется его сердце. — Не бойся, я тебя не брошу! Ни за что! — зашептала она горячо, сжимая его в объятиях. — А давай завтра поедем к ней вместе! Давай, а? Праздничный семейный обед. Только, чур, не спорить и не ругаться! — Анюта звонко чмокнула Макса в подбородок.
   — Ладно, хорошо, — улыбнулся Макс со странной грустью, глядя куда-то, на что-то сквозь Анюту, — будем говорить о Дали… так — да — лучше…
   — Только не говори ей, что ты был на выставке в Фигерасе — она расстроится, она там не была.
   — Ладно, — и опять печальная странность его улыбки.
   Анюта тоже громко и печально вздохнула и зашептала мечтательно:
   — Как же я хочу, чтоб вы не ссорились.
   — Я с твоей мамой не поссорился, — сказал Макс и приник, подрагивая, к ее хрупким, словно созданным из тончайшего фарфора, но таким надежным плечам, способным удержать на себе весь его мир.
   — Мой бог… — зашептала она еле различимо. Она смолкла, еще теснее прижалась к нему и, заглянув в мерцающую бездну его глаз, нежно прикоснулась губами к его обнаженной груди.
  Он шумно выдохнул, сделал бесполезную попытку отодвинуться от нее и сказал дрогнувшим эхом:
   — Мне пора, Малыш.
   — Опять в поход, опять в дорогу?
   — Навстречу солнцу и мечте… Ну, Малыш…
   Их губы слились в поцелуе, и тягучая сладкая истома растопила все желания думать и рассуждать.
   — Пора, — повторил он, очнувшись, сделав повторную попытку отстраниться.
   — Куда пора?
   — На работу.
   — На какую на работу? — она не прекращала целовать его и уже сама начала понемногу растворяться в наслаждении близостью душ и тел. Мгновенье — и ирисовая простыня и шелковый халат расступились с почтением и готовы уже были пасть ниц перед исполненными сокровенного огня влюбленными.
   — Всё. Поехал. Пора.
   — Куда-куда?
   — На работу.
   — Ты работаешь сегодня? Этого не может быть… Мы ж с тобой сегодня вместе! Вме-сте!.. И слышать ничего не хочу…
   — Ну всё, всё, — он с усилием наконец отстранил ее и умоляюще взглянул ей в глаза, плотнее запахивая простыню. — Ну, Малыш! Поехал.
   — Оставайся, я все устрою, — сказала она шепотом, снова утыкаясь в его грудь.
   — Прости, Малыш, не могу, — он взял ее за плечи, долгим-долгим взглядом, в котором смешались и нежность, и любовь, и желание, и боль, и что-то, чего она в нем раньше не замечала, посмотрел в ее глаза, потом смутился, пошел в комнату и стал энергично выуживать из вороха одежды в кресле свои джинсы и рубашку.
   — Ты что, обиделся на маму?
   — Нет.
   — А что тогда?
   — Нет… мне надо. Так надо.
   Все еще не веря в происходящую катастрофу, Анюта пришла в комнату вслед за Максом и, застыв, наблюдала за его порывистыми, размашистыми движениями. Аромат букета роз, подаренного Максом, стал совсем явным с всецелым пробуждением дня и сейчас наполнял собою не только любовное гнездышко, но и сердце — надеждой, что всё еще можно исправить.
   — Ты что, не можешь отпроситься? Ну ради меня! — в минуты острого волнения голос Анюты взбирался на звонкую высоту тембра маленькой девочки с розовым бантом.
   — Не могу. Не могу!
   — Что, у вас работать некому?!
   — Сергей в отпуске, Виктор — рожает. Черт, Виктора жена рожает!
   — А у тебя у Анюты день рождения! Это что, не повод?
   — Малыш, прости. Прости. Я должен.
   — Хочешь, я позвоню Марьяне и тебя отпрошу? Она меня помнит?
   — Помнит. Не надо.
  Сдавленное отчаянье окончательно отняло все силы у сгорбленного, поникшего существа, которое сейчас словно подменило светящуюся, счастливую Анюту, и слезы безудержно полились по ее щекам.
   — Ну не плачь! — он, расстроенный, снова любовно обнял ее и поцеловал нежно-нежно. — Что мне с тобой поделать…
   — Ты меня любишь? — спросила она, вытирая слезы.
   — Ты знаешь, — он прижался губами к ее все еще влажной щеке, пахнущей сиренью… или белыми садовыми розами, орошенными утренним воскресением… 
   — Я хочу еще раз услышать, — она подставила прикрытые веки для его поцелуя.
   — Люблю.
   — Я тоже тебя люблю, — прошептала она, целуя его в ответ и продолжая плакать.
   — И что ты тогда плачешь?
   — Я просто вспомнила, что сегодня у Виолы тоже день рождения. Поэтому ты уезжаешь?
   Макс ничего не ответил. Он медленно разжал объятия, пошел в комнату, достал свой мобильный телефон из-за дивана, проверил наличие звонков и сообщений, жадно глотнул шампанского из хрустального фужера, торжественно возвышающегося среди остатков ночного пира на журнальном столике. Потом он долго рылся в рюкзаке, ища зарядное устройство для телефона, огляделся, пошел на кухню, вернулся, сматывая в клубок невозмутимые провода. Потом вышел в прихожую, оставив открытой дверь. Обулся, надел ветровку. Повесил на плечо рюкзак.
   — Я еду на работу. Я позвоню. Не скучай, Малыш, — сказал он.
   И ушел.
   День рождения был безнадежно испорчен. Хотя, если быть честными, слабая надежда еще теплилась. Может быть, он сейчас вернется. Вот прямо сейчас, выйдет на улицу — и сразу вернется. Или, может, он доедет до редакции, быстро отвезет куда надо документы или что-нибудь еще, позвонит — и вернется, и даже, может быть, без звонка. Или ближе к вечеру, к ночи, когда небо начнет приобретать этот божественный оттенок синего, божественный индиго, он, Макс, вспомнит его, тот, Тель-Авивский, цвет их первой встречи, их первого взгляда… вспомнит и — вернется к ней. А, может, он специально это сделал? Специально, для чего-то, имея свой тайный план-сюрприз? Почему он так нервничал? Может, он что-то и правда задумал? Нет-нет, он обязательно вернется сегодня! Ведь он знает, как важен ей ее день рождения! И что он, Макс, значит для нее… знает… На самом деле даже и не знает… что он для нее — вся жизнь… Слова — скудные, ограниченные и затертые. А чувства, сильные чувства — как ими передать?.. Эти расхожие общепринятые эпитеты даже их опошляют, становится всё, как будто в бульварной оперетке…  Нет, он точно вернется… Уверена? Что, не верится? Не верится?!. Да что же это такое!!
   Ну вот, первый за всю жизнь счастливый, просто райский день рождения в считанные минуты слетел со своего особого пьедестала и встал в ряд неизбежных грустных праздников детства, так много накануне обещающих сердцу, живущему надеждой, и так бездарно опустошающих это самое сердце к исходу дня. Она всегда ждала от праздников чудес, от поистине волшебных, захватывающих дух событий, до самых простых, но никак не доступных, очевидно, не заслуженных — от появления на пороге отца, которого она никогда не видела, до ласкового маминого объятия просто так. Но к финалу любого праздника, и всегда с неоспоримым преимуществом, выигрывало разочарование. Анюта засыпала, враждебно глядя на настенный календарь и с горячностью заставляя себя заблаговременно разрушать любое, малейшее ожидание приятных сюрпризов от очередного грядущего праздника. Но снова наступал «красный день календаря» — и снова Анюта ждала чудес с открытым сердцем. Ох уж эта неукротимая надежда. Много позже, будучи уже студенткой, Анюта решила для себя, что просто в любых праздничных датах — и общественных, и личных — изначально заложено некое насилие над текучими естественными чувствами. И, может, потому так часто к финалу выделенного красными чернилами дня душу угнетает саднящее чувство несоответствия и горечь от предательства самого себя…
   В глубине души Анюта верила в исцеляющий терапевтический эффект ссор. Стихи рождаются из сора, взаимопонимание — из ссор… Однако при каждой, пусть даже незначительной, ссоре с Максом сердце Анюты готово было разорваться от боли, и колоссальное чувство вины и несправедливости накрывало ее с головой.
   Да, наверное, это должно было случиться. Вот уже много месяцев душу Анюты настойчиво бередило тремоло недосказанности, периодически заглушаемое бодрым оптимистическим «давайте жить дружно». Она всё чаще избегала открывать Максу свои страхи и обиды, боясь, в свою очередь, обидеть его и показать неверие в его мужское лидерство и силу, в его настоящие чувства к ней, к Анюте, в его искренность, порядочность и в намерение исполнить всё то, что они друг другу когда-то пообещали.
   Да, в их любовном союзе были проблемы, оба мучились ими, но иначе пока почему-то не складывалось. Как это ни грустно было констатировать, но по возвращении в Москву слишком многое изменилось. Их радостное, гармоничное сосуществование, общий дом, романтические путешествия на острова, шумная свадьба и желанные милые детки — всё это как будто застыло там, в дымке Святой Земли, и никак не хотело осуществляться здесь, на родине. По приезду Макс поселился у Филиппова, своего институтского приятеля, и по рекомендации Анюты устроился работать курьером в тот самый модный журнал, где, собственно, она работала. Анюта переехала в съемное жилье, впервые оторвавшись от материнского молока и сладких пирогов, и с азартом школьной выпускницы отремонтировала и обуютила свою новую обитель в остром предвкушении семейного счастья. Но Макс бывал в этой новой квартире лишь гостем, только гостем. И это сильно огорчало Анюту. Он не вернулся в институт, брошенный им когда-то на первом же курсе, похоже, даже не пытался. За три года после возвращения он не предпринял ни одной попытки восстановить отношения с матерью и отцом, живущими у Патриарших прудов в двухэтажной квартире. Похоже, он даже не позвонил им ни разу, поскольку, когда Анюта завела об этом разговор и высказала робкое желание познакомиться с родителями любимого, ответом был безоговорочный отказ, хоть и с извинениями. Это больно задело Анюту и поселило в ее душе обиду, впрочем, которую она постаралась затоптать, закопать как можно быстрее и глубже, прикрыть собственными выдуманными объяснениями-оправданиями, внешний вид которых ее вполне устроил (уж слишком унизительно было осознавать свою незначительность). С тех пор Анюта старалась быть деликатной, тактичной и не задавать лишних вопросов, боясь затронуть больные темы своего милого друга, становившегося с ходом набирающей скорость московской жизни всё угрюмее и молчаливее.
   — И это тоже не твое дело.
   — И что?
   Разумеется, всё это было личным делом Макса, и, разумеется, Анюта во всем целиком и полностью была на его стороне, что бы он ни предпринимал или не предпринимал. Всё — правильно. Он — мужчина, он знает, что делает. И она, его женщина, его подруга, старалась оказывать ему поддержку во всем и всегда. Но все те, сопутствующие счастью, но пока невыполненные, условия и обещания всё больше и больше съедали ее радость и превращали утекающие дни, месяцы и годы в торжествующих врагов. Иногда она совсем не понимала его, ее близкого, желанного мужчину, с мыслями о котором она засыпала каждую ночь и с мыслями о котором неизменно просыпалась на рассвете. И это всё больше и больше огорчало Анюту… Ну как они могли поссориться именно сегодня?! Не надо было говорить про Виолу! Это его разозлило. Это всегда его злит.
   Ну да, сегодня также был день рождения Виолы. Анюта немного соврала, сказав Максу, что она про это вспомнила только что. Она про это ни на минуту не забывала вот уже третий год. Виола, безупречно красивая юная протеже босса Марьяны Вульф, появилась в редакции их модного журнала чуть больше двух лет назад, когда весь офис изнывал от июньской аномальной жары и дружно нарушал все правила приличия и дресс-коды. Мужчины надели бриджи и сланцы, женщины обнажили белесые с голубыми прожилками ноги и плечи. Появление в офисе ладной смуглой фигурки в мини-шортах и топике вызвало среди сотрудников лихорадочное возбуждение и досаду. Калифорнийский загар Виолы в сочетании с ее ровной, совершенной улыбкой и лицом, достойным самых крупных планов, стал финальным аккордом удушливого, изнуряющего рабочего дня, пахнущего плавящимся асфальтом. Сосредоточить внимание на рабочем плане стало практически невозможно. Даже Анюта с ее рассудительностью и устойчивыми жизненными принципами поддалась всеобщей истерике и на следующий день закатила истерику Максу, обвиняя его в различных типовых грехах, свойственных подобным типовым ситуациям. Тогда Макс даже не рассердился на Анюту, настолько ее претензии были невнятными, и быстро разрешил конфликт, заключив свою любимую женщину в крепкие объятья. Анюта тогда тоже быстро поняла свою оплошность и устыдилась своего недоверия. Однако с течением времени вспышки ревности стали регулярными. Анюта плакала, Макс ее утешал и уверял. Потом он устал уверять и начал злиться и замыкаться в себе. Но Анюта ничего не могла с собой поделать в пиковые моменты своих отчаянных выступлений. Она ведь живой человек, и у нее есть свои комплексы и страхи. К тому же, она — бывшая одинокая женщина с многолетним стажем, и годы несчастливой жизни отчетливо наложили свой отпечаток на ее привычки и взгляды, и с этим надо считаться. К счастью, Макс с этим считался. Вот только Анюта в который уже раз не могла дать себе вразумительного отчета в том, что с ней такое творится, и какой гремучей, взрывоопасной смесью в ней смогли ужиться тотальное доверие своему избраннику, святости его любящих глаз и пронизывающий ледяной ток, парализующий все ее нервные окончания каждый раз при упоминании имени Виолы, ставшего для Анюты синонимом опасности. И сегодня, снова, в очередной раз, Анюту разобрал стыд за нападки на Макса, и от этого она почувствовала себя еще отвратительнее.
   Снова застонал телефон, но это был не Макс. Звонила тетя Вера из Новосибирска, мамина двоюродная сестра, с которой Анюту связывали последние лет двадцать пять только поздравительные акции и общая фамилия. Анюта сдержанно выслушала добрую тетушку, пожелала ей в ответ здоровья, поинтересовалась успехами тетиных внуков, которых никогда не видела, и, отмечая собственную несостоятельность в каждом из заветных пунктов пожеланий, которые обоймой (метко, прямо в сердце) вылетали из уст тети Веры (безоблачного счастья в личной жизни, детишек побольше, оставаться всегда бодрой, радостной, веселой и так далее), поблагодарила за всё участливую тетю, не испытывая, впрочем, особой благодарности. Нет, на самом деле, это приятно, что про тебя помнят. Что ты где-то есть, что ты когда-то родилась, что ты как-то живешь.
   Почему она не может всегда радоваться жизни и быть благодарной людям? Почему тоска, горькая тоска снова сжимает душу, иссушая все силы и лишая драгоценные дни гармонии и радости? Может быть, всё дело в «осенней депрессии»?.. Анюта родилась за пять дней до наступления осени и всю жизнь жалела об этом. Было что-то невыразимо печальное в этих последних днях безвозвратно уходящего лета с его теплотой, бесшабашностью и ослепительным солнцем. Жизнь угасала с каждой минутой в эти трагичные дни, скорбь сковывала и движения, и мысли, и надежды, и неотвратимое проклятое умирание становилось единственной реальностью. И даже «золотая осень», воспетая великими поэтами мира за насыщенные цвета и богатые оттенки, производила на Анюту впечатление предсмертной агонии. Потому что вслед за этим буйством красок неизбежно воцарялась мучительная пустая тишина, характерная для осени и только осени, тишина, лишенная пения птиц, шуршащего стрекота насекомых, шелеста сочной листвы, напоминающего ангельский шепот. И всё вокруг сдается и отдается этому томительному умиранию. И серость поглощает все другие краски, и, кажется, способна поглотить и тебя, и все твои чаяния, и тонкие душевные настройки, и даже сломить твою волю перед надвигающимся неизбежным оледенением.
   Может, ему позвонить? Кажется, он сильно рассердился. Зачем, ну зачем она сказала про Виолу?! Ведь она же ему и правда доверяет… Просто как-то обидно всё это. Год назад двадцать шестого августа он поздравлял Виолу вместе со всей редакцией и освободился уже после полуночи. А Анюта ждала его целый вечер, приготовив королевский ужин и свое самое красивое платье. Она уснула глубокой ночью в помятом платье, облитая слезами и шампанским, одинокая и несчастная, утешая себя лишь тем, что день рождения — всегда грустный праздник и что его надо просто в очередной раз пережить. Так всегда было и есть, и Виола, наверное, здесь совсем ни при чем. Виола — тоже человек, Виола — умница. Всего через пару месяцев после своего триумфального появления в редакции в жаркий день, Виола уже являлась не только любимицей босса Марьяны, но и лицом журнала. Помимо стопроцентной красоты и обаяния Бог наградил ее и умом, и трудолюбием, и ее модельный стаж и богатый опыт профессионального сотрудничества с мировыми брендами способствовал ее стремительному карьерному росту. К счастью, Анюта в тот же жаркий июнь уволилась из журнала. Ее сокурсница по университету Алиса, которой досталась художественная галерея в наследство от бывшего мужа, предложила Анюте стать ее партнером, соруководителем. Предложение было заманчивым — Анюта сразу согласилась. К тому же, это была отличная возможность продемонстрировать Максу свое доверие, оставив его безо всякого контроля в коллективе, полном соблазнов.
   Тогда Анюта с рвением занялась своим новым делом, изменила оттенок волос, стиль нарядов и круг общения. Однако это не помогло ей избавиться от ревности к юной красавице-модели, успех которой становился всё более и более очевидным. Анюта прилагала все усилия, чтобы скрывать будоражащие душу эмоции, но, когда силы заканчивались, эмоции снова и снова выливались в истерики. И снова, и снова Макс злился и замыкался в себе. И чем больше он замыкался, тем больше ревновала его Анюта. И она не знала способа разорвать этот замкнутый круг.
   Анюта набрала его номер и долго слушала в трубке размеренные гудки.
   — Алло, — ответил Макс. — Ну, как ты?
   — Милый… Я… прости меня, я просто дура, — сказала Анюта. — Прости, пожалуйста.
   — Ты не дура… Ты — дурында, — сказал он ласково.
   — Ты меня любишь? — спросила Анюта кротко.
   — Да.
   — Я тоже тебя люблю, — пролепетала она и почувствовала, как жизнь вернулась к ней, как потеплели руки, и сердце стало биться ровнее. — Прости, я тебя отвлекаю?
   — Да… перезвоню.
   Анюта отложила телефон. Ну и пусть, что всё — так. Как же легко и безумно приятно любить и знать, что тебя любят в ответ! И зачем она изводит себя подозрениями и, главное, попытками всё ускорить? «Годы идут, я старею, пора рожать, уже давно пора рожать, я уже давно «старородящая», мы же друг другу обещали, мы должны уже давно пожениться, мы же собирались пожениться еще три года назад, у нас же любовь, но годы идут, надо не забывать про это, что нет своего дома — это ничего, всё будет, нельзя упускать время, всему свое время, отношения должны развиваться, мы топчемся на месте, пора совершать поступки, человека определяют поступки, любовь — это смотреть в одном направлении…» Бред, граничащий с безумием. Ведь самое главное, что они по-настоящему любят друг друга! Разве это не так?
   Телефон порывисто завибрировал — пришло новое письмо. Анюта с улыбкой стала читать его и ничего не поняла. От незнакомого абонента пришло сообщение, короткий текст: «Поздравляю! Максим супер!» Дальше следовала ссылка… 
   Анюта открыла ноутбук и, распираемая любопытством, набрала в чистой строке поиска длинный адрес указанной ссылки, тщательно проверила его точность и очутилась в не знакомой ей социальной сети.
   Она отложила телефон и посмотрела на экран. Все внутренности сжались в плотный комок, а сердце замерло и, кажется, даже остановилось. Перед ней на весь экран в семнадцать дюймов красовались две улыбающиеся рожицы, сверкающие ровными гладкими зубами. Виола и Макс, тесно прижавшись друг к другу розовыми щечками, демонстрировали миру свой восторг, свою дерзость и свою тесную связь. Анюта рассмотрела на заднем плане кадра знакомые стены офиса редакции модного журнала, пару-тройку ее бывших коллег и жмурящуюся Марьяну, сложившую руки на груди в позе победителя.
   Превозмогая охвативший всё тело озноб, Анюта щелкнула компьютерной мышкой и оказалась на персональной странице пользователя «Виола Веснина». Родилась 26 августа, город Москва… И статус как основополагающий текущего дня: «Люблю моего Масика! Нам уже год и два месяца! М. + В. = любовь».

#спать #дышать #предвидеть #звать
#слышать #видеть #знать #кричать
   Во-первых, хорошо, что сейчас она дома и что ее никто не видит. Во-вторых, хорошо, что она больше не работает в этом журнале… Они такие участливые, ее бывшие коллеги, они всегда любили вкрадчиво расспрашивать и лезть в душу, не разуваясь. А она, благостная и щедрая, часто и чистосердечно отвечала на их бестактные вопросы. Ну не всегда, конечно, доходя до определенных ею границ, хотя бывало и… Она вспомнила, как шефиня Арина застукала ее в обеденный перерыв с коробочкой от теста на беременность в руке и, напросившись на чай, засыпала Анюту шокирующими вопросами интимного характера, и Анюта краснела, но почему-то отвечала. Или как Оля Петровна, провозгласив тост «за любовь» на очередной «деньрожденьческой» вечеринке в редакции, заставила Анюту и Макса прилюдно целоваться, громко отсчитывая: «Пять, шесть… одиннадцать, двенадцать, тринадцать… двадцать четыре… Ура-а!» Макс тогда и смутился, и рассердился, но Анюта была так упоительно счастлива, что практически сразу уговорила любимого выставить напоказ их взаимные чувства и поцеловаться под аплодисменты. О боже…
   Анюта никак не могла унять сотрясающую тело и душу дрожь, однако продолжала жадно рассматривать содержимое публичной страницы, открытой ей неизвестным доброжелателем.
   Фотография: Виола и Макс на выставке в Доме Моды. Макс даже пиджак надел. Анюта и не знала, что у него есть такой пиджак. Групповое фото на юбилее сеньора кутюрье, фамилия выскочила из головы, это было еще в том году, вот Макс и Виола рядом, в обнимку, улыбаются. Анюта и не знала, что Макс тоже ездил поздравлять сеньора. Виола и Макс на премьере в Доме Кино, с мэтром, он отечески обнимает их обоих, как будто благословляет их, похоже на то. Какая насыщенная улыбками жизнь. И еще один пиджак, в клетку. Оказывается, Макс носит пиджаки. А это Виола в парке, разметалась на золотой листве, крупные планы и подписи, везде подписи: «Фотографировал любимый». Да, это его стиль — волосы, смешанные с листвой, игра с солнечными лучами, игра с перспективой. Это тоже прошлый год — везде стоят даты. Вот они, его увлечения фотографией. Очень красивое у нее лицо, это правда. И синие-синие глаза. И пшеничные спутанные пряди. Красивая девочка. Это Виола дома, похоже, у себя дома, роскошная обстановка. Раньше Макс презирал роскошь. Или делал вид, что презирает. Или это она неправильно поняла. Красивый ковер, очень к лицу и Виоле, и Максу. «Фотографировал любимый». Шелковое покрывало. И картина над ними, копия «Коломбины» Луи Вальта. Хорошая, качественная копия. Они сидят на её кровати. На е-ё кро-ва-ти. А вот и поцелуй. Практически, поцелуй. Это теперь модно, это называется «селфи», молодежь этим увлекается. Молодежь любит фотографировать себя. Эта фотография совсем свежая.
   Анюта оставила в покое компьютерную мышь и отпрянула от экрана, сложив на коленях всё еще лихорадочно подрагивающие руки. Не надо ничего делать. Не надо больше смотреть. Всё. Уже многое увидела. Что ещё нужно…
   Вот она — бездонная осенняя тишина, которую Анюта всегда боялась, она — внутри. Анюта откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Она дышала шумно и глубоко, но никак не могла успокоить учащенно бьющееся загнанное сердце и фонтанирующее воображение, несущее ее в пропасть и беспощадно добивающее ее сейчас. Виола и Макс. Макс и Виола. Это какая-то злая шутка. Этого не может быть. Она спит или проснулась? Который час? Анюта приоткрыла глаза и снова увидела монитор. И, для подтверждения достоверности происходящего, уставилась в правый нижний угол экрана. 26.08… 11:11. Всё так. К тому же в качестве доказательства реальности времени, места и действия на кухне громко и размеренно тикали часы, изящные часики на ножках, подаренные Максом на их прошлую годовщину. Время, похоже, сильнее всех и всего. Время никогда не сбивается с ритма — жизнь идет дальше, как ни в чем не бывало, что бы ни было с тобой.
   На столе заерзал телефон, игриво шелестя искусственным янтарным сердечком. Звонила Арина, ее бывшая шефиня из журнала. О, нет. Анюта не унизится до выслушивания приторных лживых поздравлений. Все ведь про всё давно знают. Самые «доброжелательные» из участливых коллег всегда всё узнают раньше других, а Арина была из таких. Главное: не снимать трубку. Да Анюта и не сможет сейчас приветливо или хотя бы вежливо разговаривать. В горле сильно пересохло. Кстати, можно выпить шампанского, его еще много осталось, она купила вчера зачем-то почти ящик брюта, услышав в трубке родной голос, перекрикивающий шум метро: «Хочешь, я к тебе сейчас приеду!» Без вопроса, утвердительно, восклицательно. Знал, что хочет. Всегда хочет и всегда ждет, и он это знал.
   Анюта отключила вибрирующие завывания звонка бывшей шефини, одним движением беспощадно лишив ту права голоса, подошла к журнальному столику, машинально переставляя ноги, и сделала глоток шампанского, оставленного Максом в хрустальном фужере. Говорят, так можно узнать мысли человека. Ничего подобного, пусто, ни одной ободряющей мысли. Теплое шампанское неприятно осело во рту. Анюта прошла в кухню, открыла холодильник и достала промерзшую закупоренную бутылку. Бесстрашно раскрутила жесткую проволоку — и пробка с оглушительным хлопком выстрелила в потолок, с издевкой намекая на праздничную дату. Анюте показалось, что она снова услышала доносящиеся из комнаты призывные постанывания телефона, вернулась и обнаружила новые сообщения. Гриша Аванесов желал ей здоровья и всяческих успехов, одноклассница Вика — много любви и много денег, какой-то нескладный неизвестный номер — радости каждый день, гармонии и процветания и почему-то называл ее «Анюта», от чего защемило в сердце: так назвал ее когда-то Макс, и это было исключительно его привилегией. Но в данном случае это был не он. Не он. Снова стонущий звонок — Марьяна! Вся редакция будет ее поздравлять?! А потом обмениваться впечатлениями и дружно смеяться над нею в курилке? Не снимать трубку. Не снимать трубку! Всё-таки хорошо, что она больше не работает в редакции. Иначе бы сейчас она умерла.
   Бокал холодного шампанского слегка привел в порядок нервную систему и затормозил внутреннее обрушение. Анюта усилием воли взяла в руки телефон и долго смотрела на табло, по привычке вспоминая солнечное утро, когда Макс преподнес ей этот миниатюрный аппарат как своего рода символ их неразрывной (непрерывной) круглосуточной связи, и визжащих от восторга детей во дворе, и удивленную улыбку Макса в ответ на ее «я не умею, когда без кнопок». И он, терпеливо обучающий ее овладению новой техникой, передавая практически девственно чистый аппарат из своей ладони в ее… из ладони в ладонь… «Твои ладони — такое нежное тепло». Это была их песня, совместно любимая и заслушанная до перерождения в своеобразный гимн их пары. Сердце Анюты таяло от первых же нот вступления, и поэтому она сразу же попросила Макса установить мелодию песни про ладони на все его, Максовы, звонки. «Твои ладони… такое мягкое тепло…» Она всегда млела от этих слов, нот, чувств и всегда в эти поющие минуты уверенно думала про «навсегда». Вот дурочка…
   — Вдох – выдох… И еще раз глубокий вдох… и выдох…
   — Да. Спасибо.
   Анюта снова прошла в кухню и, скользнув взглядом по фотографиям на стене, набрала номер Макса. После первого же гудка она услышала шепот:
   — Перезвоню. Не могу говорить.
   — Нет уж, говори!! — вскричала Анюта. — Скажи уже наконец!!
   — Что случилось? — не слова, а какой-то комок. Шорохом, еле слышно, но она разобрала.
   — Вот — хотела тебя спросить: а что случилось? И почему я узнаю обо всем последней? Может, всё-таки, расскажешь мне всё?! — снова вырвался крик, ударился о глухую стену, увешанную фотографиями, и зазвенел в горлышке металлического кувшина.
   — Не понимаю, — сказано было сдержанно. Правильно: держаться!
   — Правду!! Я хочу правду!!!
   — Не могу сейчас. Перезвоню, работаю, — скомканная скороговорка, человек явно что-то скрывает. Он нервничает. Он говорит быстро. Он скрывает что-то важное.
   — Отлично, работай! — сказала Анюта, нажала на «отбой» и сделала еще один глоток шампанского.
   Она вернулась к компьютеру и с отрешенностью приговоренного к публичной казни снова стала рассматривать уже знакомые фотографии — свидетельства ее падения, унижения и краха. Листая один за другим дни неведомой ей, посторонней жизни человека, который еще час назад являлся смыслом каждого ее дня, она с ужасом осознавала, как сама попутно вычеркивает и обесценивает эти же дни своей жизни, день за днем, дату за датой, педантично указанные под каждым кадром всезнающим интернетом. Боль тоже может быть наркотиком. Анюта продолжала листать убивающие ее мечты фотографии и чувствовала разрастающуюся, леденящую кровь судорогу в центре груди. Может, вызвать «скорую»? Не надо, она пройдет всё это до конца, она сильная, она справится. Глубокий вдох, выдох, она здоровая молодая женщина, она всё выдержит. Это какой-то дьявол — интернет. Он может одним движением пальцев поссорить, опозорить, унизить, оскорбить, сделать всеобщим посмешищем, содрать с человека одежду и даже кожу. Но какая же она заманчивая, эта публичность, возможность слепить любой образ, любую биографию, представить свою жизнь ярче, полноценнее, успешнее, ну, хотя бы внешнюю ее сторону… такая легкодоступная возможность, такая влекущая и такая отвлекающая от истинной жизни… великая иллюзия… А вдруг, это всё — не правда? Просто шутка, игра? Какой-то странный взгляд у него на этих фотографиях. Как будто это и не он. Во всяком случае, не то родное, вычитанное до мельчайшей клеточки существо, которое всегда тянуло обнять.
   Когда-то Анюта категорично отвергла пользование интернетом, посчитав его подменой настоящего человеческого общения. Она упорно писала письма от руки и отправляла рукописи и материалы из редакции с курьером, вызывая недоумение и раздражение коллег и деловых партнеров. Позже, пережив возраст категоричности, то есть избавившись от страха перед всем неизведанным, она восторженно оценила интернет как величайшее изобретение человечества. Безграничная доступность мирового информационного архива, возможность практически мгновенной связи в режиме он-лайн с любым человеком на планете — ну разве это не представлялось фантастичным еще несколько десятилетий назад? И если бы, тогда же, кто-нибудь заявил бы, например, что можно, сидя в собственной кухне, болтать с подружкой, нежащейся в шезлонге на берегу Тихого океана, и не банально по телефону, не просто слыша ее голос сквозь свист и прочие шумовые помехи, а видя ее наглое, загорелое, утомленное солнцем личико на маленьком светящемся экране — ну, если и не сожгли бы тогда его на костре, то наверняка бы навесили пожизненный ярлык душевно больного. Анюта верила в успех цивилизации и часто заявляла, что точно доживет в этой жизни до всеобщего применения телепортации. Человек может всё, и великое изобретение — интернет, так быстро утративший статус чуда вместе с парящими в небе аэробусами и пересадкой жизненно важных органов, — тому подтверждение. Человек может всё, всё доступно всем… Но сейчас чудо-чудище, объединившее весь мир, объединило его же против нее и наносило ей удары с каждым тактом часов, с каждым кадром. Она чувствовала себя голой, прикованной к позорному столбу и не находила ни одной здравой мысли, чтобы разрушить этот образ. О боже, сколько же сердечек под этими злосчастными фотографиями! Да эта парочка просто собирает аншлаги! Любимцы публики! И если она, посторонний пользователь, так легко здесь очутилась и всё это видит, значит, любой человек может это увидеть! Тысячи, миллионы любопытных пользователей интернета! Всё доступно всем. Значит, и ее одноклассницы, которым она рассказала про Макса на последней встрече выпускников, и однокурсники, боже, и родственники, передающие ему приветы, и даже тетя Вера! И мама!! О, нет, только не это!!. Анюта закрыла ноутбук и, машинально передвигаясь, прошла в кухню и распахнула окно. Детские и взрослые голоса, резкие сигналы машин и мерный стрекот пробегающей мимо электрички оживили потрясенную тишину, воцарившуюся в развенчанном любовном гнездышке, но не принесли никакого облегчения.

#ненависть рождается из страха #работа актера над ролью партнера #бой за корону
   Какое счастье, что мама этого не видит и никогда не увидит. Она считает социальные сети ярмаркой тщеславия, вопиющей пошлостью и при любом, даже ироничном, упоминании о них клянется, что ноги ее там не будет никогда. И слава богу. Всё-таки что-то хорошее должно присутствовать в этом аду, свалившимся на голову Анюты, но не с неба, явно не с неба. Она не вынесла бы даже маминого взгляда, одного ее слова… при таком-то раскладе… Она придумает, что сказать маме. Потом. Не теперь… 
  Софья Ильинична невзлюбила Макса при первой же их встрече. Во-первых, Софья Ильинична презирала красивых мужчин. Она считала их избалованными, самовлюбленными и поверхностными, всех, одним махом. Во-вторых, Макс не имел высшего образования. И этот «грех» был куда весомее, хотя и имел возможность дальнейшего искупления, о чем Софья Ильинична с порога завела разговор с Максом в свойственной ей категоричной манере. Но Макс и слушать не желал. И тогда кандидат Казакова пошла в наступление, отстаивая, судя по накалу страсти, честь и достоинство всех образованных людей планеты. Так, вторая встреча Софьи Ильиничны и Макса прошла уже на повышенных тонах и окончилась твердой ненавистью со стороны потенциальной тещи. Ее глубоко возмутили его культ свободы, бунтарские (как она оценила) наклонности, отсутствие (как она постановила) принципов и упорное нежелание жить, как все (как надо).
   Что-что, а как жить, София Ильинична представляла себе отчетливо, опираясь, с великолепным высокомерным прищуром, на четко сформулированные выдержки из многотомных трудов признанных авторитетов в области психологии, социологии, культурологии и других важнейших наук, изучивших и прописавших «истины» человеческого существования. И Софья Ильинична, как кандидат педагогических наук, получила полное право, по ее убеждению, исправлять и направлять течение жизни окружающих ее людей, в особенности молодых, самыми весомыми и заумными изречениями классиков жанра, неизменно прибавляя по окончании цитирования: «Как это верно!» «Дай маме волю, она завесит цитатами всю стену вместо ковра», — как-то пошутила Анюта в присутствии Макса, пытаясь снять напряжение в ходе очередных «семейных» посиделок, и это было большой ошибкой. Кандидат Казакова с еще большим ожесточением накинулась на Макса. Его сдержанная, сбивчивая, обветшавшая в дальних странствиях речь приводила будущую тещу в крайнее негодование.
   — Я скучаю по вас! По вас, молодой человек, а не по вам!
   — О-кей, Софи Ильинична.
   — Повторите!
   — О, поиграем в слова?
   — Повторяйте, невозможный вы человек! Я ску-ча-ю по вас!
   — О-кей. Я ску-ча-ю по-вас, — Макс, натужно веселясь, артикулировал.
   — Мам!!
   — О-кей! — передразнивала кандидат Казакова. — Прекратите засорять речь чем попало!! Нет такого слова в русском языке!!
   — О-кей…
   — Не о-кей, а хо-ро-шо!
   — Хо-ро-шо.
   — Ма-ма!!
   — Стыдно! Стыдно так себя не уважать, молодой человек! Молчите, лучше молчите совсем!
   — Мамуль, ну что ты в самом деле? Давай о чем-нибудь другом поговорим!
   — Пусть сначала научится разговаривать по-русски правильно! И, может быть — может быть! — тогда я с ним поговорю! Вот каковы нынче современные молодые люди — всё по верхам и не хотят учиться! Даже разговаривать не буду!! — оповещала Софья Ильинична своим торжествующим сопрано через открытое окно дремлющий район столицы.
   — Всё? Даже разговаривать не будете?! — не выдерживал задетый за живое Макс. И это тоже было ошибкой, наверное.
   — Правильная речь, молодой человек, характеризует цельность, состоятельность личности, глубокое понимание мира! — пела кандидат Казакова всё громче.
   — Главное — правильно сказать? — продолжал на свою беду Макс.
   — Да, сказать, говорить! Владеть устной речью, молодой человек!
   — Но вы сказали, чтобы я лучше молчал!
   — Замолчите! Всё! Больше не говорите ни слова! — выпаливала Софья Ильинична и, раскрасневшись, убегала из кухни, хлопнув дверью.
   — Я прошу тебя, я прошу тебя, — шептала Анюта, сжимая в своих похолодевших ладонях его бледные запястья. — Речевые характеристики — это ее больной вопрос…
   Но это был не столько больной вопрос, сколько козырная карта Софьи Ильиничны, тема ее кандидатской диссертации, и, учитывая качества характера Макса и его жизненный опыт, разворачивать боевые действия в кругу какой-либо другой темы было бы не так эффектно. Софья Ильинична регулярно проводила яростные нападки на речевые особенности Макса и на отсутствие в его словесных конструкциях складности, образности и «умных», правильно выстроенных фраз. Софья Ильинична всегда отдавала предпочтение правильной речи. Ее она отождествляла с правильными жизненными принципами, правильными выборами и, несомненно, правильным поведением. Разумеется, она никак не желала видеть за этой своей слепой верой общепризнанным правилам глубоко захороненный страх своих истинных мыслей и чувств. Но вот эту тему нельзя было затрагивать ни под каким предлогом — это стало бы не просто ошибкой, это грозило бы обернуться побоями.
   А может, просто во всем виноват был Элик, бывший Анютин кавалер, в котором Софья Ильинична видела идеального спутника жизни дочери (два высших образования, руководство нотариальной конторой, стабильный доход, собственная трехкомнатная квартира в пределах Садового кольца). К тому же Элик был старше Анюты и обладал внешностью, которая вполне могла гарантировать супруге преданность. Безупречный жених, которого Софья Ильинична так много лет обхаживала, удобряла и прикармливала, в один ужасный день стал чужим мужем, и этой потери раздосадованная мать до сих пор не смогла простить ни себе, ни дочери.
  Да, Софья Ильинична обожала Элика и считала его исключительным мужчиной в том числе и за то, что тот умел красиво говорить и уместно употреблять редкие слова и выражения («гендерный шовинизм», «пубертат», «синкретизм» и другие головоломные для простых смертных термины). «Но вы же меня понимаете?» — спрашивал шелковисто вежливо Элик Софью Ильиничну, останавливаясь, чтобы набрать в легкие притихшего безответного почтения обеих дам. И — да, Софья Ильинична понимала. «Вот это человек! Вот это мужчина!» — шептала она Анюте, делая вид, что поправляет ей сережки. Мама всегда вспоминала эти беседы со стоном восторга. Элик способен был говорить часами, с театральной жестикуляцией и приведением редких цитат и сносок… о парадоксальности жизни, о горе от ума, о своем нетипичном и возвышенном отношении к женщине (дальше словесных рулад дело как-то не шло, но впечатление производило неизгладимое). И тогда мать-одиночка кандидат Казакова чувствовала себя в полной безопасности и бесстрашно каждым кивком головы посылала свое материнское благословение союзу своей единственной дочери и оратора, в надежности которого она была уверена. В отличие от надежности Макса, который, будучи натурой страстной и мятежной, не научился пока точно формулировать мыслеформы, метущиеся в его сознании, а цитировать чужие считал ниже своего достоинства.
   — Зачем ты их сравниваешь?
   — Кого?
   — Элика и Макса.
   — Я их не сравниваю! Да я Элика давно вычеркнула!
   — Ладно. И что дальше?
   Сумерки сгущались, и из окна в кухню проникали ароматы иных семейных трапез.
   Софья Ильинична возвращалась в эпицентр конфликта практически через пару минут, с пустыми руками, но всё еще полная негодования.
   — Косноязычность в наше время — позор, — повторяла она твердо.
   — Мам! Максим знает несколько языков, ты же знаешь! — заступалась за своего избранника Анюта.
   — Ну, не то чтобы знаю… Так, говорю, понимаю… — Макс старался быть честным.
   — Вот — все слышали?! — воздевала руки Софья Ильинична.
   — Мама! Но он говорит и понимает! Я знаю только два, а он — шесть!
   — Шесть?! — фыркала Софья Ильинична. — Да откуда он может знать шесть языков?! Он и родного-то не выучил!! Двух слов связать не может!
   — Мама, Максим учился в МГИМО!
   — В наше время всё можно купить за деньги!
   — Вот я и бросил… Не всем же быть такими умными, как вы, — отвечал Макс.
   Софья Ильинична краснела до самых корней волос.
   — Ну вы и ха-ам…
   — Да что ж такое! Опять не так! Простите, не хотел.
    Софья Ильинична фыркала, присвистывала, скользила между раковиной и холодильником и, поравнявшись с Максом, выпаливала ему в лицо:
   — Сначала научись быть человеком — тогда и поговорим!
   — Простите, а что значит «быть человеком»? — расплывался Макс в натянутой улыбке, превозмогая, однако, порыв стукнуть чем-нибудь мягким священный для него персонаж.
   — Что надо! И без хамства! И станешь человеком! Может быть, — парировала мама, отгоняя от лица духоту китайским веером с изображением павлина.
— А что надо? Вы меня не просветите? — говорил Макс вкрадчиво, испытывая свою доброту.
  Софья Ильинична энергично бросалась к книжному шкафу в прихожей и буквально через секунды возвращалась с кипой старых пропыленных книг с закладками. Она бесцеремонно сгруживала книги Максу на колени и запальчиво выкрикивала:
   — Вот здесь всё написано!
   — Огромное спасибо!! — говорил Макс, хватая ее разгоряченную руку и целуя ее выступающие суставы. — Благодарю! Как же вы похожи на мою няню из прошлой жизни, профессора Анну Ивановну! Она тоже была очень-очень умной, как вы!
   — Что?! — уходила в третью октаву Софья Ильинична. — Хамите, юноша, опять?
   — Нет, правда! Да почему вы мне не верите? — отвечал Макс и снова звонко целовал руку потенциальной тещи.
  Теща вырывалась и, метнувшись к открытому окну, высовывалась наружу по пояс, жадно и с тихим стенанием глотая запах соседской жаренной картошки с луком и горячих пирожков.
   — Хватит!! Прекратите сейчас же!! — кричала Анюта и бросала что-нибудь металлическое звонкое на кухонный пол.
   — Прости, Анют, прости! Прости, всё, всё! — спохватывался Макс. — Простите и вы, Софи Ильинична, правда, я просто шутил! Ничего личного! Простите!
   Софья Ильинична пыхтела и судорожно хватала с кухонного стола веер.
   Нависала угроза общего срыва.
   — А может, лучше — о Дали? — вскрикивал Макс, радостно выуживая из кипы книг с колен брошюру о классике сюрреализма. — Давайте говорить о Дали! Вы любите Дали, Софи Ильинична? Да-али-и!.. — Макс смешно выпучивал глаза. — Вот он гений! Правда? — Нет, ну невозможно было не поддаться этому обезоруживающему очарованию выпученных глаз. И…
   — О Дали? — ритмично шелестела китайским веером кандидат Казакова, милостиво возвращаясь к столу. — Дали… Что вы о нем знаете?
   — Ничего, совсем! Расскажите, пожалуйста! Так интересно рассказываете, Софи Ильинична… так классно… прошу… — Макс ласково и лучисто улыбался и замолкал.
   Далее следовало учащенное шуршание веера, глубокий вдох и спасительное негромкое мамино:
   — Ну хорошо… На самом деле это был грустный и вдумчивый художник…
   И вот тут наступал праздник. День рожденья, Новый год, первое сентября! Голос Софьи Ильиничны, низкий, грудной, такой уверенный, надежный, наполнял собой милую кухню, освещенную желтым светом тканого абажура, и упорядоченные по величине и оттенкам красного банки с крупами, и праздничные прихватки, пахнущие сладкими маслами, и фиалки в горшочках, хороводящие на длинном подоконнике… Голос мамы, крепнув от фразы к фразе, от откровения к откровению, вытекал сквозь окна и даже вентиляционную отдушину в мир: к соседям, к людям, в город… и дальше растекался всё уверенней и певуче по чуткому телу планеты и сливался с бесконечным космосом, повествуя вселенной об особенности и яркости человеческой жизни. И Анюта слушала и внимала, трепеща, затаив дыхание и, однако, совсем не вникая в значения слов. Она упивалась вселенской любовью, купалась в ней, и сейчас с чистым сердцем прощала и маме, и Максу их вечные стычки. Потому что эти редкие минуты единения — они стоили потраченных нервов и пережитых волнений. Максим, Анюта, мама, ее неутомимая, бескомпромиссная мама, всегда борющаяся за свои идеалы, —сейчас они все вместе… вместе те, кого она так любит… Ну, и Дали.
   Зачем она сейчас всё это вспомнила?.. Ну надо же о чем-то думать, о чем-то важном или знакомом… просто думать о чем-то волнующем, воодушевляющем, чтобы не думать о настигшей ее катастрофе… чтобы не чувствовать боль, которая сейчас может ее просто изничтожить… просто немного дать передохнуть душе… А он всё не звонит… Так. Сейчас думай о себе, только о себе и только о хорошем. Попробуй. Вспомни еще что-нибудь приятное, ободряющее… Давай, отвлекись, отвлекись!.. Анюта улыбнулась, моментально разглядев где-то в параллельной реальности мокрый песок и искрящуюся на солнце вспененную воду теплого океана… застывшее над пустынным пляжем марево, изящные пальмы, как символ беззаботности и отпускного томления… вот и они с Максом, лежат на песке и наслаждаются остановившимися мгновениями, лишенными суеты… Они мечтали поехать вместе на пустынный остров, это Макс предложил… Ясная картина, полная благодати и великолепия, залила щедрым светом продрогшую душу, и стало немного легче, Анюта обмякла и даже повеселела. Теперь она уже намеренно стала вспоминать, как однажды они с Максом устроили целое представление в дорогущем свадебном салоне, куда они вошли, на самом деле, спасаясь от проливного дождя. За два феерические и незабываемые часа они перемерили все самые дорогие наряды, представленные в салоне, и выпили почти две бутылки итальянского шампанского, любезно, но опрометчиво предложенного им владелицей салона. Громко и восторженно оценивая друг друга в каждом новом образе, давясь от смеха, они устроили полемику о наилучшем месте идеальной свадьбы, вовлекли в полемику и владелицу салона, и ее помощницу, и, провозгласив в итоге практически хором: «Ну вот, всё равно все дороги ведут в Париж, вот видишь!», заперлись вдвоем в примерочной. Они покинули салон по требованию охраны, вызванной из соседствующего с салоном отделения банка, разгоряченные и счастливые, и потом долго еще целовались под дождем напротив стеклянных витрин с наряженными куклами. У Анюты даже озябли ноги, когда она вспомнила тот дождливый день. И как завершающий аккорд умиротворения, в сознании засветился прекрасный образ их с Максом поцелуя на площади Трокадеро с благословения самой Эйфелевой башни. Странное дело: картины прожитого прошлого и воображаемого будущего были сейчас равноценными и даже одинаковыми по яркости, ясности и ощущению правдивости. Временные границы смешались, образы сцен и эпизодов и будущего, и прошлого сменяли друг друга, иногда перетекали друг в друга, потом сознание возвращалось в режим настоящего, но всего на мгновенье, потому что блики иных времен снова начинали кружиться и замещать друг друга, исполняя свой невероятный танец, по кругу, точно вальсируя, всё быстрее и быстрее, изо всех сил стараясь отвлечь от настоящего момента. «Всё? Я уже поехала? Где я нахожусь? В какой реальности?» — подумала уставшая от этого панического вальса Анюта и тряхнула головой.
   Так. Что происходит? А что, собственно, происходит? Ну дружит он с этой девочкой, общается, фотографируется, ходит на мероприятия и в гости. И что? А то, что эта молодая особа там себе возомнила — так это ее личное дело! Как она, Анюта, могла так плохо подумать о Максе, что он якобы ее обманывает, что потешается с ней? Как она могла предать самого близкого и родного, поверив не ему, а какой-то девочке, написавшей бог знает что на своей странице и выложившей пару совместных фотографий с Максом?.. А поцелуй? Черт, поцелуй. Может, его и не было? Может, это постановочный кадр, шутка! Может, Анюта всё себе напридумывала вообще, навоображала?
   Анюта осторожно открыла ноутбук и, стараясь оставаться спокойной и уверенной в себе и в своем возлюбленном, снова стала листать злосчастные картинки из личного дела Виолы Весниной. Она просмотрела снова их все, внимательно разглядывая, пытаясь проникнуть в суть и даже, возможно, считать историю каждой. К своему огорчению, она не увидела и даже не уловила ничего, разоблачающего союз «М. + В.», и мысленно поругала себя за это. Она остановила бесполезный бег изображений и, снова чувствуя, что задыхается от отчаянья, зажмурилась в робкой надежде на передышку. Но там, в закрытом убежище внутреннего покоя, застывшие сцены, жесты и улыбки стали еще ярче, ожили и снова закружились с вызывающей откровенностью. Вот она, истинная реальность, — она не снаружи, она внутри, хохочет сейчас над ней и путает карты, что из чего произросло, где причина — где следствие, где внутреннее — где внешнее, что правда — что вымысел…  Пытаясь сохранить остатки присутствия здравого смысла, Анюта снова открыла глаза и вернулась на исходную страницу, туда, где рядом с портретом Виолы объявлялись миру ее персональные данные, и стала машинально перечитывать строчку за строчкой. Виола Веснина, родилась 26 августа, город Москва, образование, интересы, место работы — всё вроде бы правдиво, как есть… «Люблю моего Масика» — да пожалуйста, это ведь на самом деле ее личное дело… «Нам уже год и два месяца» — так, сейчас себя не накручивай, это она написала, а не он, так любой человек может написать всё что угодно. Это же интернет!!. «М. + В. = любовь»… Стоп! Пока она с ним не поговорит — и говорить вообще не о чем! Ничего не случилось! Ни-че-го!!. Анюта глотнула обжигающего воздуха, задержала дыхание и с вызовом уставилась на экран. И, словно по волшебству, экран ожил и ответил на ее вызов. Из ничего, из пустоты, из немых пробелов прямо на глазах Анюты возникли новые слова и знаки: «Семейное положение: помолвлена». Три слова через двоеточие.

#
   — Алло.
   — Привет.
   — Это правда, что ты женишься?
   — С чего ты взяла…
   — Прочла в интернете. Это шутка?
   — Нет.
   — Так это правда?
   — Да.
   — Когда свадьба?
   — Через месяц. Через полтора.
   — Почему ты мне не сказал?
   — Ты дома? Я приеду.
   — Почему ты мне не сказал?
   — Это не имеет отношения к тебе…
   — Что?
   — Не могу говорить. Работаю.
   — А, ты не один…
   — Один. Ты дома?
   — Дома.
   — Не уходи никуда.
   — Ты ее любишь?
   — Нет.
   — Но ты женишься на ней через месяц.
   — Да.
   — А зачем тебе я? Поиграть?
   — Нет.
   — Я тебе не верю. Я больше не хочу тебя видеть.
   — Подожди!
   — Что-то еще?
   — Аню-та… Анют, ты знаешь, как я к тебе… отношусь. Но… бывают обстоятельства.
   — Ты издеваешься?
   — Нет.
   — Ладно. Не волнуйся, ты меня больше не увидишь.
   — Подожди, я приеду, не сходи с ума.
   — Не твое дело. Прощай. Не приезжай. Всё. Забудь меня.
   Завершить звонок. Тишина в телефоне — хорошо, что не гудки. Кто-то умный отменил гудки, когда разговор заканчивается. И так не очень-то весело, еще это размеренное повизгивание… Телефон. Он звонит. Остановите это.
   — Что тебе нужно?
   — Ты.
   — Да уж. В качестве кого?
   — Перестань. Я еду!
   — Не надо! Хватит!! Хватит надо мной издеваться!!
  Если телефон бросить на пол, он всё равно продолжает работать. Опять он звонит. Надо вынуть батарейку, задняя панель легко снимается. Можно просто выключить на самом деле. Эти фотографии на стенах — ложь. Сорвать, порвать на мелкие кусочки, больше никто об этом не узнает. Выбросить в мусорное ведро. Обои тоже порвались, там, где было фото с Воробьевых гор, как некрасиво, но плевать. Можно повесить календарь или картинку на опустевшее место… опустошенное... Опять он звонит. Так, он едет сюда, что делать? Можно не открывать дверь. У него есть ключи. Можно изнутри вставить ключ в нижний замок и повернуть — тогда снаружи не открыть. Он может сломать дверь, он сможет. Соседи могут вызвать полицию — вот еще не хватало, хозяин просил по-тихому, он не простит, придется съезжать с квартиры… к маме?! Только не это. Она этого не вынесет. Никто этого не вынесет. Так. Ключи в сумке. Вот, поворачиваем ключ — закрыто. Пусть делает теперь, что хочет. Брелок на ключах с Питерскими мостами — это он подарил. Развод мостов. Смешно: развод. В помойку! Выбросить всё — расправиться с химерами, немедленно. Ладно, пусть живет холодный металлический брелок. Если выбросить все его подарки — это надо выбросить полквартиры. Вещи не виноваты. Просто надо о них не думать, не обращать внимания. Он специально всё это надарил, чтобы она не смогла о нем забыть сейчас. Хитрый. Нет, выбросить рука не поднимается. Столько воспоминаний связано с каждой вещью… Как же она сможет здесь дальше жить? Как же всё это пережить? А это что за ключи?.. Василиса! Ключи художницы Василисы, квартира номер сорок на соседней улице, завтра надо полить цветы и первого числа, Василиса в Сочи и возвращается только пятого! Господи, спасибо! Спасение. Спасение! Она сможет! Вперед!
   Так, теплые носки. Зубная щетка. Шампунь — да есть у Василисы шампунь. Она потом ей все объяснит. Или не объяснит. Куда ни глянь — везде его подарки. Окружили демоны. И фотографии — это невыносимо. Не смотри — это теперь «прошлое». Холодильник полный, наготовила — может, взять с собой еды? Смешно: как будто она едет в тайгу. Найдет, что поесть. Деньги! Вот — хватит на первое время. Карточка на месте. Паспорт — пусть будет. Перекрыть газ. Проверить краны. Окно закрыла, форточки закрыты. Ноутбук выключила. Господи, да хватит звонить! Хватит звонить!! Хватит врать!! Быстрее, быстрее. Да всё у нее будет отлично и нормально! Тело дышит, руки-ноги работают. Не смотреть назад — только вперед! Впереди новая жизнь! Босоножки так и не отнесла в ремонт, жалко выкинуть, любимые. Лифт занят, правильно — пешком. Ничего, переживем. Не впервой. Господи, неужели опять всё повторяется? За что же это ей. Прямо проклятье какое-то. Беги, беги быстрее! Во дворе — никого. Слава богу. Забыла зарядку для телефона. Купишь! Такси едет — прячься, за этой будкой никто не заметит. Встань в тень и не трясись. Господи, Макс выходит из такси! Так она и знала! Стой спокойно, здесь тебя не видно — стена каменная, не прозрачная! Хорошо, что в этом дворе есть этот старый садик — сейчас он тебя прикроет. Как он быстро примчался. Может, когда захочет. Побежал в подъезд. Что, тянет? Побежишь за ним? Нет, ни за что. Нет. Больше никакой лжи. Никаких лживых объятий. Всё. «Я люблю тебя как друга». Нет, второй раз она этого не выдержит. Она хочет жить. Тогда — вперед! «Опять в поход, опять в дорогу, навстречу солнцу и мечте!..» Боже, даже в этих стихах — он!!. Беги, дурочка, беги бегом, пока он тебя здесь не застукал!!
   Бегу.
   — «Я люблю тебя как друга» — кто это сказал?
   — Петя, однокурсник.
   — А при чем тут Макс?
   — Если он сейчас это скажет, я этого не переживу.
   — Логично.
   — Это не смешно.

#твои черты мне грезятся повсюду
#стереть
#я проросла в тебя в твою сердечность
#и кто теперь я есть и как я буду
#стереть
#стирая наши руки в слове вечность
   Анюта проснулась на закате. Она долго лежала с закрытыми глазами, медленно восстанавливая связь с измученным телом, не желавшим шевелиться. Ныло правое плечо, привычно замерзли ноги невзирая на шерстяные носки, глухая боль сдавила виски — всё свидетельствовало о продолжении жизни. Она вспомнила, что ей снился Макс, и мучительно и протяжно захныкала. Открыла глаза и увидела за окном торжественно гаснущие отблески ушедшего солнца. Уставший день покорно смыкал веки, погружаясь в покой, и было нелепым несоответствие этого мирного великолепия с бесцветным, мертвенным отчаяньем, заполнившим истощенную страданиями душу молодой женщины, жизнь которой еще утром казалась прекрасной. Анюта села на кровати, повернула голову влево-вправо, точно пытаясь отогнать страшные видения настоящего дня. Сострадательно тихо и мягко, словно играя, пестрая, вышитая крестом подушка накренилась, покатилась и приземлилась на старый тусклый паркет, и Анюта потянулась, чтобы поднять ее. И увидела… На полу красовался живописный натюрморт: разобранный на части телефон, украшенный теперь уже разбитым янтарным сердечком, со сломанной пополам панелью и раскрошенным экраном, кружка с остатками темной, резко пахнущей жидкости и пустая тара бутылочного рода в количестве двух штук с набором латинских букв на этикетках… растрепанный кошелек и скупые фрагменты цветной фотографии, разорванной в клочья. Теперь Анюта отчетливо вспомнила, как очутившись в квартире Василисы, изнемогая от постоянных всхлипов-вибраций телефона, судорожно просмотрев многочисленные сообщения от Макса («возьми трубку», «позвони», «я приехал», «где ты», «ау», «надо поговорить»), со всей силы ударила телефон о стену, но, спохватившись, отправила сообщение маме («мам уехала в Балашиху срочно надо к Алисе завтра не приеду прости целую телефон сломался позвоню от Алисы»). И после, вложив всю свою боль, всё свое разочарование в общении и отречение от любых контактов, настойчивыми движениями разломала телефон на составные части, довершив расправу наборным каблуком. Она вспомнила, как вероломно опустошила скромный бар Василисы, нанося вред здоровью отсутствием какой-либо закуски… После… после она уже ничего практически не помнила. Кроме того, что закрыла входную дверь на оба замка и цепочку и закричала плоской дерматиновой обивке портала во внешний мир: «Всё! Меня вы не найдете! Никто! Никогда! Больше никто не влезет в мою душу! Всё! Я для вас умерла!» Тихий интеллигентный бунт в замкнутом пространстве чужого дома…
   Она подняла подушку с пола и снова легла, и только сейчас заметила, что день совсем погас, и очертания и краски жилища художницы Василисы — ее спасительного пристанища — также учтиво погрузились в тень. Глаза Анюты быстро привыкли к темноте, и вскоре она стала довольно ясно различать предметы. Квартира Василисы — большая студия, уставленная картинами, картинками, поделками, икебанами, деревянными свистульками, куклами ручной работы, моделями пароходов и парусников, — была на редкость жизнерадостным объектом. Василиса не только сама живописала, но и масштабно коллекционировала плоды рук человеческих, скупая на ярмарках у городских и сельских романтиков воплощенную ими радость жизни. Всякий раз, попадая в квартиру Василисы, в это необыкновенное пространство, прославляющее творчество и красоту, Анюта окуналась в атмосферу счастья. Завораживающая и умиротворяющая, красота всегда вызывала восторг в ее душе и всегда исцеляла самую затяжную хандру. Нужно встать, включить свет и снова насладиться этими дивными сочетаниями линий, оттенков и форм, и снова трепетать, и снова жить и радоваться жизни. Вставай!
   Двенадцать ярких лампочек, причудливо вплетенных в старинную литую люстру, не просто засветились, а словно запели хоровым многоголосьем света — и квартира-музей засияла всей своей прекрасностью. И показалось, что отпустила головная боль, и дыхание стало ровнее и глубже, и горький привкус поражения растворился в сладостном восхищении от сотворенного человеческими руками. Анюта закружилась среди изобилия резного дерева, масляных цветов и ярмарочных кукол и, очутившись у кухонного стола, наугад щелкнула кнопками пыльного радиоприемника. Штраус — вот уж кстати! Всё-таки жизнь чудесна! Благодарю! А она уже готова была ее проклясть, ее, великую и необъятную, проклясть вместе с маленькой девочкой Аней Казаковой, когда-то посмевшей поставить любовь и мечты о ней на первое место… на главное место, еще в детстве, в тайне от своей умной, образованной, правильной мамы…
   Весьма вдохновляющая музыка сменила тональность и темп после краткой паузы и снова полилась из маленького радио-ящика в лицо, в горло, в грудную клетку, в озябшие ноги, теперь мало-помалу теплеющие, налаживающие связь с землей.
   Набоков — вот кто ей снова поможет! Еще на первом курсе университета она влюбилась в его чувственный и многогранный мир и с восторгом переняла у него поэтичное восприятие всего одушевленного и неодушевленного. Это помогало придавать глубокий смысл всему, даже утекающим в вечность бесцельно и лениво проведенным выходным, даже тем словам, чувствам и поступкам, за которые было стыдно. Так, вскоре, на третьем курсе, сочиняя наспех к очередному семинару по стилистике русского языка очередной ученический опус, Анюта описала грозу в городе, непосредственно в самом его центре, у Кремля. Но преподаватель русского, хмурая, старообразная дама, не оценила богатства красок и образов ее литературного стиля. Профессор Мельникова, отчетливо помнившая времена застоя в мрачных, сковывающих ее личные стремления подробностях, сочла Анютино сочинение непростительной дерзостью, а «камни, истекающие слезами» — политической провокацией. Дело было вынесено на рассмотрение кафедры, члены которой, однако, не разглядели ни серых, ни белых мышей в вольном поэтическом слоге студентки Казаковой. Напротив, на кафедре разгорелась оживленная дискуссия о подражании или не подражании юной студентки манере изложения известного русско-американского писателя (тем более что Анюта упомянула фамилию Набокова в эпиграфе к своей работе). Точку в жарком споре поставил доцент Попов, справедливо заметив, что можно сколько угодно стремиться подражать Карузо, но всё равно важно иметь собственный мощный голос и уметь легко брать соответствующие ноты. Это был один из немногих моментов в жизни, когда Анюта почувствовала свою силу. Позже, спустя десять лет, переживая убийственный кризис, связанный с женитьбой Элика, Анюта вспомнила о своем студенческом увлечении и, ежедневно перечитывая страницы обожаемого писателя, буквально по фразе, по абзацу, помещаясь сознанием в поэтический и страстный мир, вскоре стала ощущать себя героиней романа, насыщенного магическими предметами, явлениями и страстными драматическими переживаниями. Так ей было легче и проще. Так — она понимала свое место. Так — она себя хотя бы уважала. Так она смогла пережить боль.
   Анюта метнулась к книжному шкафу и с надеждой распахнула его тяжелые дверцы. Она благоговейно вдохнула пыльный запах разноцветной сокровищницы людских опытов и душевных исканий и, водя взглядом по рядам потертых и не очень переплетов, принялась высматривать заветную фамилию ее душевного спасителя, учителя и утешителя. Но ни одной книги Набокова она не нашла, даже брошюрки. Зато, к великому Анютиному огорчению, в названиях книг часто повторялось слово «психология», от чего Анюту стало мутить. Ее домашняя, родительская библиотека, изобиловала изданиями самых известных психологов. Мама, Софья Ильинична, в свое время с одержимостью скупала всю доступную литературу по психологии. Будучи еще ребенком, Анюта прослушивала длинные и короткие выдержки из трактатов знатоков становления «человеков» и при этом всё никак не могла понять, почему сия «наука о душе» выдает ей готовые формулы и заключения и никак не берет во внимание ее, Анютины, мысли и чувства, ее, исключительно ее, Анютину, душу. И вот опять миражи разлинованных, примерных, «идеальных» жизней выстроились в ряд перед глазами. Все такие умные, все такие знающие, такие уравновешенные — хоть удавись. Куда уж нам деваться, несовершенным… Так, уже в юности Анюта окончательно сочла психологию наукой мертвой, обозревающей уже ушедшую натуру, ушедших людей, да к тому же чужие заламинированные мысли, лишенные непредсказуемой, непосредственной, горячей пульсации настоящего. И то, что психология, как считала Анюта, не признавала главного — божественного происхождения человека, главенства души — ставило для Анюты все ее великие труды и накопленные знания на полочку, один взгляд на которую наводил тоску и прививал душе разъедающую и развращающую позицию пострадавшего. Может быть, Анюта и не владела в полной мере темой и напрасно когда-то обесценила популярную науку, но она была разочарована классификацией и стандартизацией человеков-людей с живыми бьющимися сердцами, любящих, ищущих и переживающих личные испытания каждый по-своему. Готовые ответы — кому они нужны? Ведь жизнь человеческая — непрерывное творчество, смелый, одухотворенный опыт обретения себя. И твой опыт никогда не совпадет с чужим, сколько бы ты ни изучал разные биографии, бессознательно подстраховываясь на случай, если и с тобой что-нибудь эдакое тоже сможет произойти, ну, чтобы хотя бы знать, куда бежать. В том-то и дело, что именно «такое» и не может. Это как отпечатки пальцев — повторов не существует в природе. Мудрость — не в знании «как бывает», она — в других плоскостях, точнее, в иных глубинах… Но разве это докажешь маме — кандидату педагогических наук? Разве докажешь всем этим эрудированным, высоко интеллектуальным всезнайкам, что есть священное право человека — жить по-своему…
   Анюта отвернулась от книг и медленно закрыла дверцы шкафа. Похоже, она приходит в себя. Ее рассуждения стали четче, стройнее. Надо придумать, что делать дальше. Надо собраться с мыслями. Выключить радио и подумать. Нет, так слишком тихо. Включить. Пусть лучше лепечет что-нибудь. Вот какая-то глупая песенка — сейчас это то, что нужно. А просто надо жить просто, не грузиться, не углубляться… «не париться из-за всякой ерунды» — вот-вот! Как-то она прочла это в интернете. И это, и еще много всяких разных «стишков-пирожков». Они подбадривают, эти милые открыточки, веселят, даже когда несут полную чушь. Сейчас Анюта вспомнила, как однажды наткнулась на статью очередного психолога-публициста… всё-таки ее к ним тянуло, она изредка читала их статьи, иногда скептически хмурилась, иногда возмущалась до исступления, но всё равно читала. Та пресловутая статья была про отношения полов — занудные, набившие оскомину оценки и заключения. Но финальные строки задели и возмутили Анюту так, что она провела две бессонные ночи, бессмысленно мысленно споря с автором статьи, провозглашавшим, что главное и самое ценное, что мужчина может дать женщине, по мнению мужчин (по мнению автора статьи), — это деньги и секс. Вернее, психолог-публицист обозначил их как «материальную базу и сексуальное удовлетворение», но суть его выводов от этого не становилась менее вульгарной и ущербной в восприятии Анюты, скорее наоборот. Анюта тогда, густо краснея от душевного смятения и булькающего в горле гнева, с досадой прочла все многочисленные комментарии мужчин и женщин к провокационной статье. Некоторые из читателей соглашались, некоторые цинично аплодировали автору, кто-то его жалел, кто-то грубо осаживал, кто-то приводил свои, личные доводы его правоты или не правоты, кто-то «со знанием дела» прибавлял пару-тройку общепринятых определений основ. Но никто не написал про нежность. И Анюта не написала, не пожелав вовлечься в лубочный спор и тем самым опошлить то зыбкое, волнующее, восхитительное чувство, которое всегда сводило ее с ума, во всяком случае, с Максом — да и только с Максом, потому что ни с кем другим она его не познала. Ту нежность, тот вытекающий из сердечного центра теплый вселенский поток, растворяющий и злость, и обиду, и страх, и логические построения, и законы морали — словом, воодушевляющий, смягчающий всё земное, заключенное в плотную, тяжелую форму. Нежность — объятия Бога. Спустя двое суток после прочтения «горячей» статьи Анюта уже смеялась над своими ночными астральными дебатами с нечаянными оппонентами, да и над самим плоским прочтением неизмеримой и неиссякаемой темы, очевидно, что, очередным «разочарованным странником» (как Анюта однажды с сочувствием окрестила воинствующих циников). Но благодаря именно этой статье Анюта, тогда, с замиранием сердца ощутила свою благодатную судьбу и свое женское везение и растеклась во внутренней улыбке и благодарности Господу Богу и своему сердечному другу за сильные взаимные чувства и особенно — за нежность. Однажды в сентябре, пережив «Дни высокой моды», неделю фестиваля в Благовещенске и последующий изматывающий перелет на рассвете домой, уставшая до изнеможения и уснувшая в такси, она обнаружила себя на руках Макса, вносящего ее в тесный лифт. И позже дома, шепча чуть слышно, еле шелестя словами «я, встану, встану, я, могу, я, сейчас, милый, я, сейчас», податливо следовала его мягким движениям, укладывающим ее на прохладную простыню, стягивающим с ее размякшего тела носки и белье и тут же бережно облекающим ее в хрустящую от свежести рубаху, словно спящую принцессу. Когда он завернул ее в легкое одеяло, осторожно расправил все складки и комочки по краям и, склонившись к изголовью, беззвучно коснулся губами ее поникших волос, Анюта подумала, что попала в рай. В одно мгновенье космическая бесконечность оказалась не где-то там снаружи, а внутри нее. Плавно покачиваясь, проплывали и сверкающие планеты, и тусклые, словно задремавшие… она парила, плыла вместе с ними, дышала, исключительно на вдох… она не чувствовала тела и (непередаваемо, необъяснимо) не ощущала ничего внутри, кроме ненаглядной, желанной, космической радужной эссенции — ни единой жилочки, ни жара, ни даже легкого покалывания. Она хотела только одного: остаться там как можно дольше. И он, очевидно, почувствовал это и провел рукой по ее макушке, по затылку и щеке. Она плыла в топленном, беззвучном потоке, ощущая себя частицей чего-то неописуемо великого и точно соответствующего замыслу, и захлебывалась от восторга и любви. Она приоткрыла глаза и поймала губами его теплую ладонь. И теперь уже, вместе со звездами, топленными потоками, мирными метеоритами и вездесущим покоем, поплыла внутри него, своего мужчины, проникнув так просто в его вселенную лишь через одно нежное прикосновение. Нет дороже близости, чем нежность, и ее невозможно ни сыграть, ни подделать.
   Резные настенные часы громко пробили полночь, и Анюта заплакала.
   — Соберись, тряпка! — сказала она вслух резко и узнала в своем голосе мамины интонации.
   Да, не время раскисать. Это к добру не приведет. Всё, не думай о нем! Больше не думай о нем! Займись делом. Так, надо составить план действий. Всё по порядку. Алиса возвращается в четверг. До ее возвращения надо съездить к художнику Шишкину — бывают же такие совпадения. Шишкин обещал десяток работ к «Осеннему вернисажу», и еще Прохоренко пришлет акварели и портреты жены, жена у него чумовая, просто сказочный персонаж. До конца недели надо списаться с сибирским банком. И отнести босоножки в ремонт. И сделать паспорт! Всё, срочно делать паспорт, а то вот так позовет кто-нибудь на выходные в Рим или Прагу, а она — как маленькая, без паспорта, уже третий месяц. Всё, теперь она будет часто ездить, пора посмотреть мир, насладиться всем тем, о чем когда-то мечтала. Теперь ее ничто не держит на привязи, не надо никого ждать и подстраивать свое расписание под чужое. Вот она — свобода! Теперь она вольна, как птица, и сможет делать всё, что захочет, не оглядываясь на кого-то там, кто, оказывается, устраивает свою жизнь у нее за спиной и кто, вот уж точно, на нее не оглядывается. Да, жизнь только начинается! Сначала она поедет в Париж — она по нему соскучилась безумно, она сейчас это поняла — вот и время пришло. Поедет одна или с Алиской. Или ну ее, Алиску, она вечно ввязывается в какие-нибудь нелепые знакомства и потом выуживай ее из ситуаций. К тому же, Алиса — совсем ей не друг, она не умеет слушать, она понятия не имеет об истинном состоянии души Анюты, всё время дает дурацкие советы, придется постоянно притворяться — о нет, ни за что. Поедет сама, найдет себе комнату в Латинском квартале и будет завтракать на террасе с видом на Нотр-Дам и нежиться под солнышком на газоне в Люксембургском. Да, лучше ехать летом, конечно, чтобы можно было полежать на травке. Тогда сейчас можно поехать в Турцию, в Патаре, в Эфес, побродить по святым местам, там будет еще долго тепло. Зарядиться, насытиться… а еще лучше — в волшебный Тель-Авив! Вот где блаженство даже в сезон дождей. Тель-Авив, родной Тель-Авив… господи, она не выдержит воспоминаний, всё будет перекликаться с Максом, это уму непостижимо, как же всё это случилось, как всё это могло так чудовищно сложиться… Неужели мама была права, что все эти любови — выдумка шутников-романистов, и что в реальности все эти штучки — игры взрослых, раскручивающих выгодную партию с блефом, с манипуляциями, и что всегда приходится жестоко расплачиваться, когда испытываешь сильные чувства, и что любовь ничего не стоит… Может, на самом деле, надо выключить сердце и включить мозги, делать свое дело и работать, работать? А чувства душить на корню — всё это плохо кончается. Работать. Заниматься любимым делом. Расти и совершенствоваться. Жить честно и приносить пользу обществу... Нет, не может всё это быть выдумкой, неправдой! Не мог он ей врать, не мог, он не мог шутить с нею, он же видел, как она открыта и преданна, он же чувствовал и знал, как сильно она его любила… или, может, не чувствовал, не знал?.. Господи, она жила ради этой любви, она практически посвятила ему жизнь, она вложила всю свою душу в эти отношения — и куда теперь всё это… всё это — потерянные годы, обман, неправда?.. Нет, этого не может быть. Просто он, наверное, запутался, просто он попал в какую-то трудную ситуацию, в безвыходную ситуацию, нет, он точно ее любил, а если разлюбил, то он бы ей об этом честно сказал — иначе вообще ничто не имеет смысла. Да, но зачем он фотографировался с той, с другой, зачем целовал ее, другую, да еще прилюдно? Как это возможно, если ты кого-то любишь? Если любишь…
   И снова заболела голова. Анюта подошла к окну и открыла форточку, впуская в душное пространство квартиры-музея поток свежей жизни. Она постояла, долго, наблюдая, как гаснут окна в доме напротив и как созвучно им гаснут в ее душе одна за другой слабенькие, крохотные надежды. Неужели она проиграла… никому нельзя открывать свое сердце, во всяком случае, никому из них?.. Из «них» — и за что такое разделение? Она всегда боролась за равность, за уважение, за доверие — и вот полный провал, сама сорвалась в бездну и летит прямиком в ад… а «разочарованные странники» одержали победу… и смеются теперь над ее верой в человека и в любовь…
   Не сметь! Не сметь раскисать! Выход какой-то должен быть. Иначе быть не может. Надо что-то делать! Для начала, вот прямо сейчас, надо посмотреть какую-нибудь комедию, посмеяться, смех — лучшее лекарство. Вот есть прекрасный телевизор и, должно быть, с отличным изображением. Анюта выключила радио, взяла в руки замусоленный телевизионный пульт и послушно опустилась на край мягкого кресла перед маленьким пузатым аппаратом. Крикливая, оголтелая телевизионная жизнь ворвалась в эстетическое пространство и сразу обескуражила своей бесстыдностью и фальшивостью. Анюта приглушила орущий монитор и стала перелистывать изображения, щурясь, морщась, но стойко пытаясь поймать успокоительную волну. Она порывисто отвернулась от экрана, увидев босоногого, искрящегося радостью малыша, топающего по пушистому ковру навстречу распростертой в объятиях маме. На соседнем канале целующаяся парочка влюбленных заполонила собой всю диагональ экрана, и это мучительно резануло по сердцу. Неужели не показывают ничего комичного, по-настоящему смешного, чтобы просто отдохнуть, чтобы просто отпустило… Она разглядела кадры из любимого, хоть и грустного советского фильма и не удержалась, прибавила звук. «Я скучаю по тебе, Митя! Я скучаю по тебе!» Какие они красивые… я скучаю… нет, это совсем невыносимо! И эта дивная музыка — душа замирает — под такую мелодию хорошо плакать или прощаться. Или умирать. Не надо. Дальше! Вот — какая-то «Киномания». «Этот день станет для тебя самым незабываемым», — пообещал приятный низкий голос, и начищенная до блеска невеста устремилась в рапиде навстречу своему суженому, оттеняя небесную синь белоснежной, летящей с ветром фатой. Всё, не могу, больше не могу!
   Анюта рывком отключила изображения и звуки и, побежденная, упала навзничь в мягкое кресло… Но ведь кто-то же кого-то любит, и это бывает взаимно, сильно, по-настоящему!.. Да?.. Или нет?.. Ответьте!!. Ти-ши-на. Скупое тягостное безмолвие окружило ее. Потом помалу она стала различать звуки шагов и машин с улицы и голоса из незнакомой ей выси, от соседей. И всё это были звуки жизни, полнокровной, полноценной жизни, которая ее, Анюту, отвергла. Она действительно чужая на этом празднике, и всё, что ей всегда доставалось, — это «телевизор», то есть просто смотреть, наблюдать без возможности участия. Самые разные люди вокруг нее встречались, влюблялись, женились, рожали детей, наконец, — но только не она. А ты — наблюдай. Посмотри, посмотри: трогательная, чинная свадьба с нарядными платьями и гордыми, одобрительными, иногда ревностными и даже иногда позерскими улыбками — пусть… смотри: беременность — ожидание чуда, счастье сочится сквозь кожу и лучится в глазах… роды вместе — мечта, моменты святой близости — и его рука сжимает ее пальцы, и шепот: «любимая, ты сможешь»... прижать к груди своего малыша и заплакать от переполняющего света… а потом — его первая улыбка, первые слова, первые шаги, радость, смех и слезы, и все — вместе, всё — общее, и радость, и смех — тихое семейное счастье, о котором она всегда так мечтала… Но всегда это было чужим счастьем… чужие свадьбы, чужие дети… А ты — наблюдай! Ну, если хочешь, можешь помечтать немножко… Хотя… похоже, ты всё равно живешь в другой реальности… Но помечтать всё равно полезно. Чтобы всё привычнее и чаще осознавать свою отделенность, недоделанность, недостойность украсить ни чью-то жизнь, ни свою собственную. И невозможность ничего поменять и прежде всего в себе. Анюта не просто мечтала выйти замуж и иметь семью. Она когда-то решила, что выйдет замуж только по большой любви и на всю жизнь. И когда-то она поверила в то, что полюбила Элика, и всячески культивировала в себе все самые лестные и одобрительные к нему чувства. Но ощущение «телевизора» всё равно не отпускало ее и крепло год от года. И только когда появился Макс — отпустило. И тогда она, в свою очередь, не поверила, что жизнь ее простила и что ее личное счастье — возможно. Сколько раз за эти годы Анюта представляла его, Макса, улыбающегося, светлого, с ребенком на руках, и их свадьбу, и медовый месяц, и дом, окруженный садовыми розами. Анюте в голову не приходило, что всем этим придется с кем-то делиться. Она считала, что это всё может принадлежать лишь двоим влюбленным. Но вскоре появилась «она» — и все Анютины мечты разбились вдребезги. Теперь уже, ясно, — капитально.
— Предатель!!
   Анюта скатилась с кресла на пол и стала остервенело лупить покрасневшими руками по дорогущему Василисиному ковру.
   — Предатель!!!
   Как же она сейчас ненавидела его, Макса, воскресившего в ней сердце когда-то и теперь так хитро над ним, над ее сердцем, надругавшегося. Как же она сейчас ненавидела Виолу, девушку с ангельским ликом, которая так вероломно похитила ее, Анютину, мечту. Как же она сейчас ненавидела людей, своими улыбками и благополучием обесценивающих ее дремучее и никчемное существование. В эту минуту она почувствовала ненависть ко всему роду человеческому, и даже к маме, и ужаснулась этому. Но больше всего она сейчас ненавидела себя и свою жизнь. И все, что с нею было связано. Родиться — значит обречь себя на страдания, не надо было этого делать!
   Что-то с болью хрустнуло под рукой, яростно наносящей удары о незыблемую роскошь цветных пятен, рябящих перед глазами. Анюта увидела на руке кровь и подумала, что пора остановиться, чтобы не испачкать чужой антикварный ковер. Она замерла, уткнулась лбом в пахнущий табаком ковровый ворс и, покачиваясь, встала на колени. Она достала из раны на ладони осколок разбитого ею янтарного сердечка, еще утром служившего меткой обретенного счастья в личной жизни. Бедное разбитое сердечко… Пожалеть себя, что ли… Анюта давно перестала испытывать жалость к взрослым трудоспособным людям. Одно дело — сочувствие, сопереживание, когда на равных, это глубокое «со»… А жалость унижает — как будто ты умнее и сильнее того, кто проживает не лучшие свои времена. И если ты его жалеешь — значит, не веришь в силу его души и в ценность его опыта. Но сейчас Анюте стало так жалко себя, что она чуть не потонула в этом скорбном и совершенно непродуктивном, но самом доступном ей сейчас чувстве.
     Из раны на ладони продолжала обильно сочиться кровь, и Анюта вынуждена была произвести обыск в кухонных шкафах, чтобы найти аптечку. Она нашла ее почти сразу и стала внимательно выуживать из нее пузырьки и картонные коробки на кухонный стол. Она не нашла ничего, чем можно было бы остановить кровь, — пришлось промывать рану под струей воды и туго перетягивать стерильным бинтом. Она увидела свое отражение в стеклянной дверце шкафчика — ну точно, раненый боец с окровавленной повязкой на руке. Эх, если бы на этом всё и ограничивалось, было бы гораздо проще. Поболит — и перестанет, раны на теле умеют быстро заживать. Вот от себя, от своих переживаний куда же деться? Только на Луну улететь…
   Анюта начала перекладывать Василисины лекарства обратно в аптечку, когда ее внимание привлекла пухлая синяя коробочка. Труднопроизносимый, невразумительный набор слов, хотя, в общем, понятно: сильное снотворное средство быстрого действия. Вот уже четвертый год Анюта избегала принимать внутрь любые химические препараты. Но сейчас был особый случай. И выпить снотворное было для нее выходом. Больше она не выдержит и получаса мучительных блужданий по лабиринту, снова и снова возвращающих ее к болевому тупику. Время идет — силы на исходе. Выход — здесь. Лучше уснуть и видеть сны. Сколько нужно съесть этих дурацких таблеток, чтобы забыть, как бесславно рухнул сегодня ее мир ближе к полудню? Есть такой пункт в инструкции? Вот: способ применения и дозы…
   Господи, как страшно и как тихо. Включи радио, лучше классику, музыка поможет создать иллюзию покоя. Скоро ты заснешь, потерпи. Включила. Читай дальше инструкцию: натощак или после еды?.. Что это за звуки?.. Господи, только не это!! Господи, господи боже мой!!.
   Ласково, вкрадчиво, практически интимным шепотом из старого пыльного приемника потекла изученная уже давно наизусть, до малейших шорохов, мелодия, их мелодия… и слова: «твои ладони — такое нежное тепло…» Анюта с истошным воплем смахнула со стола захлебнувшийся тщетными заверениями радиоприемник и увидела, как на трясущейся от бессилия, перевязанной стерильном бинтом руке снова проступила кровь.
  Иллюзии!! Всё это — проклятые, мерзкие иллюзии! Она всё сама себе надумала да еще облекла в приторную романтичную форму! А слова ничего не значат. Всё восприняла по-своему, как ей хотелось, построила свой карточный иллюзорный домик, а он просто так это говорил… просто, от избытка доброты, потому что он добрый, от жалости к ней, дурочке… зачем она вообще слушала? Это же слова! Как она могла поверить, что станет для кого-то желанной, что кто-то будет любить ее всю и что она сможет любить открытым сердцем… Какая она дура, что поверила словам, поверила в то, чего не существует! Дура!! И потоки соленых слез заструились по нежным, нервным щекам, прорывая наконец тугую плоть обезумевшего страдания.
   Она обнаружила себя у допотопного телефонного аппарата набирающей свой домашний, материнский номер. Но когда в глубине липкой, залитой неразборчивыми слезами трубки раздалось сдержанное мамино «алле», Анюта нажала «отбой». Она сползла по беленой стене, прижимая недоуменно мычащую трубку к груди, обнимая ее безутешными ладонями, и зашептала ей, трубке, единственному сочувствующему ей сейчас средству человеческого сообщения, едва сдерживая крик, причитая и прерывисто глотая свое горячее, соленое горе:
   — Мама! Мамочка! Мама!.. Мне так плохо, мамочка, как же мне плохо!!. Как жить? Мама, как мне дальше жить?.. Как верить людям?.. Как жить?.. И зачем?.. — И милосердная телефонная трубка отвечала, исступленно гудела ей в ответ, силясь успокоить и поддержать.
   Но не могла Анюта рассказать всё это своей маме, Софье Ильиничне Казаковой, кандидату педагогических наук, великой проницательной маме с безупречной жизненной позицией, могучей волевой женщине, которая никогда не плачет. Но не было у нее другой мамы. Она рассказала бы об этом Максу. И он бы ее понял, и посочувствовал, и успокоил. Усадил бы привычно на колени и прижал бы к себе крепко-крепко. А она бы плакала, уткнувшись в его теплеющую, пахнущую морем шею, мокрую от ее печальных жалоб, а он целовал бы ее слезящиеся, подрагивающие веки и слушал бы ее доверительные всхлипывания, и соглашался бы с ней, и снова слушал бы ее и слушал, даже если бы это длилось час, и даже дольше… Но больше этого не будет, больше она ему ничего не расскажет и уже никогда. Как быстро самый близкий человек может стать чужим, оказаться в одном ряду с холодным, циничным, насмешливым миром. Она никогда не сможет больше к нему прикоснуться… не сможет — не захочет… уж не говоря о том, чтобы поцеловать его… его ладони… его разгоряченное тело… и пусть на конечные, но незабываемые мгновения поместиться вместе с ним в тот мир, где имена не нужны…
   И Анюта поняла, что осталась совсем одна.
   Она достала из своей сумки пухлый, размалеванный кажущимися теперь бессмысленными делами ежедневник и аккуратно вырвала из него чистую страницу, стараясь не испачкать бумагу пораненной рукой. Потом достала из кармашка сумки ручку с памятной гравировкой — подарок от… да теперь уже это и не существенно... и, бесшумно сев за кухонный стол, включила настольную лампу.
   Она решила подумать о чем-нибудь самом важном, но перед ее глазами снова заплясали образы восторженных парных фотографий, не с ней, с другой. Она закрыла глаза, чтобы поставить точку этому кружению, и снова их открыла. Перевела взгляд на часы, но не разобрала, который час они показали. Она снова уставилась в чистый лист бумаги, лежащей на столе, и вдруг вспомнила, как хранила в носовом платке лепестки их первой розы, которую он подарил ей в промозглый дождливый день, сразу же по возвращении в Москву из Тель-Авива. И пустую красочную упаковку из-под турецких конфет, которую было жалко выбрасывать, потому что она хранила тепло его рук… Всё это — слащавая лирика и совершенно не жизнеспособная философия, не соответствующая жесткому режиму выживания в современном хаотическом мире… Не соответствующая — несоответствие… Измена — изменение… Прости — от слова «просто»… Просто она хотела счастья. И не получилось. А в чем тогда смысл? Всё равно всё уже никогда не будет идеально, как она мечтала, как должно было всё быть...
   Она взяла ручку в левую руку, потому что кровь на правой всё еще была свежей, но, подумав, снова поменяла руку, чтобы почерк был узнаваемым. Уже неважно, даже если останутся следы крови на листке — пусть… Она написала: «Не понимаю. Зачем всё?» и остановилась, критично разглядывая своё послание миру несколько минут… или мгновений — она уже не понимала…
   Миг, краткое впечатление о полученной благодати, вспышка света, определяющая порядок образов, миг так непростительно скоротечен и так неимоверно трудно уловим для нас, привыкших строить планы или поддаваться сожалениям, думать о чем угодно, только не о об этом самом миге, что чаще всего, по большому счету, всё, что мы успеваем почувствовать и осознать, — уже превратилось в воспоминание…
  Она вспомнила, как вытряхнула из коробочки на пораненную ладонь горсть белых глянцевых комочков, как рассыпала их по столу, а потом принялась выкладывать ими раскидистый солнечный круг… Она вспомнила, как взяла лоснящуюся белую таблетку, налила в кружку воды из крана и молча проглотила бесчувственный комок, наделяя его властью над своей жизнью. Она потянулась за следующей порцией забвения, услужливо замедляющей темп сердечного ритма и превращающей течение остывающей крови в судорожные глотки новых, так хорошо забытых впечатлений. Всё-таки поэзия, поэтичное восприятие даже самых банальных и непредставительных тем, украшает реальность, окультуривает ее, даже самую захудалую. Набоков — великий маг и чародей. Она всегда им восхищалась. Хоть кто-то помог придать ее жизни хоть какой-то смысл. Спасибо ему за всё.
 
#каждый любит так как хочет
#и так как может
   Ночь. Квартира Софьи Ильиничны Казаковой отдыхает в темноте. Спальня хозяйки.
   Софья Ильинична, облаченная в стеганый халат и меховые тапки, поставила кружку с обжигающим чаем на изящную подставку и склонилась над рабочим столом. Она прищурилась, глядя сквозь узкие стекла модных очков на светящийся экран ноутбука, и беззвучно зашевелила губами. Она начала устраивать свою плотную фигуру в колеблющееся офисное кресло, когда идиллическую тишину дома пронзил звонок в дверь.
   Софья Ильинична резко выпрямилась, замерла на мгновенье, отняла от глаз очки и недоуменно посмотрела на часы. Она прислушалась, закрыла ноутбук, опустила очки на украшенную ярким шелком грудь и, поправляя халат, на цыпочках подошла к входной двери. Прильнув к дверному глазку, Софья Ильинична плотнее запахнула стеганные полы и стала дышать совсем бесшумно.
   Второй звонок был более длительным, настойчивым.
   — Кто-о та-ам? — спросила громко Софья Ильинична.
   — Софи Ильинична! Это Макс! — донеслось сдержанно из-за двери.
   — Кто-кто? — Софья Ильинична зевнула.
   — Макс! Максим Изотов!
   — Юноша, вы на часы смотрите?
   — Я очень прошу прощения! Софи Ильинична, откройте, очень надо!
   — Что вам надо? Я сплю уже, между прочим! На дворе глубокая ночь!
   — Мне надо Анюту! Поговорить с Анютой! Откройте! — Макс громко застучал в закрытую дверь.
   — Разве она не с вами?
   — Нет. Прошу, открывайте! Анюта, открывай, ну, хватит! — продолжал стучать Макс.
   — Прекратите ломать дверь! Анны здесь нет! Ее нет! И идите отсюда!
   — Софи Ильинична! Софи Ильинична! Мне очень надо! Откройте!.. Вы меня боитесь?
   — Кто — я?! — Софья Ильинична громко фыркнула.
   — Ну, открывайте! — подхватил Макс.
   Софья Ильинична распрямила тело, поправила волосы и подчеркнуто хладнокровно отперла дверь.
   Макс ввалился в образовавшийся просвет неуклюжим, нетрезвым, и совершенно неустойчивым.
   — Анюта! — позвал он тихо и бросился в детскую.
  Он появился в мрачной прихожей спустя минуту или две взнервленный, но не сдавшийся. Дальше, спотыкаясь, он обыскал кухню, балкон, ванную и даже спальню хозяйки. Вернулся предельно раздосадованным, оперся о дверной косяк и шумно засопел, уставившись в лицо Софьи Ильиничны.
   — Я вам уже сказала: Анны здесь нет, — заметила Софья Ильинична, отстраняясь. — Что за выходки вообще? Вы пьяны!!
   — Да меня просто рвет на куски, — процедил сквозь зубы Макс. — Дайте воды, а?
   — Да вы… вы просто в хлам! В стельку! — закричала возмущенно кандидат Казакова.
   — Что, и воды не нальете? Ненавидите меня, да? — Макс сделал шаг и пошатнулся.
   — Ненавижу? Слишком много чести! Не стоит судить весь мир по себе, молодой человек! Это — крупная ошибка! «Мир представляется совершенно иным, если взирать на него не только со своей колокольни»!
   Макс учтиво и согласно кивнул, потом аккуратно отодвинул Софью Ильиничну с прохода и вошел в кухню. Он открыл сервант, взял оттуда чистый стакан, налил в него из крана воды и жадно выпил воду большими глотками.
   — А я вас — люблю, — сказал он наконец ошеломленной Софье Ильиничне. — Можете не верить — факт. И очень уважаю. Правда.
   — А я вас не уважаю, — ответила хозяйка дома, грубо захлопывая дверь серванта. — «В уважении еще больше несправедливости, чем в презрении», — сказал Ницше.
   — Каждого человека есть за что уважать.
   — Да молчите уж, вы! Кто вы такой? И вообще, вы посмели явиться в мой дом пьяным! Убирайтесь!
   Макс покачал головой и устало опустился на стул.
   — Где Анюта? Скажите, где Анюта! Прошу. И я — уберусь.
   — Что, поссорились? — улыбнулась Софья Ильинична. — Я так и знала! Люди не меняются к лучшему — люди лишь открывают с течением времени свое истинное лицо.
   — Она вам всё рассказала? — Макс сгорбился.
   — Что — всё?.. Из-за чего вы поссорились — я не знаю… Вы что, ее обидели?!
   — Очень.
   — Вот сволочь! Ты обидел мою дочь?! Да кто ты такой? Ты — бродяга, ты — ничтожество! Я так и знала, что рано или поздно этим кончится… Да ты никогда ее не стоил! Ты не понимаешь, что никогда не стоил и ее мизинца? Ты что, поднял на нее руку?! Да я… да я, знаешь, что с тобой сделаю?!.
   — Тихо-тихо. Я ее не трогал. Мы просто поссорились. Скажите, где она! Прошу! Надо срочно найти! И можете дать кофе? А то я упаду. Если есть капля сочувствия к ничтожеству, как я.
   — Какая лирика! — снова фыркнула Софья Ильинична, однако взяла банку с молотым кофе и достала турку из духовки. — Что вы ноете, как девочка? Сделаю вам кофе, — она зажгла плиту и попыталась сосредоточиться на своих движениях. — Где Анна, я не знаю. Позвоните ей, если вам так приспичило, и поговорите с ней по телефону! Мы живем в двадцать первом веке.
   — Она выключила телефон. Я звонил сто раз… Когда вы последний раз разговаривали?
   — Это допрос?
   — Пожалуйста. Когда вы последний раз разговаривали?
   — Утром. Вы еще громко пели какую-то попсу, не имея ни совести, ни уважения к матери. И поете вы, юноша, — фальшиво, — Софья Ильинична поставила дымящуюся кружку на стол перед Максом.
   Макс икнул и, взяв кружку с кофе, стал дуть на его пузырящуюся поверхность.
   — За доброту! — Он поприветствовал хозяйку поднятой кружкой. —  Спасибочки, — он обжег язык и, зажмурившись, со стуком поставил кружку на стол. — Вы точно не знаете, где она?
   — Нет, не знаю! Утром она была с вами, а куда она от вас ушла, я не в курсе. Она взрослый человек и не ставит меня в известность.
    Макс поднялся на ноги и предпринял вторую попытку выпить кофе, но снова обжегся. Он покривился, вернул кружку на стол и поднял взгляд на презрительно сморщившееся лицо Софьи Ильиничны.
   — Спасибо за кофе, — сказал он, улыбнувшись. — Просьба. Я пойду к ней и буду ждать. Если она появится — позвоните! Это мой номер, — он нацарапал карандашом ряд цифр на открытом листке настенного календаря.
   — Да что ты делаешь-то? Вы испортили мне календарь! — вскричала Софья Ильинична. — И не подумаю звонить!
   — Это важно. Вы не понимаете, мама?
   — Я вам — не мама!
   — Правда. Моя мать — другая женщина.
   — «Женщина»! Она мама твоя! Она выносила тебя, рожала в муках, растила, берегла, заботилась о тебе… А ты, мерзавец, отказался от нее, от родной матери. Кто ты есть после этого? Человек, который не уважает свои корни, — скотина, а не человек.
   — Почему? Я ей звонил. Сразу, когда приехал. И пожалел быстро. Лучше б не звонил. Никогда… — У Макса перехватило дыхание, он выгнулся, словно от боли в спине, и на его глазах проступили слезы. — Нету выпить? — спросил он запальчиво. — Что покрепче! Чтобы про маму мою не вспоминать… Если не жалко для человека…
   — Нет! Нету! Всё, хватит с тебя! Человек… да какой ты человек? Так говорить о матери! Мразь. Циничная мразь. Убирайтесь, немедленно, пьяная скотина! Видеть вас больше не желаю! Убирайтесь из нашей жизни! Из нашей семьи! Вот клещ, присосался… Вы портите жизнь порядочным семьям, вы раздуваете конфликты ради своего удовольствия! Вы унижаете, вы оскорбляете своим присутствием! Вы — самовлюбленный позер… Вы — ничтожество! Ничтожество!
   — И-и… Ну, давайте, будем играть в слова, как вы любите! Давайте дальше! Учите меня жить! По-человечески, как вы умеете! Вы ж самая умная, самая правильная! Давайте, унижайте дальше, правильная женщина!
   — Всё. Мое терпение лопнуло. Больше ты никогда не переступишь порог моего дома. И мою дочь ты больше не увидишь — я запрещаю тебе. Я запрещаю вам приближаться к моей дочери!!
   — Вы запрещаете… А я люблю Анюту. Люблю и всё. Вы можете запретить? Тут, мама, нет вашей власти. Придется смириться.
   Софья Ильинична на несколько мгновений словно окаменела.
   — Не уверена, мальчик, — зазвучала она металлическим контральто.
   Не отводя взгляда от его лица, она открыла дверцу узкого навесного шкафчика и достала из-за тетрадей и книг по кулинарии вздутый белый конверт. Продолжая смотреть Максу в глаза, Софья Ильинична разорвала конверт, вынула из него пачку фотографий и гневно бросила отпечатанные снимки Максу в лицо.
   Макс стойко выдержал этот удар.
   Фотографии рассыпались по полу, и теперь стало возможным разглядеть их все. Хотя именно сейчас это уже не имело никакого смысла, поскольку каждое из открывшихся изображений было уже вдоль и поперек изучено и сокрушенной разочарованием Анютой, и ее неугомонной, сражающейся до последней капли ненависти мамой, и распятым на линиях собственной жизни Максом.
   Макс опустил глаза и закрыл их, не выдержав яркости снимков.
   — Где вы это взяли? — вымолвил он.
   — Распечатала в ателье на Плеханова.
   — Как?..
   — Просто. Сохраняешь фотографию в компьютер, потом копируешь ее на флешку, потом в любой мастерской тебе ее печатают в любом формате, как понравится. Что, не нравится?
  Макс открыл наконец глаза и встретил такую яростную силу во взгляде напротив, что задрожал.
   — Не знал, что вы — активный пользователь сети, — сказал он только.
   — Мерзавец!! — закричала Софья Ильинична и ударила его по щеке. — Свадебные фотографии ты, наверное, будешь демонстрировать в пошлых рамочках в цветочек!
   — Я не демонстрировал… Откуда вы знаете?.. — Макс инстинктивно отступил.
   — Ты еще и трус! Трус!! Ну что, поразвлекался, мальчик? А теперь — пошел вон.
   — Я не мог. Не мог сказать. Было легче покончить с собой, чем рассказать Анюте. Я не мог. Я не мог потерять ее, — он сжал челюсти, но слезы предательски снова проступили на веках.
   — Ну не плачь, не плачь. В конце концов.
   — Так это что — вы? Вы ей показали?
   — Зачем? Я сделала лучше, я сделала так, чтобы она всё сама узнала и увидела собственными глазами. А то — мать же плохая, мать придирается, мать придумывает, мать всё портит…
   — Как же вы смогли, мать?
   — В ваших пьяных устах это слово звучит оскорбительно.
   — Я тоже знал одну мать. Одну хорошую мать, благородную мать. Она обожала сыночка. Сильно обожала. Покупала самые крутые игрушки, кормила с золотой тарелки. Нанимала гувернанток с вышкой, и повар был классный. Приводила сыночку лучших друзей, из высшей касты. И невесту выбрала сыночку самую лучшую — там как раз надо было породниться с партнерами, всякое такое… А там — родилась девочка. Вот — всё сложилось. Разом. И всё. Супер! Мама счастлива. И папа тоже. Специально для светлого будущего сыночка эти родители и те подписали контракт, с печатью. Как положено. Семейный бизнес спасен. Только мальчика не спросили. Но мама ведь хорошая, и всё сделала, как надо, как лучше. Мальчик не знал. Он ходил в элитную школу и не знал, что мама его продала. А потом он вырос, поступил в очень крутой институт… влюбился, решил жениться, привел невесту к маме. А мама, она добрая мама, она такая молодец, она всё быстро разрулила. Она рассказала невесте и про контракт, и чаю дала с конфетами. Она же мать, она — добрая и желает сыну только добра… И сын ушел из дома. А когда через много лет сын, бродяга, неблагодарный, скотина, вернулся, мама сразу напомнила о долге, о контракте, о невесте из Америки, которая ждала… такая молодая, красивая, богатая, голливуд! — Он замолчал и отчетливо услышал, как капли воды дерзко ударяются о непроницаемую сталь кухонного чистилища.
   — И сколько стоит? — сказала Софья Ильинична. — Не по дешевке, надеюсь, продали?
   — Много. Там цифры с нулями, шесть или семь нулей.
   — В валюте?
   — Ну да.
   — Солидно. Большой куш.
   — Мама всегда выбирает самое лучшее для сыночка.
   — Я должна расплакаться?
   — Вы ведь не плачете…
   — Да, представь себе!.. Врешь ты все. Ты сам это выбрал! Тебя что связали, засунули кляп, надели наручники, привели конвой? Ты — свободный человек! Ты — мужчина, ты решаешь! Вы, мужчины, всегда делаете то, что нужно вам. Вы умеете устроиться, как вам удобно. Ты что, не мог отказаться?
  Макс промолчал.
   Софья Ильинична шумно вдохнула встревоженный воздух и села на стул, теребя пальцы онемевших рук.
   — Не смотри на меня так, — сказала она. — Нет у меня жалости к тебе. Я тебя презираю.
   — Правильно, — сказал Макс. — Я сам себя презираю. Ладно, пошел. Спасибо, что поговорили, — он вытер ладонями глаза и, покачиваясь, направился было к входной двери, но задержался. — Просьба: пожалуйста, если она объявится, позвоните мне. Пожалуйста, — он сложил руки в молитве.
   Софья Ильинична непреклонно покачала головой.
   — Нет, — сказала она твердо. — Нет. — Она поднялась к нему и в первый раз отметила про себя, насколько он высок. — Всё! Всё!! Ты женишься. Всё кончено. Будь порядочным наконец.
   — Вам Анюта сказала?
   — Какая теперь разница, если всё это правда. Господи, человек, я прошу тебя, оставь мою дочь в покое! Прошу как мать!
   — Я всё равно ее найду.
   — Зачем? Ну зачем, если всё решено?.. — Она больше не находила слов. — Зачем?
   Макс посмотрел на искаженное мольбой лицо Софьи Ильиничны и вздрогнул, отметив поразительное сходство и линий бровей и скул, и скованности напряженных губ с желанным образом, прочерченным в его душе.
   — А вы… — прошептал он наконец, — вы смогли бы взять и легко отказаться от своего счастья? От своего единственного настоящего в жизни счастья?
  Софья Ильинична продолжала всматриваться в глубину его глаз и молчала.
   Макс отступил на шаг, наощупь приоткрыл входную дверь и улыбнулся с легким поклоном матери.
   — Простите меня, — сказал он, быстро отворачиваясь.
  Софья Ильинична опередила его.
   — Так не отказывайся!!. — вскричала она. — Подожди, — она закрыла дверь. — Я знаю, где дочь.
   Макс с замиранием сердца весь превратился в слух, не сводя глаз с матери.
   Софья Ильинична надела очки, взяла свой мобильный телефон и стала нажимать на нем кнопки.
   — Вот, — сказала она, приближаясь к Максу. — Она прислала эсэмэску. «Мам уехала в Балашиху срочно надо к Алисе завтра не приеду прости целую телефон сломался позвоню от Алисы». Она у Алисы. Пожалуйста, не звони сейчас — поздно, ты там всех перебудишь.
   — Нет! — Макс сильно разволновался.
   — Что — «нет»?
   — Ее там нет. Она не приезжала. Я там был.
   — Сегодня?
   — Два раза! Покажите, что она написала!
   — Не веришь?
   — Верю! Пожалуйста, покажите, надо!!
   — Что ты кричишь? Вот — смотри!
   Макс взял телефон Софьи Ильиничны и впился взглядом в экран.
   — Черт, — прорычал он и небрежно взъерошил свою шевелюру. — Срочно! Надо срочно искать!
   Макс ринулся в ванную, открыл холодную воду и размашисто умылся, разбрызгав воду по стенам и по кафельному полу.
   — Слушай, парень! — Софья Ильинична, обескураженная, застыла на пороге ванной. — Ты — хороший парень. Но тебе вообще пить нельзя!
   — Звоните в полицию! — прокричал Макс и подставил лицо под струю воды.
   — В какую полицию?! — закричала обезумевшая от страха Софья Ильинична. — Ты сдурел? Что?! Почему?! Что случилось?!
   — Она не поставила запятых, — сказал Макс и вытер лицо сохшим на протянутой веревке полотенцем.
   — Что?.. Какие «запятых»?.. — Софья Ильинична попыталась рассмеяться.
   — Она не поставила ни одной запятой! Она всегда пишет правильно. Она всегда пишет запятые, даже когда, извиняюсь… нетрезвая!
   — Моя дочь всегда трезвая! Да что ты несешь?! Да ты придурок какой-то просто!
   — Хорошо, я — придурок, — Макс бросился на кухню, выпил залпом остывший кофе и, чертыхаясь и путаясь в складках изнуренной днем метаний одежды, достал свой мобильный телефон. — Я звоню в полицию. Надо успеть! — прокричал он следующей за ним по пятам Софье Ильиничне.
   — Ты сдурел, что ли? — Софья Ильинична запальчиво вырвала из его руки телефон. — Что ты придумал? Не вздумай впутывать нас в свои делишки!
   — Да вы не понимаете, мама! Она так пишет, потому что плохо! Ей плохо, ей очень плохо… Всё очень плохо! Дайте телефон!
   — Да что ты орешь из-за каких-то точек?! Иди проспись! Не дам!
   — Вы не понимаете!! Она пропала днем, телефон выключила, дома ее нет, у Алисы — нет, у вас — нет, сейчас уже ночь! Что она успела с собой сделать?
   — В каком смысле — с собой сделать? Да что у вас там произошло?!
   — Я уехал на работу. Она позвонила, сказала, что знает про свадьбу… или сначала… нет, сначала позвонила… Потом она еще раз звонила, она кричала, я не мог ответить нормально — кругом люди, потом я позвонил — она не ответила. Потом выключила телефон. Я приехал — ее дома уже не было.
   — Что она кричала?
   — Что не хочет больше видеть меня, знать меня… Чтобы я забыл ее…
   — И что? Она что, угрожала, говорила, что не хочет жить?
   — Не говорила. Но это ничего не значит!
   — Да ты просто псих! Довел ее, потом довел меня… Как я тебя сейчас ненавижу! Ты — больной человек!!. Моя дочь — сильная, волевая, целеустремленная девочка. Она идет по жизни с гордо поднятой головой, она верит в свои цели, у нее правильные принципы… у нее хватит благоразумия построить свою жизнь… моя дочь, она… и я не позволю наговаривать на нее… какие-то мимансы! Сопли слабаков! — Софья Ильинична сжала кулаки и готова была ринуться в атаку. — Да моя дочь не способна на это! Да ты просто шизофреник!
   — Да разве вы не помните, мама, мама, что с ней было? Что она сделала, когда Элик, ваш Элик… — Макс осекся, замолчал на полуслове.
   — Когда Элик покинул нас, когда он женился? А что с ней было? Анна с достоинством пережила это, она была в полном порядке! Она уехала с однокурсницей на неделю в круиз на пароходе, повеселилась, отдохнула, отключилась от дел, от работы, от звонков — там даже связи не было. Да она там так хорошо отдохнула, что потом еще три дня не могла прийти в себя, чтобы вернуться на работу!.. — она поймала на себе взгляд, исполненный жалости и тоски по совершенному укладу мира.
   — Ну да, — промолвил Макс, отступая. — Всё так было. Простите, — сказал он совсем тихо. — Я сам найду Анюту… Позвоните мне. Пожалуйста. Если она придет. Отдайте телефон. Я не буду звонить в полицию.
   — Господи, да что ты можешь знать, чего не знаю я — мать?! — вскричала растрепанная от лихорадочных попыток всё поправить Софья Ильинична и машинально протянула ему его аппарат.
   — Успокойтесь, успокойтесь. Я ухожу. Позвоните, — Макс быстро направился к двери.
   Но Софья Ильинична преградила ему путь и, окончательно теряя самообладание, зашипела:
   — Я — ее мать! Я — самый близкий для нее человек! Всю жизнь у нас с дочерью, всегда, всю жизнь, самые теплые и доверительные отношения. И моя дочь всегда мне всё рассказывала, всегда мне доверяла, спрашивала моего материнского совета… — она закрыла лицо руками, пытаясь защитить себя от ужасных образов. — Она… тогда… она… Анечка… Она такая бледная вернулась, такая слабая… сказала, что укачивало ее сильно на пароходе… Ее потом еще мутило несколько дней … она есть твердое не могла… сказала: отравилась в ресторане… отравилась… — мать начала судорожно хватать ртом воздух. — Нет, только не это! Нет!! — она схватила Макса за руки и больно сжала их. — Максим!! Найди ее!! Найди ее, Максим!! Останови ее, как сможешь!! Спаси ее!! — она горячо затрясла его руками.
   — Я ее найду. Я найду. Успокойтесь. Успокойтесь. Она жива, я чувствую — мы ее найдем…
   — Я пойду с тобой!
   — Дома оставайтесь! Вдруг она придет!
   — Я не смогу. Я не смогу!! — Софья Ильинична пошатнулась и, стиснув кисти рук до ломоты в потрясенном теле, прижалась пылающим лицом к застывшему в почтительном изумлении, крепкому плечу Макса. — Иди, иди скорей! — зашептала она. — Я тебя здесь подожду.
   Макс бережно взял ее руки в свои и склонился к ее сжатым, окоченевшим от страха пальцам.
   — Пошел, — сказал он, выпрямляясь и освобождая ее.
  Он открыл входную дверь и всё же обернулся.
   — Вы отпустите ее со мной? — сказал он.
   — Куда? Бродяжничать? — только и вымолвила мать, не имея сил даже на глубокий вдох.
   — Жить. Жить… по-настоящему. Я восемь лет ходил по свету. Я ни дня не голодал. Я умею работать. Она будет в порядке. Здесь не получается… пока никак… вы знаете... Отпустите?
   — Если она согласится… да…
   Макс задержал взгляд, полный признательности, на жилистых, исправленных временем, изношенных волнениями материнских руках, в которых когда-то умещалась крошечная жизнь, а теперь всё еще теплилась надежда.
   — Спасибо. Всё будет хорошо, — сказал он отчетливо и вышел на лестничную клетку.
   — Позвони мне! — крикнула из последних сил вслед ему Софья Ильинична и, услышав в ответ молчание, прикрыла входную дверь.
  Шаг за шагом, находя по пути опору, она прошла в детскую. Она зажгла свет и долго разглядывала комнату, и узнавая, и не узнавая ее. Она подошла к стеллажу с книгами и сняла с полки с тетрадями и словарями черно-белую фотографию Анюты в возрасте пяти лет, оправленную в рамку со стеклом. Неотрывно глядя на лицо дочери, покорно переступая, она приблизилась к сложенному дивану, села осторожно на его край и поместила фотографию дочери себе на колени. Она стала водить побелевшими пальцами по изображению маленькой Анюты, по ее глазам, по щекам, по сдержанно улыбающимся губам… пальцы продолжали скользить по сосредоточенному, взрослому не по годам, отрешенному взгляду маленькой женщины, всё еще отказывающейся верить в собственное несовершенство, но уже поддающейся натиску внешнего внушения… и по не растраченной, не востребованной дочерней нежности, заключенной в напряжение остро очерченных скул… и по храброму, читающемуся только по мелким складкам в уголках губ и глаз, решительному намеренью пройти всё до конца…  И слёзы капали на пыльное стекло, слёзы капали… слёзы капали, придавая прозрачность истерзанным суетой людским душам и милосердному миру в целом.
«Я загадаю лето в декабре.
  Его тихонько спрячу под ладошку.
  Оно меня согреет на земле,
  Скажу себе, что вьюги — понарошку.
  Не доберутся до меня мороз и лед,
  Когда в ладошке лето у меня живет.
  Я загадаю лето в темноте.
  Когда тепло — не успеваешь испугаться.
  Когда темно, все люди на Земле
  Должны зажечь огонь и за руки держаться.
  Но только, чтобы вместе удержаться,
  Всем надо жить добром и улыбаться.
  Я загадаю лето на всю жизнь.
  Каникулы и речку на просторе.
  Качели, вишни, солнышко и маму —
  Она со мной и в радости, и в горе.
  Не сможет никогда прийти беда.
  Я загадала лето навсегда».
 
#над Ним смеялись
#в Него плевали
#Его били плетьми и в итоге распяли
#но всё это время Он не переставал быть Богом
   Анюта двигалась неспешно, нежась в топленном потоке, влекущем ее к ослепительно белому, сверкающему впереди просвету. Она еще не успела привыкнуть к невесомости и то и дело затрагивала ставшими прозрачными руками, ногами, плечами, головой еле слышно вибрирующие стены тоннеля. Ее тело и мысли были настолько воздушными сейчас, что достаточно было совсем слабого намеренья, чтобы задеть пористые, податливые стенки и даже мягко увязнуть в них по локоть или по колено. Ну вот: лишь только подобная мысль мелькнула в ее облегченном теперь сознании — сразу же правая ладонь погрузилась в темное, вибрирующее тепло, и приятное щекотание распространилось и по телу, и по мыслям, которые, похоже, теперь размещались не только в голове, но и во всем Анютином прозрачном теле, даже в пальчиках прозрачных ног. «Что это такое? Эфир?» — услышала Анюта свой звонкий голос и с восторгом увидела, как из указательного пальца ее левой руки потекла строка из символов-значков, завершенная многоточием.  Соразмерно волнующийся, плавно дефилирующий ряд символов начинался от локтя, в котором зарождался импульс, продолжал свое течение через запястье и ладонь и высвобождался через пальцы, теперь уж через все. На течение мысли в форме знаков внутри прозрачной руки можно было смотреть бесконечно — это было захватывающе и жутко весело. Вытекающая строчка приблизилась вместе с указательным пальцем к поверхности стенки тоннеля и сделала попытку поковырять ради опознания необычную темноцветную плотность. Рука вслед за выраженным намереньем снова провалилась в зыбкую теплоту, и Анюта узнала, что тоннель сформирован из темных огней. «А там и до звезд рукой подать», — промелькнула мысль где-то в животе. И тут Анюта так резко рванула вперед, что погрузилась лбом и открытыми глазами в самую гущу темных огней и даже, как ей показалось, потеряла из виду сияющий белый маяк, к которому стремилась, увлекаемая сверхъестественной силой. Она побарахталась немного без освещения и без ориентиров, вынырнула на обозримый путь к зовущему маяку и неожиданно настолько приблизилась к сверкающей белизне, что тоннель остался позади и — она поняла это, не оборачиваясь, — рассеялся в мириады звезд разного калибра. Перламутрово-белое сияющее зарево залило всё и всю Анюту, каждую ее клеточку. И, удивительное дело, Анюта уверенно чувствовала, что она здесь не одна. Сияющая белизна, наполняющая собой всё видимое и невидимое пространство, была живой, слышащей и видящей, настроенной с ней на единую, чуткую и чувственную, волну. Анюта ощущала умиротворение и нежность, блаженный покой плотно окружил ее и мягко коснулся ее сердца. Анюта замерла и, глядя сквозь этот пребелый, всепроникающий свет, стала как будто немного весомее, не телом — душой. Душа ее заволновалась и снова ощутила свой четкий абрис. Она вспомнила, кем она только что была и что с ней случилось. И острый осколок янтарного сердечка, застрявший в ладони, зашевелился и вызвал в душе бурю человеческих эмоций. Анюта закрыла глаза и решительно произнесла вслух, шевеля губами:
   — Я хочу увидеть Иисуса.
   — Я здесь, — загудело низким бархатом в ее взволнованном сердце.
   Анюта открыла глаза и увидела полы Его мягкого хитона прямо перед собой. Анюте пришлось задрать голову вверх и вертеть ею по сторонам, но она так и не смогла собрать в единый фокус прекрасное свечение, в проекции которого предстал перед нею любимый Бог.
   — Как Ты велик, Господи! — закричала Анюта вверх.
   — Поднимись ко мне, — отозвалось в центре сердца Анюты.
   — Я не могу! Я маленькая! — продолжала кричать Анюта, барахтаясь в невесомой кристальной белизне и беспомощно молотя руками по безмятежным любящим сущностям, окружившим ее.
   — Протяни руки! — снова загудело в сердце.
   Анюта подняла вверх руки — и тотчас ее ладони наполнились радушным огнем. Огонь, искрясь, скользнул через плечи и ключицы в самую глубь ее существа, и, вибрируя где-то рядом с сердцем с высшей скоростью света, рассредоточил свои импульсы по всему туловищу, по ногам, шее и голове. И Анюта почувствовала, что стремительно растет и расширяется. Очертания Иисуса стали более очевидными — теперь Анюта смогла узреть Его целого. И почти сразу она завершила свой взлет и остановилась, не сводя взгляда с прекрасного Лика, с ласковой улыбкой глядящего на нее.
   Он был весь соткан из Света, из радужных разноцветных преломлений и источал, как Анюта и представляла, бездонную, невыразимую, блаженную Любовь. Но Анюта не ожидала, что Любовь эта будет такой великой силы. Где-то в области солнечного сплетения у Анюты промелькнула мысль, что за один этот миг она отдала бы целую человеческую жизнь. И тут же снова память ее зашелестела призрачными болезненными образами, и Анюта вздрогнула всем своим прозрачным телом, узнав во взгляде Бога взгляд любимых глаз цвета летнего неба.
   — Ты меня осуждаешь? — спросила Анюта, жадно любуясь чертами Божественной красоты.
  Иисус улыбнулся и взял ее за руки.
   Это было неимоверно трудно: удерживать свои руки в ладонях Бога. По всему телу Анюты, точно электрические разряды, поплыли, побежали, заспешили, потрескивая, точно выраженные знаками, острые, ранящие мысли, каждая из которых начиналась словом «я»: «я не должна была», «я всё испортила», «я рано сдалась», «я предала Бога»…
   — Ты осуждаешь меня? — повторила Анюта, пытаясь унять сотрясающую прозрачное тело дрожь.
   — Я люблю тебя, — загудело Анютино сердце мягкой, бархатной глубиной в ответ.
   И Иисус выпустил Анютины руки из своих сильных ладоней и широко раскрыл ей свои объятия.
   — Ты меня осуждаешь? — снова спросила Анюта, отступая на шаг от того, о чем она даже не смела мечтать, когда была человеком.
   — Я очень люблю тебя, — услышала Анюта и снова попятилась.
   — Но я — ужасная! Я ужасна, я ни на что не гожусь! Ты подарил мне жизнь — а я ее испортила. Ты подарил мне любовь — а я ее не сохранила.
   Анюта почувствовала такие сильные колебания в своем прозрачном теле, что зажмурилась и снова попятилась, и снова… она снова стала уменьшаться! Даже с закрытыми глазами она знала, что сжимается в маленький голосящий комок. Она попыталась посмотреть, но перед ней закружились вихрем темные огни, и ей стало так нестерпимо тоскливо и горько, что она намереньем ускорила самоунижение и упала, разбитая, к ногам любящего Бога.
   — Господи, прости меня, — заплакала Анюта, — прости меня! Я так сильно его любила. Я просто не выдержала, я не смогла. Это было так невыносимо. Это было так больно...
  И в то же мгновенье Анюта почувствовала, как острая, режущая боль пронзила ее сердце и растеклась по всему телу, которое, тут же напитавшись болью, стало терять свою прозрачность: осунулось, налилось кровью и отяжелело.
   — Не покидай меня, Господи! — прошептала Анюта, вытирая обессилевшими пальцами мокрое от слез лицо, и услышала резкий протяжный звук.

#сквозь слов туман и горечь бед
#на полотно проникнет свет
   Анюта приподнялась на локте, медленно приходя в себя и пытаясь осмыслить происхождение резкого звука.
   Звонок в дверь — эта мысль обожгла ее и вызвала неистовую ярость. Анюта рывком села на диване и, стараясь окончательно не пасть в исступление, затаила дыхание, прислушиваясь. Тишина. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… можно дышать. Наверное, показалось… Проклятье!! Она была так близка к Богу, и даже еще одно, даже одно мгновенье рядом с Ним могло бы всё для нее решить! Проклятье! Проклятье!! Проклятая Василисина квартира, проклятая тишина, проклятая она! Слабачка! Она просто испугалась это сделать в наивной, дурацкой, глупой надежде на утро. Вот оно пришло, утро, — пожалуйста! Что, довольна? Что-то изменилось к утру?
   Да. Изменилось. Всё изменилось. И всё необратимо. И тот кошмар, рвущий ее внутренности в клочья, пляшет у нее перед глазами сочными цифровыми картинками, куда бы она ни смотрела. А если закрыть глаза — становится только хуже.
   — Да когда же это кончится!! — бросила Анюта в глумящихся над нею призраков.
   Вмиг все внутренности, что пониже сердца, ахнули от ужаса и жгучего чувства безысходности. Анюта почувствовала такой сильный болевой спазм в солнечном сплетении, что заревела, завыла, как раненый зверь. Она с отвращением вжала локти в живот и с жалостным стоном сползла с дивана на пол с окончательным намереньем сдаться.
   — Может, хватит строить из себя жертву? — услышала она.
   Анюта осторожно выпрямилась и впилась ногтями в ковер. Это был ее собственный голос.
   — Может, хватит строить из себя жертву? — повторила она внятно. — Ты, стонущая девочка на ковре, я с тобой разговариваю!
   Боже, она говорит сама с собой! Она сошла с ума! Приехали! Люди, вызывайте «скорую»!!
   — Да подожди ты, паникерша! Скорая тебя не вылечит, что толку, — снова отчетливо произнесла она и с испугу зажала рот ладонью.
   «Да что это со мной, господи?!» — пронеслось в голове, и рука беспокойно задрожала, распространив эхо замешательства по всему телу.
   Анюта медленно поднялась с пола, с предельной настороженностью отслеживая каждое движение тела и каждую атакующую ее мысль. Она надела тапки, плотнее сжала губы и, стараясь перемещаться как можно тише, подошла к домашнему телефону и взялась за подрагивающую трубку.
   — Чего ты испугалась, девочка? Мы просто поговорим, — вырвалось из нее само собой (она готова была поклясться в этом!). — Разве не это тебе сейчас нужно больше всего? Просто поговорить. Если не с кем больше поговорить — поговори со мной.
   Анюта опустила руки и спросила негромко:
   — Я — сумасшедшая?
   — Ну и что, — услышала она в ответ.
   Действительно, ну и что…
   — Что, совсем неинтересно?
   Анюта помедлила, всё-таки страшно.
   — Интересно. А ты кто?
   — Я есть в тебе. Я — внутри тебя…
   — Раздвоение личности?
   — Нет, совсем не то. Ну, чего ты боишься? Не бойся!
   — А-а! Внутренний ребенок? — Анюта читала про это у ненавистных ей психологов, которые, оказалось, совсем не дураки…
   — Ребенок? Ха-ха! Ребенок — это ты! Особенно сейчас, просто маленькая девочка, дитя… Вторая подсказка: я всегда с тобой. Ну? Догадалась?
   — Нет.
   — Я — твой Бог.
   — Да ладно! — только и смогла вымолвить ошарашенная Анюта. И странно, но с этими словами ее отпустило — и она громко рассмеялась своей нелепой фразе.
   — Ну что, поговорим?
   — А давай, — сказала Анюта уже уверенно и даже весело, — мне терять нечего.
   Это стало даже забавным. Анюта на минуту задержалась у зеркала, оглядела свои оживающие черты, поправила сбитую набок челку, с вызовом улыбнулась своему отражению и уселась на диван, подперев бока с разных сторон подушками.
   — Хорошо, давай поговорим, — сказала она уже спокойно и вполне осознанно. — Как мне к тебе обращаться?
   — Как хочешь. Чем проще, тем лучше. Главное: обращайся.
   — А ты — он или она?
   — Это как тебе удобнее. Как хочешь.
   — Ладно.
   — Ну, давай. Начинай!..
   Анюта задумалась. Вихрем налетели мысли и воспоминания — и улыбка сменилась таким квелым выражением страдания, что лицо ее стало похоже на театральную маску. Проявились первые признаки подступивших рыданий — и совсем испортили картину.
   — Мне очень плохо… — прошептала Анюта, проглатывая слово за словом.
   — Так…
   — Все началось с того, что три года назад я полетела в Израиль…
   — Краткое содержание не обязательно. Я в курсе. Ха-ха-ха!..
   — Очень смешно!
   — Я пытаюсь тебя расслабить!
  Анюта смолкла и попыталась обидеться. К счастью, ей хватило здравого смысла не делать этого.
   — Во-первых, — сказала она наконец, — я всё равно не верю, что ты — Бог, хоть и говорю с тобой.
   — Я — твой Бог. Уточняю.
   — То есть ты есть только у меня? — Анюта сразу поняла, что задала очень глупый вопрос.
   — Нет, я есть у всех. У всех без исключения.
   — Это понятно…
   — Ха-ха-ха! Да ладно!
   — Я смотрю, ты любишь смеяться.
   — Очень. А ты?
   — А я — нет! — вырвалось у Анюты, и она с досадой подумала: чего это и вправду она ведет себя как маленькая девочка. — Хорошо. Как ты выглядишь?
   — Как ты. Подойди к зеркалу — увидишь.
   — Я так и знала, что ты так ответишь!.. Вот и не верю.
   — Ха-ха-ха! Меня это совсем не смущает! Ну, давай! Давай, девочка! Расскажи мне всё — и мы подумаем, как всё наладить.
   — Мы? Ты не один?!
   — Мы с тобой.
  Анюта снова замолчала. Всё происходящее сейчас было не просто очень странным, оно могло показаться даже анекдотичным, шизофреничным — и она точно, точно никому, никогда и ни за что этого не расскажет. Но отчего это чувство легкости и силы? Откуда это невероятное, неведомое ей ранее ощущение колоссальной поддержки — словно и вправду Бог сошел с небес, чтобы выслушать ее и всё исправить? И обнять… такой располагающей теплоты, такой успокаивающей неги в теле она раньше не чувствовала, во всяком случае в этой жизни.
   — Ну, давай, рассказывай, девочка моя.
   — Да что рассказывать? Всё ведь ясно!
   — Во-первых, ничего не ясно. Это ты себя убедила, что тебе «всё ясно».
   — Да всё же… белыми нитками!!
   — Тихо, тихо. Давай всё по порядку. И по-честному. Тебя сейчас никто не слышит. Ну, в смысле, нас.
   Анюта протяжно вздохнула и опустила глаза. Снова всплыли в сознании доводящие ее до безумия образы, да они и никуда и не девались всё это время. Но сейчас она почему-то уже могла об этом внятно заговорить и наконец выразить свои чувства.
   — Я до сих пор не могу поверить, что это произошло. Как?! Как всё это случилось? Это как будто… как будто мама мне сказала, что она не моя мама, а что я подкидыш! — Ее голос стал срываться, по щекам потекли слезы, но искренние, чистые — и к лучшему. — Я… я верила человеку, я верила каждому его слову, я правда верила, что он меня любит… Это было самое большое счастье во всей моей жизни! Такая любовь, она, наверное, как дар! Но как?.. Как?! Как всё это случилось? Как это могло случиться? Я всю жизнь мечтала испытать большую любовь, вот такую, понимаешь, именно такую, какая у нас была с Максом! Когда дни считаешь до встречи, минуты, а потом, когда вместе, то всё — больше ничего не надо, вообще никто больше не волнует! Это просто космос был какой-то! И он, он ведь тоже меня любил — ну что ж, я слепая совсем была, что ли? Да это сыграть невозможно! Он говорил, что любит меня, много раз говорил… Да он же из-за меня в Москву вернулся! — Анюта вытерла мокрый подбородок ладонью и шумно выдохнула. — Я всю жизнь мечтала испытать такую любовь. И чем всё закончилось?
   — Вот ты ее и испытываешь… — услышала она.
   — Что?
   — Вот ты ее и испытываешь, любовь. Проводишь испытание на прочность. Может, лучше было бы мечтать ее почувствовать?
   — В смысле?
   — Ладно, давай дальше. И что? И чем «всё закончилось»?..
   Анюта подумала немного.
   — Обманом, — сказала она.
   — Кто кого обманул?
   — Макс меня обманул.
   — А как он тебя обманул?
   — Он обещал, что мы будем вместе! А сам женится на другой.
   — Какая в этом связь?
   — Как это?! То есть это нормально, да? Он женится на другой женщине, он везде красуется вместе с ней. Он улыбается, он счастлив, он смеется мне прямо в лицо!
   — Он смеется тебе прямо в лицо?
   — Да!
   — Как он это делает?
   — Когда я смотрю на фотографию — он смотрит на меня и смеется!
   — Ха-ха-ха!
   — Это не смешно!!
   — Вот ты сказала: он счастлив, он красуется. Это правда?
   — Я сама это видела! Он целовался с ней на фотографии!
   — Повторяю: это правда, что он счастлив, что он красуется, и что целовался, кстати? Ты абсолютно уверена, что это правда? Если тебе нужна правда…
   — Правда?! Да больше всего я хочу знать правду! И чтобы мне не врали! Я же верю всему!
   — Ты хочешь знать правду — так сама не ври. Еще раз. Он рассказывал тебе, что он там чувствовал? Ты уверена, что всё, что ты сейчас перечислила — правда? Вспомни сейчас хоть одну картинку — и посмотри на нее чистыми глазами!
   — Я не хочу их больше видеть!! Хватит!
   — А ты посмотри еще раз, только без всяких предположений! Может, ты там чего-то не разглядела?
   Анюта закрыла глаза, усилием воли приковала свое внимание к фотографии с поцелуем и изо всех сил постаралась не отвлекаться и быть беспристрастной. Сначала у нее ничего, разумеется, не вышло, она щелкнула языком, захныкала и перестала стараться. И вот тут на несколько мгновений ей наконец удалось то, к чему она стремилась: она смогла просто разглядывать, наблюдать и с изумлением заметила, что сейчас смогла уловить как будто дыхание Макса и даже его настроение без галдящего роя собственных оценок, догадок, претензий.
   — Бог мой, да ты просто волшебник, — проговорила она, — я совсем не уверена, что он там счастлив.
   — Так в чем же дело?
   — Но это так ужасно, так больно! Ты живешь себе и живешь, ты любишь человека, ты веришь человеку, ты строишь свои планы, а потом — бах, и крах всего, всей жизни! Ничего не будет, всё, планы поменялись, и тебя в них нет!
   — Это ты так решила.
   — Да что я решила? Так и есть! Сколько можно себя обманывать, придумывать кому-то оправдания, жить в иллюзиях? Вот она правда: он женится на другой, ему важнее другая женщина. Он меня даже с родителями не познакомил! Потому что всё несерьезно! А я не понимала. А теперь все надо мной смеются. И жить не хочется дальше совсем, понимаешь? Я даже описать тебе не могу, как это больно!
   — Ну, описывай потихоньку. А почему ты решила, что все над тобой смеются?
   — А то я не знаю наших куриц в редакции, как они всех обсуждают. Теперь и меня… — Анюта всхлипнула и шумно высморкалась. Она прищурила затуманенные предрассудками веки и представила свое лицо воображаемым зрителям как будто для освидетельствования собственного героизма. О, да: одна против грубого мира, несправедливо поруганная, преданная тем, кому была предана. Туш. Анюта непроизвольно замедлилась, словно перед кинокамерой, и успела заметить, как тело стало ватным, а мысли — вязкими. Реакции затормозились, и налет скорби на обмякших губах и натянутых на жалобных струнках бровях доукрасил узорами морщин искаженное личико целиком, как ни странно смывая возраст.
   — Скажи, как сладко ощущать себя жертвой! — услышала она и оторопела.
   — Что-что? — пролепетала она растерянно и испуганно пошевелилась.
   — Сладко, почетно и очень удобно. Разве не так? Чего ты так испугалась? Я тебя застукал?
   — Я не понимаю, — пролепетала Анюта, приходя в себя.
   — Что непонятного? Я — жертва, и не трогайте меня. Я одинокая, потому что мир сошел с ума и мужчин в нем не осталось. Я толстею, потому что я пошла в бабушку, а у нее была крупная кость. Я болею, потому что один нахальный лаборант с нашей кафедры все время открывает окно. Я выпиваю, потому что у меня плохая наследственность, и вот — страдаю, люди добрые. Что говорить, жертвой быть классно.
   — Ой. Я такого не говорила. Это не я!
   — Хорошо, исправляем. Я толстею, потому что я много ем, особенно когда чувствую себя некрасивой, и продолжаю от этого толстеть и называю себя толстой, а от этого еще больше расстраиваюсь и начинаю еще больше есть. На самом деле, может быть, в глубине души я просто хочу занять больше места, чтобы меня заметили. Я одинокая, потому что у меня завышенные требования к противоположному полу. А на самом деле, может быть, просто я никого не полюбила по-настоящему. А не полюбила я никого, потому что страшно и потому что это всегда больно — и в этом я уверена. А что больно? Любить? Может быть, на самом деле, больно как раз не любить?
   — Ну хватит, пожалуйста, я этого тоже не говорила!
   — Не говорила. Это для примера. Принцип понятен? Хочешь ощущать себя и дальше жертвой? Нет, ты можешь продолжать в том же духе — имеешь полное право. Многие люди так существуют. Им так нравится. А тебе так нравится?
   — Мне — нет. Мне не нравится.
   — Да ладно! Сплошной комфорт! Ни за что не отвечаешь!
   — Я сказала: мне так уже не нравится.
   — И всегда есть на кого свалить…
   — Мне не нравится! — вскричала Анюта. — Потому что это — враньё!
   — Вот. Молодец. Один шаг сделан.
   — Ох…
   — Идем дальше. Дальше про враньё. Например: он просто «не позвонил». На всё всегда бывают свои причины. А не «он не позвонил, потому что я — ужасная дура, я выношу мозг каждому, и вообще я проклята и никогда не выйду замуж, потому что кому же нужна такая проклятая дура, выносящая мозг».
   — Ой-ой-ой! Ничего себе жаргончик! Бог мой, это ты?
   — Главное, чтоб было доходчиво.
   — Доходчиво, доходчиво!
   — И я рад, что ты меня признала наконец. Я улыбаюсь.
   — Да я вообще уже перестаю понимать: где я, а где ты!
   — И это прекрасно. Нет, если ты хочешь, отделимся, определимся так: это говорит Анюта — а это говорю Я… Но это не соответствовало бы истине. Отделение от меня — это иллюзия. Запомни.
   — Я запомнила. Хотя, если честно, пока для меня это сложно всё. Не укладывается…
   — Ничего, уложится. Ну что, вернемся к поискам правды? Не устала?
   — Нет! Вернемся!
   — Ты мужественная девочка.
   — Мне отступать некуда.
   — Умница. Итак…
   — Итак, — Анюта сделала паузу и поморщилась. — Макс женится на Виоле. И это правда. Он сам сказал. Так неожиданно… просто нож в спину… просто шок, даже дышать тяжело… Как ты можешь это исправить? Ты можешь это исправить?
   — Ну, во-первых, всё может поменяться… так же неожиданно.
   — Нет, не верю.
   — А почему ты не допускаешь того, что он может отменить свадьбу, например, и если даже он женится, он может развестись через месяц…
   — Нет. Не верю. Не верю… — Анюта медленно расправила ткань на коленке. — Понимаешь, — сказала она, — я ему больше не верю. Вот в чем беда.
   — Да, это беда.
   — Вот, — Анюта замолчала и посмотрела в окно на играющие с ветром верхушки тополей и вдруг в первый раз в жизни всем существом ощутила смену реальности, даже течение времени стало иным… теперь она точно узнала, как это бывает, когда «мир изменился и уже прежним не будет никогда».
   — Но потеря доверия — это еще не утрата любви. Ты его любишь?
   — Я не знаю… я не знаю... Как будто он теперь другой человек. По ощущениям.
   — Какой другой?
   — Чужой. Которого я не знала. И этот чужой меня пугает.
   — Это ты его пугаешься. А что в нем такого страшного?
   — Мне теперь кажется, что я для него просто игрушка, так, для забавы.
   — С чего ты взяла?
   — Мне так кажется. И как будто его тело теперь совсем мне не принадлежит, оно теперь чужое… я не представляю, как бы я его теперь даже просто поцеловала… после всего этого.
   — А разве его тело когда-нибудь тебе принадлежало?
   — Да, мне казалось, что мы друг другу принадлежим. Что мы имеем друг на друга право. Это давало такую свободу, такое доверие, раскрепощение, и совершенно не было стыда, когда я с ним… У меня было такое чувство, как будто это — какое-то священнодействие, когда мы… ну, в постели…
   — А что тебе давало такие ощущения? Что?
   — Любовь.
   — Но ведь никак не сознание, что вы обязательно должны пожениться?
    — Ну да… — Анюта тоскливо улыбнулась.
   — Хорошо. А что тогда не так? Теперь что не так?
   — Я боюсь. Я боюсь, что, если я хоть немного, хоть чуть-чуть опять откроюсь ему, опять впущу его обратно, в свою жизнь, опять ему поверю, случится что-то еще ужаснее и этого я точно не переживу. Ведь если он с ней… о боже… Мне даже страшно вслух это произносить. Не скажу!
   — Понятно, понятно. Допустим, да, у них могут быть отношения со всеми последствиями… ладно, не будем озвучивать. Но что в этом такого страшного для тебя?
   — Ой, я представила! Мне аж плохо стало.
   — Что? Почему тебе плохо? Ты тут при чем?
   — Ты понимаешь, это бы означало, что любви нет! Что ее совсем нет, не бывает! Если такой человек, как Макс, с которым мы просто душа в душу, с которым, как одно целое… такая радость, открытость, близость… И если он и с другой может так запросто… и так по-серьезному… Тогда я вообще не знаю, зачем жить, если на свете нет настоящей любви. Я хочу по-настоящему, понимаешь? Я такая!
   — Но ты его любишь сейчас?
   — Не знаю.
   — А ты не знай. Ты чувствуй. Тебя к нему тянет? Как к мужчине, как к человеку.
   — Тянет. Очень. Очень. Вот он гад!..
   — Но так, значит, не всё потеряно! И что ты плачешь?
   — Но он женится на другой! Не на мне, на другой! Всё рухнуло! Рухнула любовь!
   — Так тебе любовь нужна или замуж? Ты различай! А то ты сейчас всё мешаешь в одну кучу.
   — Прекрасно! Любовь — это одно, а жизнь — совсем другое, да? Моя мама именно так говорит.
   — Но это мама говорит, не ты! Почему ты повторяешь?
   — Мама плохого не скажет.
   — Но мама — тоже человек! Это — мамин личный опыт, не твой. Почему ты себе именно это вдолбила в голову?
   — Не знаю, — Анюта растерялась, — но это мама моя, у меня кроме нее никого не было. Кого мне было слушать?
   — Хорошо. А что еще говорила мама?
   — Что любят одних, а женятся — на других, — процедила сквозь зубы Анюта. Неужели она и вправду столько лет слепо верила в то, что когда-то сказала ей мама, приняв это за истину только потому, что не знала других авторитетов?
   Удивительное чувство облегчения, когда открывается правда. Она может изумить и ошарашить, но всегда награждает впечатлением четкости происходящего и новыми силами для продолжения пути.
   — А что еще?
   — Что одинокая женщина — это неприлично. Это из фильма.
   — Тоже мама?
   — Я уже не помню… Нет, это я сама… И что только в семье человек может быть по-настоящему счастлив.
   — Уверена?
   — Ну, так принято, так правильно.
   — Правильно? Ха-ха-ха! Отлично! И что наличие семьи — признак состоятельности человека. Правильно? Особенно для женщины. Ее главный статус. А нет семьи — ущербная, нет детей — ущербная, а если уж и мужчины нет — совсем ущербная. Вот где мир сходит с ума. Вот здесь.
   — Протестую! Я этого точно не говорила!
   — Но подумала?
   — Боже! Нет!
   — А может, всё-таки, да? Такой красивый молодой человек, такой обаятельный — приятно показать, похвастаться, предъявить одноклассницам…
   — Каким одноклассницам?! Да я с ними вижусь раз в сто лет!
   — Родственникам, коллегам, друзьям…
   — У меня нет друзей!
   — Всем! Доказать всем, что ты чего-то стоишь, раз такой любвеобильный в прошлом юноша выбирает тебя, тебя как единственную. Для женщины, которая не считает себя красивой, это большая поддержка… Каково осознание, что она смогла «приручить» такого гордого и неукротимого…
   — Господи, да нет же!! Нет!
   — Или, может, это — последний шанс? Цифры капают на темечко? Такой красивый — от него будут красивые дети…
   — Прекрати! Прекрати, ты ничего не понимаешь!! Господи, я сейчас задохнусь… Ни слова правды!! Ты сказал, что ты — мой Бог, мой личный Бог. Но ты — ты совсем не знаешь меня. Я была бы счастлива прожить с ним до глубокой старости, когда мы оба превратимся в двух сморщенных сморчков, даже если у нас не будет детей, даже если мы с ним никогда не поженимся. Но вместе, понимаешь, вместе! Да, я мечтала о красивой свадьбе и, представь себе, красивом, очень красивом платье, как все девочки. Но главное — не это… А о чем я еще мечтала, я тебе не скажу. Я вообще не знаю теперь, как с тобой дальше разговаривать.
   Анюта резко встала с дивана и подошла к окну. Раздвинула тюлевые занавески, распахнула форточку и впустила в комнату звонкий детский гомон с бульвара, радостно щебетавшего, словно аккомпанемент сдержанному августовскому солнцу.
   — А почему ты решила, что вы сейчас не вместе?
   — Что?
   — Почему ты решила, что сейчас он не с тобой?
   — Он не со мной, — сказала Анюта отрешенно и прикоснулась разгоряченным лбом к стеклу, замутненному следами слез уходящего лета. Она окинула взглядом многочисленные ангелоподобные фигурки в ярких розовых одежках, резвящиеся на бульваре, и вспомнила, как они с Максом окрестили этот бульвар, любимое место их романтичных посиделок на скамейках, Розовым из-за забавного и неизменного преимущества розового цвета в детских нарядах. Но сейчас это не вызвало у нее улыбки, только сердце сжалось от щемящей печали.
   — Ты знаешь, — сказала Анюта, — а я ведь правда часто думаю о цифрах. Они меня тревожат.
   — А ты не думай. Что такое время? Просто метроном, отбивающий ритм твоей песне. Время… время просто создает иллюзию порядка и стройности.
   — Я думала, самое трудное я прошла в тридцать лет. А сейчас мне уже тридцать три. Ты хорошо сказал: «Цифры капают на темечко». Вот точно.
   — Это трудный возраст для одинокой женщины. Есть опасность натворить глупостей. Просто в панике, из страха что-то упустить, быть не такой, как другие. Не вздумай делать этого. Люби свои годы, люби свою дорогу, находи свою истину.
   — Да. Это мы сейчас и делаем. Давай продолжим! — Анюта энергично задернула тюль на окне и снова села на диван.
   — Я тебя не сильно ранил? Просто важно, чтобы ты могла различать любовь и представления о ней.
   — Спасибо.
   — Люди часто зацикливаются на моделях взаимоотношений, навязанных обществом, и из-за этого теряют суть того, что происходит конкретно в их жизни…
   — Да-да, знаю, — согласилась Анюта и невесело рассмеялась, — сама работала в глянцевом журнале. «Какой должна быть идеальная женщина — и как она должна выглядеть», «Какие поступки характеризуют настоящего мужчину, а какие — ненастоящего», «Семь признаков того, что он тебя любит и никогда не разлюбит». А люди ведь читают всю эту галиматью! Я сама такое читала!
   — А зачем читала?
   — Знаешь, иногда так остро ощущаешь свое несовершенство, думаешь, да что ж такое, вот живут же люди по-человечески, не то, что ты… надо бы почитать — вдруг поумнеешь… Вот и дочиталась на свою голову… Всё равно, как ни крути, всё, что случилось, — это очень больно.
   — А что больно? Что конкретно болит?
   — Душа болит.
   — А точнее?
   — Куда ж точнее…
   — Мы ищем правду. Что болит у тебя конкретно сейчас?
   Анюта приостановила выплески эмоций и выводов, закрыла глаза и, как смогла, замедлила ход мыслей. Там, за закрытыми глазами, она увидела именно то, что и ожидала увидеть, — возможно, с этими злосчастными картинками ей и не удастся никогда расстаться. Но теперь…
   — Самолюбие, — сказала она твердо. — Самолюбие.
   — Именно. Больное самолюбие надо лечить.
   — Ох, это не просто, — Анюта покачала головой. — Но сейчас мы всё делаем правильно.
   — Да, девочка. Ты счищаешь с ваших взаимоотношений всё наносное, всё, что успела притащить в них: стандарты, ожидания, претензии… Если ты всё это счистишь и обнаружишь, что любви не осталось, значит, ее и не было. А если любовь, сильные чувства, есть — ее никуда не денешь, ее не стереть. Ты готова к этому?
   — Да. Давай еще поговорим.
   — Ну, давай, рассказывай, девочка моя…
   — Так странно: эту фразу ты сказал мне совсем недавно, ну, может, час, а у меня ощущение, что прошел месяц или год… Я как будто стала другой.
   — Ты становишься собой! Ты себя любимую откапываешь из руин и кучи мусора. Ты этот день еще вспомнишь!
   — О, да.
   — Хорошо. Теперь скажи: чего ты хочешь в жизни? Вот по большому счету.
   — Любви! Любви, счастья, верности…
   — Верность — твой личный выбор. А его выбор — это его выбор.
   — Ну да… Радости, доверия… и — замуж за него хочу! Ну а что в этом плохого: хотеть быть женой человека, которого любишь?!
   — Ничего плохого, пока это не превращается в сделку: я буду любить тебя вечно, если ты мне верен и если женишься на мне — а если женишься не на мне, то я тебя больше не люблю.
   — Но это же не про меня ты сейчас говоришь, — заныла Анюта, растормошенная интенсивными потоками открывающейся все ярче истины, — я ведь такого не говорила, я не говорила ему, что больше не люблю его.
   — Но ты сбежала. Скрылась. Хлопнула дверью и исчезла.
   — Но иначе мы бы с тобой, может, и не встретились, — вкрадчивым шепотом произнесла Анюта и только сейчас осознала то, что с ней происходит.
   — Да, и я очень рад этому. Но как ты поступила с Максом? Ты даже не выслушала его. Ты страдала, что он тебя предал, а сама очень легко и быстро предала его. И не известно еще, что он чувствует теперь… вчера, сегодня…
   — Ему, может быть, плохо… Ну да, наверное, ему ужасно. Но я подумала вчера, что ему плевать!
   — Это ты так подумала, ты даже не выслушала его.
   — Я ему позвоню. Но не сейчас. Еще пока не могу.
   — И не надо сейчас.
   — Но это было выше моих сил! Я ведь тоже не робот. Неужели бывают люди, способные выдержать такие новости спокойно?
   — Бывают.
   — Вот железные нервы у людей! Но я — земная женщина. Я — чувствительная! Он это знал.
   — Скажи, земная женщина, что ты хочешь получить от земного мужчины? Какие у тебя критерии? Что тебе важно?
   — Забота, внимание, чтобы он принимал меня такой, какая я есть… Но это же всё про Макса! Я от него всё это и получала!
   — Что еще? Мужчина в твоей жизни… ты хочешь, чтобы что?..
   — Чтобы он нес ответственность за мою жизнь…
   — Что-что?! Тебе правда это надо? Ха-ха-ха!
   — Ну да, глупо… да, очень глупо, — поморщилась Анюта. — Конечно, я сама несу ответственность за свою жизнь. Я же не его ребенок… Откуда я этого всего понабралась? Уже концов не соберешь… Да. Но! На счет ответственности за мою жизнь — я погорячилась. Но я хочу, чтобы он нес ответственность за наши отношения, вот что!
   — А ты несешь ответственность за ваши отношения? Тебе что-то не понравилось — хоп, ты его уже вычеркиваешь.
   — Я его не вычеркивала.
   — Ты резко порвала с ним по телефону, убежала, спряталась, заставила тебя искать, может быть, беспокоиться о твоей жизни… зная, какая ты чувствительная… А если он тебя по-настоящему любит и беспокоится за твою жизнь, что вполне вероятно?
   — Ты прав, ты прав! Что я наделала? Если он меня любит — тогда… о-ой… Но я не могу ему сейчас звонить! У меня внутри такое… неописуемое! Ииуу-ииуу-ииуу!! — Анюта громко изобразила вой сирены «скорой помощи».
   — Ха-ха-ха!
   — Вот-вот. Так что не надо делать поспешных движений.
   — Умница.
   — Давай дальше, пожалуйста, я уже не могу остановиться.
   — Ага, понравилось?
   — Да. Но! Объясни мне: как так, почему? Почему он за все эти годы не нашел возможности быть со мной, жить вместе, если он меня любит? Что я опять не так понимаю? Хочешь — ищешь способы, не хочешь — ищешь оправдания. И это — так. Если бы он меня любил — он был бы со мной, и уже давно. Что, я опять чего-то недопонимаю? Объясни!
   — Объяснить тебе всё это сможет только Макс. И то, если захочет — это его право. И если он сам в состоянии всё это объяснить. Вместо того чтобы гадать, как, что и почему он что-то сделал или не сделал, может, лучше, снова поговорим о тебе? О тебе, родная, о тебе!
   — Да, да! Хорошо, хорошо! Ты прав. Ты прав. Давай, спрашивай!
   — Что ты чувствуешь, когда чувствуешь, что Макс тебя любит?
   — Защищенность, благословение, свою значимость в мире как человека, как женщины… свою ценность… как будто всё правильно, всё на своих местах. Когда я к нему прикасаюсь, мне хочется слиться с его телом, проникнуть целиком внутрь него, в его душу, в мысли, в его запах... И это такое блаженство… это невозможно описать… А когда он ко мне прикасается, я словно проваливаюсь в теплый, ласковый, такой нежный океан, под воду. Но я там дышу. Как мне там легко дышать! Вот как будто Бог меня качает… И потом… Макс, он такой…
   — Какой?
   — Сильный, остроумный, открытый... он глубокий, он чуткий… у него такое чувство юмора, и он очень добрый…
   — Что ты чувствуешь, когда чувствуешь, что такой человек тебя любит?
   — Радость. И благодарность.
   — Хорошо. А куда деваются твои радость и благодарность, когда он общается с другими людьми, с другими женщинами?
   — С кем, с Виолой?
   — С Виолой.
   — Общается! Он женится на ней!
   — Ну и что? Какое это имеет отношение к тебе?
   — Он женится на ней!
   — Опять «он». Он, он, он. Где ты? Где твои радость и благодарность? Если в это же время он тебя любит. Где, а?
   — Не знаю, — запыхтела Анюта. — Потеряла.
   — Или ты испытываешь благодарность только к тем, кто готов жениться на тебе?
   — Какая чушь!
   — А почему ты отказала тогда маминым женихам?
   — Я никого из них не любила! Я к ним ничего не чувствовала!
   — Чего не чувствовала? Радости и благодарности?
   — Мне кажется, мы бегаем по кругу. Мы всё время говорим об одном и том же. Ты мне всё повторяешь по десять раз, как будто я совсем тупая.
   — А тебе всё и надо повторять по десять раз, чтобы усвоила. Если твои реакции повторяются — значит, надо повторить и одиннадцатый. Человеку вообще нужно повторять как минимум по три раза, чтобы вник. Человеку свойственно промахивать важные вещи.
   — Да, я — человек.
   — Поздравляю, сейчас ты усвоила практически главное. Повтори это теперь три раза.
   — Очень смешно! Да пожалуйста, я не обижаюсь! С этого дня я вообще не обижаюсь, я всему радуюсь, я всех прощаю, у меня всё супер!
   — Худшее, что ты можешь делать для себя сейчас, — это отрицать свои чувства. Отрицать свою боль, отрицать чувство унижения, отрицать чувство разочарования, отрицать потерю смысла жить, чувство бессилия. Отрицание своей правды — это насилие. Поэтому я тебя спрашиваю: что с тобой, что ты чувствуешь? И важно: а зачем ты это чувствуешь? Зачем тебе нужны эти эмоции? И есть ли реальный повод для таких сильных переживаний?
   — Ну конечно: ничего такого ужасного не произошло, просто я себя в чем-то убедила, в какой-то ерунде. Накрутила и страдаю, как дурочка.
   — Накручивать себя не стоит. Не знаешь — не говори. Не видела — не убеждай себя. Не строй предположения — они тебя тянут на дно.
   — Да я на дне уже давно! Я всю жизнь на дне, понимаешь? Я всегда чувствовала, что со мной ничего хорошего не может случиться, а если что-то мне и перепадет — то всё равно всё закончится плохо. А мама, кстати, с детства, как-то очень за меня беспокоилась, я это видела.
   — Это ее право, она мать. И потом, у некоторых людей есть привычка беспокоиться.
   — Да, но иногда она на меня смотрела с такой жалостью, как будто знала, что я всю жизнь буду несчастной. Да, и как-то она сказала: «И без личного счастья можно прожить».
   — И ты опять поверила ее словам.
   — Похоже, да. Но я сама это чувствовала! Сама, внутри себя!
   — Как же Макс просочился в твою жизнь сквозь такие кордоны?
   — Это был сон. Прекрасный сон. Такого счастья не могло случиться в моей жизни. Его и не случилось.
   — Опять вычеркиваешь?
   — Нет, описываю реальность! Год мы жили, как в сказке, а потом появилась она. Вот я так и знала! Я никогда ни к кому его не ревновала, мне это даже в голову не приходило. Но вот эта девочка… Она только появилась — я сразу почувствовала, что что-то не так, у меня от страха даже желудок заболел. И взгляд, которым они обменялись, такие были взгляды…
   — Какие?
   — Она на него смотрела… влюбленно. И открыто влюбленно, как будто у нее есть право.
   — У любого есть на это право.
   — Да. Но я сразу почувствовала себя такой старой и некрасивой!
   — А он как на нее смотрел?
   — Он? Растерянно, смущенно… И он смотрел на нее… как будто с вызовом.
   — И ты сразу их связала в пару.
   — Что ж я — ненормальная?
   — Но связала.
   — Да, связала, — Анюта ударила лицо руками. — Какая я дура, я сама связала их в пару! Но я всё время видела, что они общаются как-то по-особенному. Это было так ужасно, мне даже думать об этом было страшно, я даже есть тогда не могла. Меня как будто тянуло в пропасть, я стала жить в ожидании катастрофы.
   — Может быть, из-за того, что ты ждала катастрофу, ты и строила реальность из тех кирпичиков, которые подходили для твоей катастрофы?
   — В смысле?
   — Обращала внимание только на то, что подтверждало твои опасения.
   — Как будто от моих опасений что-то зависело.
   — Может быть, ты в глубине души так жаждала этой катастрофы, что сознательно хваталась за каждый аргумент не в твою пользу, а потом раскручивала его и накручивала себя?
   — Еще скажи: на пустом месте! Да это же было просто невыносимо! Как они шептались у окна, как смеялись над чем-то вдвоем, без меня, как вместе уходили на обед. А однажды я увидела, как он садился к ней в машину, — и всё, я не выдержала, я уволилась. Меня душила эта парочка.
   — Всё-таки ты сразу решила, что они — парочка. Ты решила.
   — О, сейчас, наверное, будут басни про то, как мои решения могут изменять реальность. Я про такое читала.
   — Это не басни. И ты — классический наглядный пример этому. Решив для себя, что они — пара, разве ты не стала вести себя иначе?
   — Например.
   — Ты уволилась, например. Вышла из игры. Устранилась. Что ты хотела этим продемонстрировать?
   — Я хотела показать ему, что я ему полностью доверяю.
   — А на самом деле?
   — Я решила, что, если всё будет только хуже, я хотя бы этого видеть не буду. Чтоб с ума не сойти… досрочно…
   — А как ты объяснила это Максу?
   — Я сказала, что мне пора двигаться вперед, идти на новую работу, и что ему, я уверена, будет хорошо там и без меня.
   — То есть соврала.
   — Боже, он мог подумать, что я благословляю их с Виолой!
   — Что он мог или не мог подумать, гадать бессмысленно.
   — Да, но он мне даже сказал однажды: «Что ты меня за Виолу всё время сватаешь?» Когда я ему закатила истерику после того, как они с Виолой ездили в Питер на съемку.
   — А почему была истерика? Они ездили вдвоем?
   — Нет, там целая компания ездила. Но он туда напросился — ему пообещали дать поснимать.
   — И ты опять убедила себя, что они — пара.
   — Но в Благовещенск они ездили вдвоем! На целую неделю!
   — Они там работали! Это была неделя моды, ты сама знаешь, какая это запарка!
   — Он не позвонил мне ни разу оттуда!
   — У него не было денег, он же объяснил!
   — Да я ждала каждую минуту, телефон под подушку клала! Если бы хотел, нашел бы способ. Взял бы телефон у Виолы, например, у нее денег много!
   — То есть ты опять связала их вместе и уже на бантик завязала.
   — Да он просто про меня забыл! Куда я денусь? Я ж собачка на веревочке! Потянул — сразу прибежала. Я хочу, чтобы он меня уважал! Я ему прямо у порога тогда и сказала, когда он вернулся: «Иди теперь к своей Виоле!»
   — А он?
   — Он?.. Пошел…
   Внезапно Анюта разразилась такими громогласными, надрывными рыданиями, сдержать которые она уже не могла, да и не хотела, что показалось, целый дом загудел. Болевой спазм в солнечном сплетении ожил, заревел и молниеносно распространился по сосудам и мышцам. Конвульсивно забилось тело от вырывающихся с криком наружу мучений, и душа, охваченная ужасом, сжалась в упругую зажмурившуюся плотность, отступая перед разверзнувшейся бездной, из которой пахнуло холодом и невосполнимостью потерь. И в сердцевине этой бездны закружился спиралью, с каждым витком увеличивая свое могущество, настоящий источник боли, главный, основополагающий — чувство вины, едкое чувство собственной вины.
   — Это я! Это я всё сама сделала, своими руками!! — кричала Анюта, упав навзничь, но не видя уже сквозь муки ничего: ни потолка со старинной лепниной, ни бесконечного неба за ним. — Я сама толкала его к ней! Я всё время говорила с ним о ней, намекала на их связь, я спрашивала про ее родителей, говорила, что он должен познакомиться! — Загнанная Анюта каталась по дивану и выла. — Это я — ревнивая, закомплексованная, глупая дура, которой досталось сокровище… а я сама всё испортила… своими руками… своими руками… Господи, если бы я не была такой дурой… если бы я была другой!! Никогда себе не прощу!! Никогда себе не прощу!! — она вжала скомканную подушку в живот и свернулась вместе с ней в нервозный клубок среди разворошенных в памяти ошибок и напрасных слов.
  Прошла минута или две, а может, даже час, — Анюта перестала замечать существование времени и различать посторонние шумы. Она поднялась только тогда, когда гул в ушах стих и слезы совсем высохли. Она обхватила голову руками, покачала ею, попутно осмысливая масштаб разрушений в каждой из центральных областей своей несчастной жизни.
   — Не надоело? — услышала она свой голос, звенящий в обновленном, словно после грозы, воздухе, и, мало-помалу восстанавливая равновесие, села на диване. — Не надоело? — повторила она и не нашла, что ответить. — Люди привыкают быть несчастными. Это вредная привычка, разрушающая. Хотя некоторым нравится.
   — Не знаю, — вымолвила наконец Анюта. — Это вроде не про меня.
   — Зато теперь ты знаешь, откуда берется боль.
   — Да, — невесело усмехнулась Анюта. — И что делать?
   — Не винить себя.
   — Легко сказать.
   — Но тогда получается, он что — кукла, марионетка? Ты его подталкивала к Виоле — и он туда пошел. Как просто! Но это же не правда, это было бы слишком по-детски. А вы — взрослые люди.
   — Ну, не знаю…
   — Знаешь. Это — так. И ты это знаешь.
   — Я уже ничего не понимаю…
   — Не дури себя! Ты это — знаешь! Говори правду! Правду!!
   — Да! Да!! Знаю!! — Анюта вскочила на ноги и сжала кулаки, беспощадно бередя многострадальную рану на ладони. — Но всё равно мне больно, и эта боль не проходит! Понимаешь? Мне больно, и ничего не помогает!! Мне уже ничего не поможет! Ничего!
   — А почему тебе нравится чувствовать боль? Зачем ты так страдаешь?
   — Что?!
   — Почему ты страдаешь?
   — То есть… Я не понимаю!!
   — Зачем ты страдаешь?! Почему ты страдаешь?!
   — Как — почему? Всё сначала рассказывать?! Я больше не могу! Ты меня замучил!
   — Ты сама себя мучаешь. А я спрашиваю: зачем ты это делаешь?
   — Я не знаю! Хватит! Мне плохо!! Ты сводишь меня с ума!
   — Успокойся! Успокойся и дай мне ответ. Это важно. Тебе остался шаг — ты можешь перестать страдать.
   — Смеешься?! — Анюта сделала импульсивное движение в сторону зеркала и тут увидела отраженное в нем: окруженное щедростью и добротой, пребывая в беззлобном, безобидном, жизнерадостном пространстве, на нее глядело исподлобья взъерошенное, нахохлившееся, скривившееся в гримасу существо, потрясающее сморщенными, словно игрушечными, розовыми кулачками и совершенно не понятно кому грозящее в этой приветливой, мирной обстановке. И Анюта громко расхохоталась.
   — Да. Правда смешно, — заключила она, раскрепощаясь и стряхивая с себя все навязанные страхами роли.
   — Ответь мне! Это важно! Ответь мне! — остановила она себя. — Ответь мне наконец: почему тебе нужно страдать? Я спрашиваю про твою причину, лично твою. Поищи ее у себя.
   Она беспокойно потопталась на месте.
   — Потому что мой любимый человек женится на другой женщине.
   — Ну вот — опять двадцать пять. Ты, лично ты, почему ты страдаешь? У тебя должна быть личная причина… твоя личная причина страдать…
   — Ну… потому что…
   — Тебе зачем-то этого хочется… Почему ты страдаешь?
   — Ну… я…
   — Остановись и помолчи. Послушай, просто послушай — получишь ответ.
   Анюта остановила движения тела, закрыла глаза и переместила свое внимание на тонкие душевные ощущения и мелькающие мысли.
   — Зачем ты страдаешь?
   — Чтобы искупить вину!
   — За что?
   — За всё.
   — Отлично. Еще!
   — Чтобы не брать ответственность за слова и поступки.
   — Молодец. Еще! Почему ты страдаешь? Почему тебе нравится страдать?!
   — Да потому что страдать — это круто!! — вырвался наружу истошный крик, и вмиг ослепительная истина затопила всё светом ясности, как будто солнце проступило в каждой черте вывернутого сейчас наизнанку человека. Перламутрово-белое сияющее зарево оказалось теперь здесь, перед ней, рядом с ней, над ней, за ней, под ней, с ней, в этой квартире, в этом городе, в этой жизни и при жизни!.. Кто бы мог подумать, что всё, оказывается, было так просто...
   Ошеломленная Анюта застыла с открытым ртом посреди притихшего от восторга мира и всё никак не могла вымолвить ни слова.
   — Вот это да!! — смогла произнести она наконец. — Господи, да!! Да! Мне правда нравится страдать, в этом есть наслаждение, я как будто в своей воде!.. Как святая мученица!.. Вот это да…  Вот это шок, господа...
   Удивительно, сейчас она почувствовала такой необычайный прилив сил, что в возбуждении заходила по комнате и даже затанцевала, делая широкие взмахи руками, словно открывая жизни свои объятья и высвобождая свои невидимые, но такие блаженно ощутимые сейчас крылья.
   — Как я раньше этого не понимала?!
  Анюта вспомнила, как в девятом классе Мишку, ее горемычного соседа по лестничной клетке и по совместительству одноклассника, сбила машина, и он попал в реанимацию с многочисленными травмами. И как тогда она, Анюта, сперва дико испугалась неожиданно приблизившегося к ней вплотную дыхания смерти. Разумеется, она, как нормальный человек, волновалась и за Мишкину жизнь, юную и многообещающую, но сама, не отдавая тогда еще себе в этом внятного отчета, вдруг поймала вязкую волну скорби и со страстью стала ее расширять и усиливать. Она довела тогда себя до нервного истощения буквально за несколько дней, поддерживая в себе крайнюю степень волнения, сознательно не позволяя себе даже выныривать из пучины трагичности. Она напрочь отметала любые шутки одноклассников и демонстративно покидала компанию, если смех и веселье грозили отвлечь ее от переживаемого горя. Она слушала дома, запершись в своей комнате, реквиемы классиков и упивалась собственными рыданиями до судорог в ногах. Она горячо молилась о выздоровлении Мишки и даже однажды запальчиво предложила собственное счастье в обмен на сохранение жизни приятеля-друга. Она запрещала себе улыбаться, даже когда ее никто не видел, и искала на своей макушке седые волосы, придирчиво разглядывая свое отражение в зеркале, причем делала это каждое утро. Она верила, что вот так — по-настоящему, и так она чувствовала себя значимее и весомее, и что она не подвела. Мишка, к счастью, вскоре совсем поправился, но Анюта не забыла сладости благородных мук и принесения себя в жертву и мысленно водрузила на свою грудь увесистый орден. И сколько подобного этому она переживала и дальше, с каждым разом заставляя себя скорбеть, даже тогда, когда выросла и окончательно поверила, что после ухода из жизни путешествие души продолжается… И это уже была не просто волна и даже не речка, с течением лет всё это преобразовалось в целое море упоительных страданий, в которое она с готовностью всякий раз ныряла… О боже, об этом теперь было даже стыдно вспоминать!..
   — Не ругай себя, не надо. Человека так воспитывали веками. Люди поклоняются героям и мученикам. А тот, кто радостно и счастливо живет, часто даже вызывает раздражение, осуждение, что как будто он неглубокий человек. Но ты сама теперь убедилась, что иногда всё наоборот.
   — Да! Это же так! Я ведь сама всю жизнь как будто ровнялась на трагические истории, когда люди проходят тяжелые испытания, терпят муки, героически превозмогают боль, погибают из-за любви… О них пишут книги, легенды, их ставят в пример… Трагедии вызывают уважение, а комедии считаются поверхностным жанром.
   — А зря.
   — Да, зря!.. Получается, я всю жизнь стояла на голове! 
   — Ты не на голове стояла. Твои предки веками впитывали это в кровь, которая теперь течет в тебе. Не будем их осуждать. Это целая культура. Никого не будем осуждать. Кому-то просто необходимо получить от мира сострадание и даже жалость — таким образом он принимает мир и таким образом принимает себя в этом мире.
   — Как я…
   — А другой может быть даже доволен своими страданиями, накапливает их, усиливает, даже хвастается ими…
   — О боже…
   — Да. Но… может быть, для того, чтобы почувствовать себя особенным, чтобы тоже почувствовать себя героем… и — может быть, приблизиться к Христу?.. Это — цель, достойная уважения…
   — Да.
   — И потом, ты сама знаешь, как трудно выйти из страдания. Иногда это очень трудно, это нечеловечески трудно. Иногда — просто невозможно. То, что с тобой сегодня случилось, — это чудо.
   — Да. Это невероятно.
   — Я тобой горжусь.
   — Спасибо тебе!
   — Обращайся. Теперь ты знаешь, куда обращаться. Ну что, на сегодня всё?
   — Уже всё? Подожди… подожди еще немножко, пожалуйста…
   — Ты хочешь еще?! Ты сегодня сдвинула гору.
   — Я знаю.
   — Не жалеешь?
   — Нет... Я хочу его увидеть, прямо сейчас. Ты можешь сделать это, я знаю, ты — волшебник…
   — Ты уверена, что хочешь?
   — Да. Давай, прошу тебя!
   — А если, на самом деле, ты ошиблась, и он с ней счастлив, по-настоящему?
   — Я пожелаю ему всего самого лучшего, от сердца, от души. Он так много принес счастья в мою жизнь — он его тоже заслужил. Давай!
   — А если он с тобой решил расстаться?
   — Значит, мы расстанемся. И значит, мы попробуем расстаться в радости, чтобы нам обоим было хорошо.
   — Не боишься, что тебе будет больно?
   — Не боюсь! Всё, готова, давай!
   — М-м… Может, ты ему просто позвонишь?
   — Просто, непросто… Я хочу его увидеть, его. Я не хочу звонить — я всё время буду думать, что она рядом… А я хочу сейчас его одного… Я имею на это право… хотя бы несколько мгновений… Почему ты не хочешь сделать это для меня?
   — Можно написать, назначить встречу… сделать что-нибудь по-человечески…
   — Это я еще успею. Я хочу его увидеть прямо сейчас. Не хочу ждать. Если ты не хочешь это сделать для меня — я сама… Я сама cмогу.
   Она закрыла глаза и сразу же увидела его прямо перед собой. Он был один. Он был растерян, и в зрачках его читалась боль. Он был недвижен и молчалив. Она приблизилась к нему и застыла, ощутив всем своим существом тотальную космическую бесконечность, составляющую сейчас и всегда и его, и ее. Всё, что было, есть и будет, обретало здесь смысл, в том пространстве, где они были вдвоем, только вдвоем. И как она могла подумать, что что-либо еще может иметь какое-то важное значение кроме той глубокой тишины, которая связывала их вместе… и которая была непобедима, нерушима…
   — Помнишь наши стихи про дорогу? — подумала она. — Два куплета без припева… мы их не закончили с тобой… А сегодня я поняла, про что там дальше. Еще два куплета…
   Опять в поход, опять в дорогу
   Навстречу солнцу и мечте.
   Мы уповаем на подмогу,
   Не поддаваясь темноте.

   И не боясь раскатов грома,
   И не боясь грозящих туч,
   Мы удаляемся от дома,
   В душе храня заветный луч.

   Мы будем помнить все обеты:
   Узнать друг друга по губам,
   Понять все знаки и приметы
   И не вверять себя словам.

   Мы сможем быстро потеряться
   Среди приветов и звонков
   И, может, захотим расстаться,
   Чтобы почувствовать любовь.
   
#глубокая тишина твоих глаз
   На Розовом бульваре уже вовсю ощущалось, как податливо и с удовольствием лето тонет в осеннем настроении. Закатная позолоченная дымка встречала людей, затаив дыхание, и щедро окатывала каждого праздничными оттенками драгоценного отблеска. И мягкая земля, разморенная после горячих дождей, заботливо напитывала своим теплом потоки дующей со стороны севера свежести. Длинные тени ластились к матери-земле, скользя по изношенной траве, постаревшей еще на одно лето, и по ходу их неторопливого роста можно было бы сверять ход времени, если бы кому-нибудь сейчас это могло прийти в голову.
  Но о об этом даже думать не хотелось. Это был идеальный день и час для жизни. Всё было абсолютно.
   Анюта села на пустую скамейку под высоким кленом и поняла, что больше никуда не спешит. Она оглядела любовно шепчущиеся кусты, деревья, взирающие на нее в мудром молчании, пожухлое, отцветшее очарование на редких клумбах, вымощенные следами людей дорожки и запеченный зноем асфальт. Она подставила лицо улыбающейся синеве и жадно вдохнула этот мир, стараясь не упустить ни частицы непобежденной любви, обнажившейся перед ней сейчас всецело. Она почувствовала, что полностью и безоговорочно принимает всё, что с ней произошло и что прошло. И что этот день стоит всего, что совершилось. И что совершённое прошлое — совершенно… И что только сейчас, зная обо всем, что она пережила за всю свою пусть еще пока такую молодую жизнь, она чувствовала себя не использованной, а обогащенной.
   Она вернула себе по меньшей мере четверть жизни, багряную, колдовскую, ту часть своей жизни, которую раньше упорно отвергала, и которая теперь по достоинству заняла свое законное место между летом и зимой, заполнив бессмысленную пустоту и восстановив наконец полное равновесие бытия.
   Она рассматривала больших и маленьких людей и с удивлением отмечала про себя, что никогда раньше не видела столько красивых глаз, столько достоинства, мужества и радости, что таились в глубине каждого взгляда. Несомненно, каждый знал про нее всё — это она читала в их ободряющих, гордящихся ею улыбках — и это придавало сил. Все эти люди были ей близкими теперь. Она словно стала частью необъятного океана человеческих жизней, каплей, идентичной по составу с родственными. И Анюта постаралась запомнить это чувство. 
  Так каждый год, закономерно и непременно, пережив пробуждение, расцвет и увядание, прошлое, претворившись в золото, покрывает собой планету, выстилая почетную ковровую дорожку идущему по земле человеку, чтобы умереть у его ног и обратиться прахом. Совершенному человеку, созданному по образу и подобию, неистово бьющемуся за собственное несовершенство и скрывающему в глубине себя силу настоящего Бога.
   Не уходи. Не уходи, пока не узнаешь, что будет дальше. Всё меняется. Грустно это или радостно, но всё меняется и на самом деле всё проходит.
  Не уходи, потому что ты очень нужен. Это — так, даже если ты уверен в обратном. Ты можешь и не знать о тех, для кого твоя жизнь важна так же, как своя собственная. Ты можешь еще о них не знать, но скоро вы встретитесь. Грустно это или радостно, но даже самая длинная человеческая жизнь быстротечна, и всё приходит очень скоро.
  Не уходи. Потому что такого, такой, как ты, больше нет и никогда не будет. Потому что ты — незаменима, незаменим для целой Вселенной. И даже если кажется, что никому до тебя нет дела, это — не так. Никто не сможет повторить твой голос, твои мысли, выражение твоих глаз. Никто не сможет пройти за тебя твой путь: любить, как ты, смеяться, как ты, и видеть мир таким, каким видишь его только ты. Никто не заменит тебя для Бога. Даже если тебе кажется, что Его нет или что Он тебя не слышит. Он слышит. Теперь — слушай ты. Все ответы есть, они — в глубокой тишине внутри тебя… и они приходят, и они придут… к тебе, ко мне… к нам…
  Не уходи. Уйти мы всегда успеем. Мне интересно, что будет дальше...
 

«Все герои вымышлены, все совпадения — случайны».


сентябрь 2014 г. – февраль 2017 г.
г. Москва