ЭХО

ЭХО
Старик медленно вышел из дома. Некоторое время он стоял у подъезда, размышляя, зачем вышел и куда собрался. Наконец, он принял решение и пошел к стоянке своей машины. Она послушно завелась, обозначив готовность к движению только загоревшимися циферблатами приборной доски.
«Просто прелесть,- старик в очередной раз подивился бесшумности мощного мотора своего «БМВ»,- ехал бы и ехал, куда глаза глядят». Он осторожно тронулся с места и совсем скоро несся по скоростной автомагистрали, опережая большую часть машин.
В роду старика не было слабых людей. Сколько он помнил себя и свою родню, то все они доживали почти до ста. Даже отец, которого жизнь никогда не щадила: и на двух войнах был, и пуля не обошла, и в лагере сидел, а все до девяноста шести добрался.
Мать в этой череде была немного в стороне. Его отец всегда шутил, мол, жену взял из дворянок, а они долго не живут. Дворянка, дворянкой, а только двух лет до девяноста не хватило. Все время после ее ухода, отец сетовал, что не пропустила его вперед.
- Так быть не должно,- сотни раз повторял он,- жена не может бросать своего мужа одного. Не ровен час, кто подберет.
На счет последнего дети понимали, что патриарх храбрился, подбадривая себя, но один раз старик увидел, как отец, сидя в сумерках перед портретом матери, перечеркнутым черной лентой, говорил с ней:
- Прости меня, что оставил одну, хотя клялся не бросать, но, повремени, уже скоро снова будем вместе. Все одно я тут никому не нужен. Дочь, вон, с мужьями разобраться не может. Третьего уже выгнала. Сын только жену и слушает, а за моим столом глаз с часов не спускает, словно в тягость ему мой хлеб. Я все на тебя грешил, думал, что это ты его испортила. Он-то твоим любимцем был, до пяти лет без тебя не ел, не спал, все за твой подол держался. Вот я и удумал, что я для него навроде чужака. Но сейчас понимаю, что не ты и не я тут виной. Корень в нем другой, ко всем людям так относится. Все мы для него прохожие. Работа, карьера и снова работа – вот его святыни. Ни жены толком не любит, ни детей, а, уж, про меня, старика, и говорить не приходится. В тягость я ему. На днях согрешил: смерти у бога просил. Прости, уж, мою слабость. Трудно без тебя…
Старик постоянно вспоминал, как через четырнадцать дней после своего девяносто шестого дня рождения уходил его отец. Старик сидел в больнице, у кровати отца и боялся, что он умрет. Странно, ему самому в то время было под шестьдесят, но он всем своим существом страшился ухода своего отца. Старику казалось, что только отец удерживает его самого на этой земле. Это было связано с тем, что с некоторого времени он неожиданно ощутил незнакомую пустоту вокруг себя. Был жив отец, дети строили свои дома, а он ощущал вокруг себя круг пустоты. Словно потерял что-то, а не заметил где, когда и что. Это делало его жизнь бессмысленной и бесцельной.
Но жила память о матери…
И был Отец!..
И вот теперь он уходил. Уходил, до последней секунды оставаясь в сознании. Только глаза, всегда жесткие, зоркие глаза отца, были полузакрыты. Казалось, что он дремлет, видя что-то во сне. Вдруг сильное, костистое лицо его стало незнакомо прозрачным, а вокруг губ обозначился
синий круг. Холод окатил старика, и он, испугавшись, и потянул из кармана телефон.
- Не звони, тут врачи не помогут, - голос отца был неожиданно звучным и отчетливым,- не мучай меня, дай спокойно умереть, устал я. Лучше выйди, смотреть на смерть всегда трудно.
- Нет,- возразил сын,- я останусь, не хочу оставлять тебя одного.
- Как знаешь,- теперь едва слышно прошептал отец,- не забудь челюсть мне подвязать, чтобы зубы, как у старого коня, наружу не торчали.
- Папа!? – Испуганно вскрикнул сын.
Грудь отца поднялась и медленно опустилась. Слезы выступили на глазах старика и он, преодолевая незнакомое внутреннее сопротивление, дотронулся до руки отца. Она была теплее его, но сквозь синие губы воздух уже не проходил. Сын зарыдал, поняв, что у него уже нет отца, и он сам стал старшим в роду.
За ветровым стеклом начало темнеть, и старик, сам того не замечая, включил фары автомобиля. Навстречу неслись другие машины. Свет их фар слепил его, иногда болью отзываясь по лбу. Но он ехал и ехал и не туда, куда глаза глядят, потому что ничего не видел и даже не думал о цели своего пути и его направлении. Он не хотел возвращаться в свой холодный, одинокий дом, но при этом уже забыл об этом. Старик просто ехал, как и жил, просто и без всяких раздумий. Он уже устал думать о том, почему оказался одинок при живых дочери и сыне и где, в какой миг и от чего потерял цель своей жизни.
Совсем скоро темнота обступила его со всех сторон, и он долго боролся с желанием отключить фары своего автомобиля. Свет мешал ему, как и не помогал различать дорогу, по которой он вел свою машину. Но, где-то внутри его, где все еще жили инстинкты и общественные запреты, что-то сопротивлялось этому. Старик твердо знал, что в темноте ехать без света нельзя и, протянув руку к выключателю, отдергивал ее.
Вдруг что-то позвало его. Это был не голос, не звук, а что-то сосущее, как голод, глодающий желудок. Более того, Зов был четко ориентирован и вел его машину в свою сторону. Впереди что-то ждало старика. Оно не было злым, как не было и добрым. Ему даже показалось, что вместе с ним куда-то тянется все, что окружает его, все живое или почти живое. На миг в груди возник протест, желание узнать, кто и зачем зовет его? Но радость ощущения, что он снова кому-то нужен, кому-то понадобился, оттеснила, утопила даже намек на возражение, как погасила и искорки страха. Теперь он знал, чего хочет и куда едет. Кто-то могучий и давным-давно знакомый ждал его, ждал все эти годы, и сейчас они должны были встретиться.
Старик спокойно отключил фары и долго ехал в полной темноте, повинуясь, нет, руководствуясь чувством радостного ожидания встречи. Ему самому это было странно, потому что он вдруг понял всю нематериальность того, что тянуло его к себе. Это снова раздуло в его душе костерок страха, но больше всего он не хотел ехать назад и силой воли потушил его.
Он остановил машину, когда темнота впереди сгустилась до материальной плотности. Старик аккуратно отключил двигатель, поставил автомобиль на ручной тормоз и, плотно закрыв за собой дверцу, вышел наружу.
Где-то высоко над ним моросил дождь. Он не слышал стука капель и не чувствовал их прохлады, он просто знал об этом. Громады деревьев вокруг и впереди него прикрывали и от ветра.
«Лес»,- отдаленно отметил старик и зашагал вперед. Он не смотрел ни под ноги, ни по сторонам, окружающее оставалось для него незамеченным. Только Зов горел в груди, как луч маяка. Вдруг в тяжелый шелест, частью которого почти стал старик, медленно вполз странный, дребезжащий звук. Он был отдаленно знаком, но старик долго не мог понять, что же отвлекает его, стягивая с головы плотное одеяло ночного леса.
«Телефон,- медленно всплыло в голове,- сын».
- Ты где? – Услышал он знакомый голос и удивился волнению, звучавшему в нем.
- Не знаю,- ответил старик и прервал разговор.
Он вдруг понял, что и этот телефон, и этот голос – были чужим и уже почти незнакомым для него миром.
Старик снова шел вслепую, ни разу не запнувшись и не запутавшись в густых зарослях, которые тоже не замечал. Неожиданно он почувствовал страшную, неодолимую усталость. Она была такой всеобъемлющей, что мужчина остановился и, упираясь обеими руками в ствол дерева, медленно опустился на землю. Слабость охватила его, но старик смог устроиться удобнее и оперся спиной о ствол. Незнакомая теплота потекла вдоль спины и, пробираясь по плечам, согрела его грудь.
Снова задребезжал телефон. Он некоторое время думал о чем-то, хотя и сам бы не смог сказать, о чем, потом достал трубку:
- Папа,- голос сына дрожал,- я еду в полицию, скажи, хоть, в какую сторону ты ехал?
- Я устал,- едва слышно прошептал старик, роняя телефон.
Потом пришел сон, сотканный из сполохов воспоминаний.
Он взлетел в воздух и, визжа от страха, упал в крепкие руки отца.
- Не бойся, сыночка,- огромные глаза матери сверкали от счастья,- папка у нас самый сильный на всем свете. Он и меня так же подбрасывает и ни разу не уронил.
Потом он увидел сгорбленные плечи отца и топор, зажатый в дрожащей руке. Узнав, что сын бросил институт и собрался в армию, отец некоторое время, не произнося ни слова, смотрел на него, а потом выскочил из дома. Старик нашел его на заднем дворе, у колоды, на которой они рубили дрова. Но в этот раз на ней ничего не было, и отец стоял около этого массивного пня, словно не понимая, для чего пришел сюда и для чего взял в руки топор.
- Пап,- позвал он, даже не зная, что сказать,- пап…
Отец, как ему показалось, с трудом поднял голову и посмотрел в его глаза. Он чуть не вскрикнул, увидя черные провалы вместо знакомых отцовских глаз. Чем-то страшным веяло от отца.
- Ты не понимаешь,- его голос звучал, так, будто отцу было не сорок пять, а все сто.- Они уложили в эту землю молодыми всех моих братьев. Я последний из тринадцати детей. Я сделал все, что мог, чтобы возродить наш род, воплотить в жизнь мечты своих погибших родных. Мама тоже прошла страшный путь от тюрьмы до БАМлага. Где-то там из нее выбили нашего первенца. Мы думали, что она никогда больше не родит, но Бог дал нам тебя. Теперь ты должен сделать свой выбор, сделать свой шаг, чтобы мы не исчезли, как пыль на этой дороге жизни. Я хотел, нет, мы с матерью хотели, чтобы ты учился, родил детей и занял наше место. А ты? Ты нужен нам. Что мы без тебя, твоей семьи, твоих детей?!
- Это моя жизнь,- закричал он, наверное, не столько от желания самоутвердиться, сколько от страха того, что увидел в глазах отца,- и я проживу ее так, как решил сам! Сам, а не так, как решили ты или мама! Каждый из нас идет своей дорогой и учится только на своих ошибках. Ты не можешь вложить в меня свой мозг, свои знания и свои мечты, хотя бы от того, что все это у меня уже есть! И я сделаю то, что решил!
Шумел ночной лес. Темнота не пугала его, может быть, от того, что он чувствовал за спиной крепкий ствол дерева. Хотя, это могло быть следствием того, что он видел сквозь окружавшую его действительность.
Ко времени празднования отцовского пятидесятилетия он опоздал. Сначала они с его тогдашней девушкой искали подарок, потом зашли к ее тетке, которая в это время была на работе, и завалились в ее огромную кровать, потом автобус пришел с большим опозданием. Когда он вошел в их дома, за огромным столом сидело человек сорок, и он не нашел за столом ни одного свободного места. К тому же, родители не сразу увидели его.
- Пап,- он шагнул к отцу. Тот увидел сына и обрадовался,- я поздравляю тебя с юбилеем.- Он протянул отцу подарок и в глазах отца сверкнули непролитые слезы. И ему вдруг стало стыдно видеть сентиментальность отца. Мать вошла в комнату из кухни с большим подносом на руках.
- Сыночка,- вскрикнула она,- сейчас, сейчас мы посадим тебя.
Она принесла из кухни табурет и пристроила его у края стола.
«Смешно,- подумал он,- для своего друга отец нашел место около себя, а меня посадили у двери».
Обида чуть не перехватила дыхание. Он нашел на столе пустой бокал и, дотянувшись до бутылки водки, наполнил его до краев.
Отец то внимательно слушал, что ему говорили поздравлявшие его друзья, то смеялся чьим-то шуткам, а он пил. После третьего бокала все вокруг поплыло. Он встал и, перебив очередного отцовского друга, сказал:
- Я рад, что у тебя, папа, так много хороших друзей, которые понимают тебя и готовы разделить с тобой все тяготы твоей жизни. За них, за твоих
друзей! – Водка, неощутимой струей, стекла в его горло. Он пошатнулся, выбираясь из-за стола. Где-то сбоку мелькнули испуганные глаза матери. Ему показалось, что отец что-то сказал, но он уже ничего не видел и не слышал, выбегая за порог квартиры. Потом, через день, когда он вернулся домой, мать, обнимая его на пороге, спросила:
- За что ты отцу юбилей испортил?
Тогда он опустил глаза, чтобы не выдать своей обиды. Сейчас, сидя под деревом, старик смог ответить самому себе, что был не прав и оправданием ему может служить только юношеский максимализм. Да и то, если это можно принять во внимание?..
Шумел лес, перешептываясь, с тягучим, осенним дождем.
«Хорошо, что его не видно,- подумал старик,- он, наверное, серый, как моя жизнь»…
Искорка слезинки скатилась по морщинистой щеке матери, сидящей у распахнутой дверцы серванта. Там, на всех полках красовался новый обеденный сервиз «Мадонна». Его, по великому блату, раздобыла его молодая жена. Она же решительно выбросила всю старую посуду, которую берегли его родители.
- Зачем нам этот надколотый хлам?- Сказала молодая хозяйка, а он видел только сверкающие глаза своей Алены и, как щенок, упивался звуками ее голоса.
- Это была чашка моего деда. Моя мама пронесла ее через революцию и гражданскую войду. Да и со мной она, где только ни побывала! Даже надзиратели «БАМлаг» не тронули эту чашку, - голос матери упал до едва слышимого шепота,- а вы ее просто выбросили.
- Мама,- он попытался заглянуть в ее глаза,- все имеет свой век. Смотри, какая красота, это же настоящий фарфор! Правда, Алена молодец, что смогла достать этот импорт?!
Мать опустила глаза и, с трудом поднявшись, медленно пошла в свою спальню.
Ночью молодая жена плакала и все время повторяла:
- Не хотят они меня. Не глянулась я твоим родителям. Все, что делаю, им все поперек горла! И чашка эта, несчастная! Разве в ней дело? Они просто не хотят меня, ревнуют к тебе или завидуют нашей любви. У самих-то, поди, все по-другому было? Давай, к моим переедем. Там нас никто не обидит. Мои родители к тебе, как к родному сыну, относятся.
Он послушно сделал, все, что предлагала жена. Ни отец, ни мать, когда они прощались, переезжая к теще с тестем, не проронили ни слова. Отец все время смотрел в окно на секущий стекло осенний дождь. Мать сидела на диване и с закрытыми глазами, словно, слепая, все время ощупывала свои колени.
Они приезжали к его родителям в гости, но он все время чувствовал себя в отцовском доме чужим. Это было странным, но он никак не мог отделаться от этого ощущения и все время старался под любым предлогом
избежать встречи с родителями. Они все больше и больше не понимали друг друга…
Отец вздрогнул и отстранил его руку с бритвенным станком:
- Мне больно, бритва не бреет, оставь.
Стыд почти вернул старика в действительность. Он вспомнил, что его отец, когда ему было за семьдесят, первый раз попал в больницу. У него было воспаление легких, и врачи посчитали, что старик слишком слаб, чтобы выздороветь, лежа в домашней постели. Вдруг отец позвонил ему и попросил приехать и побрить:
- Если придется перед очами Всевышнего предстать,- пошутил отец, хотя в его голосе было что-то насторожившее сына,- хочу выглядеть ухоженным.
А он вспомнил о просьбе отца только перед самым выходом из дома и, спеша, просто прихватил свой бритвенный станок с уже использованным лезвием…
Он с волнением занес в дом своего первенца. Жена, светясь особым материнским сиянием, положила их сына в новую кроватку и, обнявшись, они стояли над своим недельным ребенком. Вдруг в эту тишину ворвалась громкая трель дверного звонка. Алена вздрогнула и склонилась к спящему младенцу, словно пыталась заслонить его своим телом от оглушающего трезвона. Он выбежал к порогу квартиры и распахнул дверь. На площадке стояли его родители. Мать протянула руки, чтобы обнять его, а он, помня раздражающий дверной звонок, невольно поморщился. Материнские руки безвольно повисли в воздухе. Отец, приобняв мать, осторожно опустил их, прижав к бокам.
- Мы приехали в роддом,- забасил он, отодвигая сына и входя в квартиру,- а нам сказали, что нашего внука уже повезли домой. Мы и кинулись следом. Ну, где наш герой, показывайте его!
Он брел вслед за родителями и, почему-то, не радовался их приходу. Поэтому и не сразу заметил, что в руках у отца букет алых роз, которые любит его жена. Мать несла большой пакет, как потом оказалось, со всякими одежками для новорожденного. Алена встретила свекра и свекровь на пороге спальни, и они увидели, как молодая мама борется с собой. Она понимает, что не пустить деда с бабой к внуку нельзя, но и всеми силами не хочет, чтобы они видели или трогали ее ребенка. Отец, опустил глаза и, помявшись, положил букет на подоконник, мать – свой пакет на сидение стула. Они оба склонились над спящим ребенком, и он, молодой отец, их сын, осторожно поднял тонкую вуаль, лежащую на лице спящего младенца. Лицо деда расправилось от морщин, а в глазах матери сверкнули слезинки.
- Внук,- прошептал отец.
Алена шумно вздохнула и проговорила:
- Пойдемте в комнату, я чай поставлю…
- Нет,- всплеснула руками его мать,- мы глянули на внука и пойдем, пусть малыш к своему дому привыкает.
Он увидел через занавески окна, как выйдя на улицу, его мать припала к груди отца и разрыдалась.
Потом, через много лет его Алена почти так же плакала, уткнувшись в его плечо, когда их сын...
- Больно. – Голос старика вплелся в едва слышный шепот деревьев.- Простите меня, папа и мама. Я много обижал вас. Я не понимал вас. Для вас, самых родных моих людей, я так ничего и не сделал.
В шелесте листвы, обмываемой невидимым дождем, ему вдруг послышался голос матери:
- Разве можно обижаться на своего ребенка? Мы любим тебя, сынок.
Старик поднял голову вверх, и ему показалось, что он видит светлые лица своих родителей:
- Простите,- прошептал он…
На второй день полицейская овчарка Найда нашла старика. Он сидел под дубом, подняв к небу лицо и, как показалось его сыну, улыбался утреннему солнцу.
Борис Майнаев