От любви до ненависти

Я сделал паузу, чтобы осмыслить прочитанное. Мой взгляд оторвался от книги, скользнул по истёртому полу библиотеки, и остановился на прелестной дамской ножке. Тут-то всё и началось. Мысленно поглаживая гладко выбритую кожу вокруг икроножной мышцы, я вскоре добрался до подола короткого летнего платья. Заглянуть под подол не посчастливилось, потому что платье было синтетическим, в обтяжку, что-то вроде трико. “Так. Значит, синкретическое искусство - это… что?”. Пытаясь вернуться к содержанию изучаемого параграфа, я поднимал глаза всё выше. Широкие бёдра венчала узкая, схваченная поясом, талия. Груди - острые и чётко очерченные, несмотря на размер, от которого меня бросило в дрожь. Распущенные волосы ниже плеч, чёрные в тени и фиолетовые в лучах солнца. “Синкрети…”, - мелькнуло где-то далеко, на краю моего сознания, и пропало. Конечно, я совершил ошибку, заглянув ей в лицо. Её лицо меня сразило. Девушек с таким красивым лицом я не видел ещё никогда - разве что в кино.

Назавтра ноги несли меня в библиотеку сами, без моего понукания. И небо сияло голубизной как-то по-особому, и солнце светило ярче, чем обычно. Войдя в читальный зал, я увидел её, за тем же столиком, в той же позе - нога на ногу - и в том же платье тёмно-синего цвета. От её красоты я пришёл в ещё больший восторг, чем вчера, и день можно было считать прожитым не зря. Я нашёл свободное место под открытой форточкой и, прихватив список, пошёл заказывать литературу. Пройдя мимо неё, я успел подглядеть в раскрытую книгу: она читала пьесу Шекспира “Отелло и Дездемона”. “А что, если она тоже учится на театральном? Вот будет интрига!”, - подумал я не без удовольствия. На сцене, в репетиционных залах, в кулуарах, в курилках и в прочих присутственных местах, я никогда её не видел - впрочем не удивительно, поскольку я был первокурсником, то есть, кем-то наподобие новорожденного слепого котёнка.

Благие надежды, ожидания и предчувствия. Эта неразлучная троица вдруг нагрянула ко мне в гости, настежь отворив дверь и воскликнув с порога: “А вот и мы!”. Некоторое время мне нравилось, что она не обращает на меня внимания - наблюдая за девушкой инкогнито, не рискуешь нарваться на заслуженное недовольство. “Что Вам угодно, молодой человек?”. В лучшем случае. А в худшем: “Чего уставился, кретин?”. Почти неделю я изучал её поведение украдкой, и перестал опасаться демарша с её стороны: девушка менее всего походила на трамвайную грубиянку. Её манеры мне показались безупречными, а воспитание рафинированным, не в пример моему, уличному. Такие в школьном буфете не отходят от стола, пока не дожуют пончик. Мне захотелось ответного интереса, но она, как будто нарочно, была погружена в себя, в известные лишь ей заповедные тайны. Наконец, мне надоело играть роль пустого места и я локтем столкнул на пол “Войну и мир” Льва Толстого. Обернулись все. Кроме неё. Набравшись наглости, я уронил ещё один увесистый том. Другие оценили мою игру по достоинству и начали посмеиваться, а ей - хоть бы что. “Издевается!”, - вскипел я и отныне задача привлечь внимание незнакомки стала для меня делом мужской чести или бесчестия.

Я полночи не спал и составил детальный план наступления. Всё утро, как истый воин любовного фронта, я настраивал себя на решительный бой. Сцепив зубы, я размашисто маршировал в библиотеку, стараясь не растерять по дороге накопленный запал. И вот, передо мною знакомая крашеная дверь. Сейчас или никогда! С силой сжимаю антикварную металлическую ручку и рву на себя. Буквально вбегаю в зал - и столбенею. Её нет! Моей незнакомки - нет. Ещё раз внимательно изучаю посетителей, на случай, если она, например, перекрасила волосы. Чертовщина какая-то: так долго была, а теперь вдруг её нет. Как же так? К чему бы это? Я ждал до закрытия библиотеки. Она не появилась. И я был вынужден признать, что потерпел фиаско. Она выставила меня перед самим собой на посмешище. “Ведьма!”, - подбил я печальный итог сражения. И обнаружил, что испытываю нечто похожее на приступ ревности.

Она не пришла ни завтра, ни послезавтра, в отличие от меня. Я превратился в библиотечного завсегдатая, и с каждым днём моё чувство мало-помалу разогревалось. Вскоре я пылал нешуточной страстью, терзаемый и неразделённой любовью, и жгучей ревностью, и гипертрофированным тщеславием, и неудовлетворённым вожделением. Внутри себя, я то превозносил достоинства незнакомки, переходя с прозы на поэзию, то ругал недостатки, не стесняясь в выражениях. Она не показывалась, и моя нечаянная любовь засела во мне иглой, доставляя странное наслаждение вперемешку с адской болью. Любовь ли? Наверное, любовь. Но было в моём поведении и что-то от любовной истерики. Так ведёт себя ребёнок, когда плачет навзрыд, требуя чужую игрушку и отвергая предлагаемые замены.

“Только бы она появилась! Завтра. Через неделю. Ладно, даже через месяц. Я готов ждать сколько придётся. Хочу снова её увидеть, хотя бы мельком!”. Сколько раз я повторил эти слова, как мольбу, лишённую смысла и адреса? Незнакомка не приходила. Казалось, она исчезла из моей жизни навсегда, необратимо и безжалостно. Но это было полбеды - а настоящая беда была в том, что меня не покидала надежда. Santa Esperanza никак не хотела умереть и избавить меня от иллюзий. “Что с тобой? Ты не заболел?”, - спрашивала мама, прикладывая ладонь к моему лбу. Я отмахивался: “У меня всё хорошо. Просто немного устал от экзаменов!”. Весь мир был мне глубоко противен. Дни, бесполезные, как пересохший колодец, тянулись нескончаемой чередой. Моя любовь, так и не найдя выхода наружу, застряла где-то в недрах моей души. Застоявшись, она расплавилась в загадочном, неподконтрольном мне, горниле, и претерпела весьма необычную метаморфозу - но узнал я об этом не сразу, а лишь некоторое время спустя.

Я снова увидел мою незнакомку через полгода, накануне новогодних праздников, на общем собрании преподавателей и студентов отделения. Раньше мы не пересекались потому, что я учился на актёрском факультете, а она - на театроведческом. К тому же, она была выпускницей, лекции почти не посещала и в институт заявлялась крайне редко. На новогоднем капустнике мы познакомились и разговорились. Она готовилась к взрослой, самостоятельной, жизни, и потому была для меня чрезвычайно интересной собеседницей. Я воспринимал её как узницу, которая сумела вырваться из-за решёток на свободу. В разговоре она тщательно избегала двусмысленностей и скользких мест, и вскоре убаюкала мою врождённую подозрительность. Я убедился в том, что наше знакомство в самом деле случайно и она не ведёт какую-нибудь хитрую двойную игру. Моё чувство вспыхнуло с новой силой, но совсем по-другому. Я прислушивался к внутреннему голосу, и улавливал незнакомые нотки, звучавшие странным диссонансом. В гардеробе я подал ей на плечи шубу и она с улыбкой спросила: “Хочешь меня проводить? Я живу здесь, поблизости!”.

Идя рядом с ней, я говорил дрожащим голосом и строил ангельские глазки, а она верила. Во всяком случае, мне так казалось. “Молилась ли ты на ночь, Дездемона?”, - думал я в то же самое время. Я и любил её, и одновременно как будто примеривался рукой к её горлу, скрытому под вязаным шарфом. Можно ли возненавидеть очаровательную девушку, которая доверчиво следует за тобой, держа тебя под руку? Теперь я знал всё, что будет между нами происходить, от пролога до кульминации, и предвкушал её слёзы в финале. Мою драму она когда-то превратила в водевиль - теперь всё будет с точностью до наоборот, и ожидаемый ею накал высоких страстей я подменю заурядным канканом. Во мне впервые проснулась та особенная, поистине упоительная, радость, которую я потом испытывал всякий раз, убеждаясь в том, что месть за нанесенные мне любовные обиды, неотвратима. Радость такого сорта называется злорадством, а, быть может, и кощунством, но меня это слово не смущало - ничуть. На войне как на войне. Меня не смущало также и то, что она ни сном, ни духом, не знала о пережитых мною душевных муках.

Мы бродили заснеженными улицами ночного города и, беседуя, дружно ниспровергали общепризнанные духовные ценности нашей эпохи, чтобы на освободившемся месте создавать фундамент для новых. Нам казалось, что духовные ценности, предпочитаемые нами, более гуманистичны и более современны, чем так называемые “общепризнанные”. В качестве аргумента в наших спорах мы иногда использовали стихи гениев, декламируя их по очереди и перевоплощаясь посреди улицы. У меня сердце ушло в пятки, когда, среди прочих, она прочла знаменитые брюсовские строфы:

Да, можно любить, ненавидя,
Любить с омрачённой душой,
С последним проклятием видя
Последнее счастье - в одной!

О, слишком жестокие губы,
О, лживый, приманчивый взор,
Весь облик, и нежный и грубый,
Влекущий, как тьма, разговор!...

- Ты сейчас обратилась к кому? Ко мне или к тому коту?, - перебил я её, театрально оглядываясь вокруг.

Она расхохоталась - так звонко и заразительно, что я расхохотался вслед за ней. “У меня ещё будет время подумать над её выпадом!”, - решил я. И наш философский променад продолжился. Иногда мы с разбегу падали в сугроб, чтобы отвлечься на минуту от вековых неразрешимых коллизий и просто прикоснуться друг к другу, отряхивая одежду от налипшего снега. Посреди зимы и одиночества, мы в соавторстве экспромтом сочиняли сказку про душевную близость и тепло любимых рук. Нам нравилось искать взаимопонимание и находить его, нравилось медленно погружаться в грёзы любви, и меня всё больше разбирало любопытство - так паук изучает бабочку, запутавшуюся в его паутине, чтобы выбрать момент, когда его укус будет наиболее болезненным...