Я с вами, народ!

        Находясь с раннего возраста в положении семеро по лавкам, хотя потом был уже один, остальные шестеро умерли из-за невыносимых условий жизни, всё говорил им, тем, ещё живым шестерым, как он с ними-то и навсегда, почти сжимая их в своих   крепких объятиях.

          А потом их не стало,  и те  лавки вроде  стали ему  одному  принадлежать, но всё равно, памятуя, как был  он в статусе   семеро по лавкам, теперь   сидел и думал о том, что лавка это конечно же,  хорошо, но табурет-то лучше, тем  более, что  только  под одним мягким  местом,  а стул со спинкой, а ещё кресло бы… "ууу-у как было бы классно", и он от удовольствия ещё только представленного,  даже облизнул губы.

        Мысленно представил себе, как развалился в кресле, но не забывая  о тех, что сидели с ним по лавкам, и потому снова в мыслях сжал их в своих крепких дружественных объятиях, заявив, что как и раньше, он с ними и навсегда.

         Шло время,  он подрастал вместе со своими желаниями. Мир, в котором он пребывал, тоже рос и  расширялся прямо у него на глазах,  становясь необъятным, в котором, всё держа на заметке своей памяти и в своих крепких объятиях тех,  семерых по лавкам, разглядел всю несправедливость этого мира, но он же помнил, как говорил тем,  шестерым,  уже почившим, что всё у них общее, как те лавки, которые стали потом только его личными, помнил, как обещал никогда не оставлять  в беде, и вот сейчас настал тот самый момент и  его час победы и торжества,   когда он мог выполнить данное им обещание, пусть и посмертное —  и он стал борцом за справедливость, за то, чтобы те лавки, как и прежде,  были общими, хотя давно уже они принадлежали  ему лично.

      Но как известно, слова это одно, а дела - другое, с  обещаниями так же,  как и  со словами,  до их выполнения, как до вершины горной, на которую только смотрел снизу, всё мечтая взобраться туда однажды, да и обещал -то уже покойным, которые, выполнит он обещания или нет, даже не узнают об этом.
   
   И потому ещё раз облизнув губы в преддверии будущего  удовольствия, которое его непременно  ждёт, как только он с тех лавок пересядет в мягкое кресло, утонув в нём от счастья, он стал борцом за справедливость.

       Теперь он уже сжимал в своих крепких дружественных объятиях всех тех, для кого желал этой справедливости, намереваясь старые лавки в количестве семи штук поделить  между всеми,  сделав их  новыми и размножив, правда, сам  всё же сидючи в том мягком кресле, в котором себя уже чётко представлял. 

      Но это же было справедливо и  по справедливости, он  —   борец, он всё и для всех,  и потому не может же он,  как все,   на тех старых лавках, где им предполагалось как-то всё же разместиться под прикрытием его дружественных объятий. 

       И  потом они не были его единокровными братьями и сестрами,  хотя он их таковыми величал, его кровные узы, давно утеряны, потеряны и оставлены в той могиле, где они оказались после своей смерти, а эти, те что названные  братья и сестры, эти призваны поддерживать в нём и укреплять растущее с годами чувство несправедливости, несправедливости,  которую  нужно непременно исправить, и желательно во всём мире.

     И  он замахнулся на ВильЯма Шекспира. А что оставалось, он же борец не только за справедливость, но и за общемировое человеческое счастье.
   
                К  счастью, весь мир не имел отношение к тем лавкам и потому его миновала та справедливость, которую он всё же преподнес на синем блюдечке с золотой каёмочкой  своим названным братьям и сестрам, всё говоря им, стоя высоко на трибуне, а на самом деле сидя в том мягком плюшевом кресле,  говорил о том, как он такой же,  как все, он же был с тех лавок, где семеро уместилось, а теперь и все остальные, он умудрился поделить между ними неделимое, став тем самым гением во плоти  для   всех  них.


               И вот уже какой год  он,  стоя за высоким забором, которым удачно отгородился от остальной массы  не  кровных братьев и сестер,  в жизнь  которых он  привнес обещанную и так не хватающую ему лично   справедливость, по-прежнему держа их в своих крепких дружественных  и   цепких объятиях,  не желая выпускать их,  как хищник  пойманную  добычу,  вкус мяса которой он уже ощутил, вонзив в её  плоть свои зубы и клыки, из внутренностей  которой не капала, а лилась сплошным потоком кровь, ощутив собственное превосходство и власть  над теми, кто стал жертвой его раннего  чувства  отсутствующей справедливости, которую он восстановил,  и вот теперь, добившись всего, даже выполнив свое обещание, данное им,  как борцом за справедливость, он, стоя за высокой железной оградой, громко  кричал оттуда:

          —  Я  с вами, народ! Я  ни в коем случае не вознесся над тобой, народ.  Не чувствую себя выше тебя, стоя здесь,  на земле и даже глядя на тебя снизу вверх,  а не наоборот.


            Да, всё  так и есть,  он,  стоя на земле, не  чувствовал себя выше народа,  но из-за высокой железной ограды, сумев удачно отделить себя от названных братьев  и сестер, как и своих соратников по борьбе за правое дело, за истинную справедливость,  которые стояли рядом с ним, тоже за тем забором,  и кинув им те старые лавки, назвав их новыми, как кусок обещанного счастья, назвал это наивысшей формой  справедливости, как собственного достижения в жизни,  и общенародного  счастья.

08.05.2021 г
Марина Леванте