В ПАРИКМАХЕРСКОЙ
Объявление «Покупаем волосы. Дорого» висело на двери парикмахерской уже две недели безрезультатно.
Зазвенел входной колокольчик, и в дверях появился мужчина с роскошной шевелюрой. Запаса его волос хватило бы на набивку небольшой подушки-думочки, поэтому старший мастер схватил самые большие (для справки – не самые острые!) ножницы и приготовился к работе.
«Маникюр!» - распорядился владелец шевелюры, садясь в кресло к Милочке, специальность которой угадывалась по множеству пилочек и флакончиков на её верстачке.
Старший мастер крякнул с досады, сбросил ножницы на поднос и снова сел в свой угол, уткнувшись в газету, подумав, что похоже в этом месяце оба мастера не досчитают изрядной доли в своей зарплате.
Через несколько дней на зарплату появилась надежда. Звякнул звонок и на пороге возник жизнерадостный коротышка, лицо которого терялось в блеске его огромной лысины, протянувшейся от переносицы через всю голову вплоть до первого позвонка, именуемого в анатомии «атлантом». Лишь по обеим сторонам головы, над ушами, клубился пушок белёсых волос.
«Волосы принимаете?» - бодро воскликнул толстячок. Милочка, считавшаяся старшей в отсутствии мастера по причёскам, кассира и заведующей, улыбнулась дежурной шутке и подтвердила вывешенное на двери приглашение. Но посетитель оказался реальным продавцом, и тут же предъявил волосы, принесённые в особом мешочке и даже взвешенные. Милочка потискала в кулачке заплетённую в косичку русую косу, взвесила её (оказалось ровно 400 заявленных грамм), сунула её обратно в кокетливый пакетик и села выписывать квитанцию.
«Куда положить сумочку?» - спросил толстячок и прислонил пакетик в указанном месте. Выдав продавцу наличные, полностью опустошившие парикмахерскую кассу, Милочка опустилась на свой рабочий стульчик и стала с нетерпением ожидать возвращения старшего мастера, отлучившегося в поликлинику по поводу разгулявшегося застарелого ревматизма.
Следующие два месяца парикмахеры работали без зарплаты: в разноцветном конвертике оказалась не русая коса, а не подлежащие использованию в пастижитаторном ремесле комки грязной собачьей шерсти.
ВОТ ВЛИП!
Зря я Вальке в долг дал! Но уж очень он просил! И отдать в срок обещал, и родителями клялся, которые ему пять тонн баксов отгрузили. Вот я ему и дал две тыщи.
Подошёл срок, и прошёл срок. Прошёл и другой, а денег Валька всё не отдавал: нет денег – и всё!
Ну и я не дурак. Вскользь намекнул браткам, что Валька мне долг не отдаёт – они на него и наехали. Тот испугался и выложил им семь тысяч. Я к ним – за своей долей, а они меня послали: дескать, пять тысяч наши, а две – пени набежали по счётчику. Я к Вальке, а он нагло заявляет, что весь долг, включая мою долю, копеечка к копеечке, отдал. Ну, думаю, проучу я тебя, и опять к браткам, мол, так и так!
Братки сказали: «Гут! Но, фифти-фифти и тыщу за услугу!» Я и согласился. Ну, они и нажали, ну, он и колонулся – отдал две тыщи. Я к браткам, а те мне – от ворот поворот: «Мол, «фифти-фифти» - это тыща наша, да тыща за услугу! Ну и гуляй, Вася, который Валя!»
Теперь они за мной охотятся: «Ты нам тыщу не отдавал, а – договаривались! Гляди – счётчик включим!»
4.11.13
И АЗ ВОЗДАМ
Когда наша разработка прошла государственные испытания, на нас обрушилась манна небесная. Для начала нашу шарашку из простой проектной конторы преобразовали в номерной НИИ и всем сотрудникам дополнительно повысили двухмесячный оклад. Именно так: с третьего месяца всё вернулось на круги своя. «Директора» переименовали в «Начальника» и ему, имевшему со времён учёбы в институте чин лейтенанта, повысили его сразу на четыре ранга, что дало нам право именовать его «Генерал-аншеф Гаевский», подогнав факт под слова известной песни Юлия Кима, подарившего недавно нам свой творческий вечер. И, наконец, учредили у нас Секретный отдел.
Ранее за секретность у нас отвечал Василь Васильич, достававший нас требованием сдавать рабочие тетради перед уходом домой и ежедневно, для чего сидел с нами до поздней ночи, лично (и бесплатно) сжигавший содержимое наших мусорных корзин. Провинившийся на прежнем месте и присланный к нам на исправление новый завотделом расширил свой отдел на единицу уборщицы, приняв в штат девицу-пофигистку Калерию. Ей поручалось собирать и уничтожать наши бумажные отходы, а рабочие тетради с секретными записями новый нач. потребовал сдавать ему строго к 17 часам, поскольку у него «диета» и в 17.30 его ждёт жена с диетическими овощными «коклетками». Наши ссылки на непредсказуемость времени прихода вдохновения были названы отрыжками буржуазного воспитания и отвергнуты на корню.
Иностранных шпионов просим дальше не читать!
Предупредить пофигистку Калерию о важности её миссии начальник забыл, поэтому Калерия сжигала всё подряд. Помятые бумажки, исписанные с одной стороны, она уносила домой для детских черновиков, измаранные с двух сторон листы – по пятнадцать копеек продавала соседке, торговавшей семечками, на кулёчки, а в вырванные из рабочих тетрадей двойные листы заворачивала регулярно покупаемые в соседнем ларьке селёдки, до которых была большая охотница. Ватманы же, побывавшие в работе, а иногда и чистые, стелила на помытые полы. Лаборатория забуксовала.
Сознательные творческие сотрудники завели сдаваемые к 17 часам «псевдорабочие» тетради, вклеивая в них по утрам всякое фуфло, а настоящие черновики запирали в свои сейфы. У кого сейфов не было – шли на поклон к более удачливым товарищам.
Постепенно сознательность стала вытесняться недовольством. Особенно его выражал Коля ***, признанный лидер, за умение быстро и эффективно решать поставленные начальством задачи прозванный Асом. Новый начальник невзлюбил его сразу, а после намёка на неквалифицированность персонала совсекретного отдела – стал просто гнобить. Он требовал переписывать «более чётко» записи в рабочей тетради, перекладывал тайком его документы на другие столы, походя выдёргивал шнуры компьютера из гнёзд и устраивал другие пакости. Генерал-аншеф погряз в совещаниях-утрясаниях, поэтому жалобы наверх не имели последствий: они терялись по пути, искажались, ответы держались под спудом. Валентность чиновников друг к другу снижалась небывалыми темпами, творческие связи лопались, перерезались, переадресовывались не по назначению, короче - «маразм крепчал!».
Тем временем пофигистка Калерия стремительно делала карьеру. Некоторое время она гордилась непонятной должностью «препаратор», неожиданно стала техником и скоро зависла в должности старшего лаборанта отдела, стала покрикивать на яйцеголовых работяг, особенно – из молодых. Среди покриков вскоре стали проскальзывать руководящие указания. Чашу терпения переполнило рукоприкладство. Не мордобой, Боже упаси! Точнее – рукоперекладство – собственное понимание пофигисткой порядка положения предметов в пространстве и собственноручное приближение существующего творческого беспорядка на столах к теоретической модели её представления. Отдел парализовало: конспекты были перепутаны, нужные бумаги не находились вовсе, или находились в местах, откуда прямой путь вел в топку.
Ропот сотрудников однажды всё же достиг ушей начальства, но был им расценён как инсинуация под руководством Коли *** и последний лишился тринадцатой зарплаты. И это было обидно. Не то, чтобы она была велика, но выдавали её под Новый год, когда отсутствие наличных денег очень сильно влияло на личную несвободу.
И пепел Клааса застучал в сердце Аса!
Ас поклялся, что месть его будет страшна: он выгонит дурака-начальника с работы. Изящество, с которым было выполнено обещание, впечатлило всех. Реконструкция событий позволила восстановить их хронологию.
Сначала был слух, что нынче модно на заставках мониторов иметь или полуголых девиц, или солянку из чертежей собственной разработки. Замечание это было озвучено в кругу единомышленников, но вблизи ушей пофигистки, причём большинство посвящённых, психологически точно просчитав ситуацию, горячо высказалось в пользу использования изображений прекрасного пола.
Уже через день было замечено, что монитор начальнического компьютера в режиме ожидания показывал нарезку работ (естественно, несекретных) нашего отдела. Мониторы же вольнодумных исследователей соревновались в показе разгорячённых полуобнажённых женщин.
Наступил второй этап задумки, о своём участии в котором никто никогда и нигде не распространялся: это было некое анонимное письмо в верха о ненадлежащем моральном климате в коллективе. К анонимкам официально относились уже отрицательно, но сигналы продолжали «анализировать». Поскольку аморалка числилась ещё в горячих темах, то к нам вскоре пожаловала сурово настроенная комиссия, по странной случайности состоящая из далеко не очень молодых членов. Они сразу кинулись отсматривать наши компьютерные заставки. Уже после пяти-шести экранов, довольные увиденным, нахмуренные «гости» уединились в кабинете начальника.
Порнуха, легкая ли, тяжёлая ли, есть порнуха. И хотя её изображениями были уже забиты ролики рекламы, программы каналов-однодневок и клипы попсы, начальнику были высказаны многие и большие «ФЭ». Но всё когда-то кончается: вот и комиссия устала, задвигала стульями в предвкушении традиционного «чая», зашуршала папками и приготовилась вынести обвинительный, но не очень строгий вердикт, не столько для наказания, сколько для бдения и воспитания.
И тут наступила Кода. Закалённый в бюрократических битвах начальник комиссии, бывший партийный босс невысокого ранга, вспомнил былую практику и спросил начальника, как бы шутя: «А у тебя-то что стоит на экране?» Спокойный за идеологию своей заставки секретный начальник ткнул кнопку включения и развернул монитор в сторону комиссии. Несколько минут стояла перед глазами какая-то инструкция, затем экран погас, рассыпался на пиксели и в разных его углах стали возникать детали чертежей на обрывках каких-то листов. «Ну и славно!» - хотел было сказать Предводитель - и внезапно икнул: в углу одного, а затем и другого обрывка явственно всплыла надпись «Совершенно секретно!».
Через сутки уже бывший секретный начальник был арестован. Выпустили его через пару месяцев, когда выяснили, что надписи к чертежам не имели никакого отношения. Но к нам, да и в другие номерные заведения его больше не допускали, а новый начальник быстро разобрался с пофигисткой, и теперь на полоски режет отслужившую информацию молчаливый пенсионер в сатиновых нарукавниках.
Кстати, пофигистку я встретил недавно в одном учебном институте: представляете? – Учёный секретарь, отдельный кабинет, собственная секретарша и, кстати, резкое уменьшение по институту числа представленных к защите работ.
26.05.2013
КОНСТРУКТОР
Красавец-самолёт давно был выкачен из ангара, освобождён от чехлов, заправлен и прогрет. Готов был и экипаж, куривший поодаль, в строго отведённом месте. Лайнер стоял в начале рулёжной дорожки. При первом взгляде оторопь вызывал его абрис, заточенный под стремительность. Его «кровное» родство с небом не вызывало сомнений.
Ждали только Деда.
Въехав на аэродром, «Дед», как его называли по традиции и в знак уважения, велел остановить машину в конце взлётной полосы, и встал там в точке, где, по его мнению, новый самолёт должен был впервые оторваться от земли. Так повелось со времен Туполева, и Дед не отступал от этой традиции.
Он уже давно не ошибался, и его последние модели давно отрывались от земли, поравнявшись с его ссутулившейся фигурой, мелькнувшей в боковом блистере кабины. А, может, и пилоты слегка подмухлёвывали, в пределах возможностей летящей с огромной скоростью громады.
Проводив взлетевший самолёт взглядом, дед тяжело вздохнул и двинулся пешком к ангару. Тяжёлый вздох тоже был частью ритуала, теперь уже неосознаваемым, а пешая прогулка – последней мысленной поверкой, обзором выполненной работы. Кончился длительный период, когда взлетевшая модель-красавица могла именоваться самолётом и переходила для генерального конструктора в раздел «целесообразных уродов». Он выпускал в жизнь новый самолёт с некоторым сожалением, поскольку уже знал почти все его недостатки, видел недоработки, натяжки, повторы, уязвимые детали конструкции и аляповатость вынужденных решений. Но он давно не был бы Генеральным, если бы не знал, не предполагал путей и методов их устранения и улучшения. Следующий «красавец» уже давно вызревал в его голове.
Пока шёл, Дед вспоминал свои первые конструкции, взлетевшие «коробушки» и разбившиеся «колотушки», как он их называл. Они строились с друзьями больше по наитию и на энтузиазме. Когда последний почти кончился, а друзья поразбежались – держался на упорстве, но скоро понял, что нужна прочная техническая база и огромный запас знаний. И на многие годы ушёл в учёбу. Постепенно его детища перестали только бегать, начали подлетать, а вскоре полетели и по настоящему, всё выше, всё дальше, всё быстрее и быстрее.
Любимый киношный образ – рисование самолётиков-картинок и передача их «для воплощения» разработчикам – может быть и имело место в начале его карьеры, но эта «технология» давно ушла в прошлое. Теперь на конструктора работали сотни специалистов, десятки НИИ и высокоценимый «ближний круг», выдавая ему для осмысления формулы, таблицы, огромный массив цифр и графиков. И внешние контуры летательных аппаратов диктовало теперь не воображение, а сухие символы формул и жесткие границы их применения, в пределе всегда сводящиеся к знаменитому озарению Эйнштейна о связи массы и энергии.
Что такое самолёт? Конструкция, состоящая из трёх частей: фюзеляжа-корпуса, силовой установки и планёра, объединяющего детали и устройства, позволяющие самолёту устойчиво и управляемо царить в воздухе.
Фюзеляж, по большому счёту, это большая труба, куда надо спрятать всё, кроме планерных устройств и двигателей, причём так, чтобы ничего не торчало, не тормозило и не цеплялось за облака. Трудность его обустройства заключается в том, что внутренний (полезный) объём его – конечен, а чем больше труба, тем мощнее должна быть силовая установка.
«Кстати» - подумал Генеральный – «а почему двигателист не позвонил?». Двигателист, официально – Главный конструктор силовых установок – позвонил позже, прямо в машину, поздравил. Лично на выездку он давно уже не ездил: был уверен в своих «игрушках» полностью, и они ему отвечали взаимностью.
Что такое современный авиационный двигатель? Это тоже, по большому счёту, труба, вернее –«протяжённая дырка» по выражению местного острослова, только, в отличие от фюзеляжа, необходимую начинку можно вешать как внутри её, так и снаружи. Потому саму трубу двигателя и не разглядишь: скелет какой-то.
Скелет некрасив, но целесообразен, потому и всё изделие красиво. Такой точки зрения придерживался и Дед, потому они не только соратничали, но и дружили, хоть и спорили порой до ссоры, выторговывая друг у друга крохи полезного объёма.
Прошло время… Новый самолёт уже не называли новым, да и прошедшие испытания заметно поизносили его внешний вид. Но зато он стал обжитым, уютным, своим для всего аэродромного народа, его «мучителей» -испытателей и даже окрестных жителей, регулярно наблюдающих его в небе, где он то натужно, то победно гудел своими турбинами. Он уже не только уверенно взлетал и приземлялся, он, невидимый снизу, виртуозно вольтижировал в плотном приземном воздухе, летая чуть ли не задом-наперёд, а когда выходил в стратосферу – становился строгим и послушным. Хотя он «вышел на люди» совсем недавно, иностранные военные атташе, разглядывая секретные спутниковые карты своих секретных же служб, уже прикидывали, вставать ли в очередь на его покупку или искать инвесторов на создание чего-либо похожего, но своего, заранее обреченного на отсталость и вторичность.
Генеральный всё реже приезжал на смотрины, привычно отмерял шагами расстояние посадочного пробега и вставал там, следя за уверенными манёврами своего очередного крестника. «Экий уродец!» - думал он, мысленно примеряя к воплощённому абрису заготовки, уже возникающие в мозгу при знакомстве с последними теоретическими разработками, сформулированными его ближним кругом.
Генеральный понимал, что эра околоземных самолётов заканчивается, эра гражданских ракетных кораблей уже чётко вырисовывалась не только в мозгу Генерального, но и на кульманах конструкторов его КБ.
Пройденные пути не манят, хотя без их маршрутов новые свершения нереальны и недостижимы. Генеральный давно знал и принимал эту максиму. Среди множества возможностей он ясно видел красную линию оптимального пути и желал только одного: «Хватило бы жизни!»
11.11.2017
КРУГОВОРОТ ВОДЫ В ПРИРОДЕ
Детская психология тонка и непредсказуема.
Одна девочка очень страдала от неразделённой любви. Она целыми днями сочиняла мальчику письма в уме, но сочинялись они плохо, получались корявыми, серыми, и она их даже не записывала. Но сам процесс был сладостен и печален.
Мальчик о её любви не знал, он вообще «такими вещами» не увлекался, жил своей чрезвычайно наполненной мальчишеской жизнью и на девчонок плевал. То есть он на них не плевал физически, хоть недавно научился шикарно цикать сквозь дырку от выпавшего зуба, но так пишут в книжках.
Однажды девочка увидела, как мальчик высморкался прямо пальцами на траву, и она поняла, что её любовь «терпит крах». Так писали в рассказах, которые она читала.
Она долго печально сидела под тонкими деревцами на берегу пруда, сообща выкопанного сельчанами посреди их разномастных жилищ, и решила самоубиться.
Сделать это ей хотелось красиво, чтобы все поняли, что это от несчастной любви. Она долго придумывала «свой» способ и решила – пусть её заедят муравьи.
С тех пор она стала собирать муравьёв. Это было трудно. Они были шустры и попадались не так часто:\. Это раньше, когда они были не нужны, они постоянно ползали по столу, когда она делала уроки. А сейчас их разведчики что-то пронюхали, и муравьи затаились в своих таинственных ходах.
Попадалось много мух, но мухи – это так неромантично!
Подходящего пузырька не нашлось, и девочка собирала муравьёв в колбочку от лампы дневного света, заткнув её с обеих сторон пробочками, а чтобы насекомчики не умерли с голоду, она насыпала им туда немного сахарного песочка и положила немного травы.
Два дня она занималась этим непростым делом, но даже из знакомого муравейника они не вылезали, а разорять их жилище она постеснялась. На третий день бабушка углядела колбочку, заругалась, что она «радиозаразная» и выбросила её на помойку вместе с насекомыми. Наверное, бабушка была права, потому что букашки внутри стекляшки уже не двигались, хотя, может быть, просто объелись или хитро притворялись.
А девочка снова сидела под тонкоствольными деревцами и снова грустила – теперь уже по мурашам.
Прошло время, хотя оно никогда не проходит, оно длится, но так пишут в газетах и журналах.
Девушка выросла, и уже сама была бабушкой чудесной внучки. Та целыми днями сочиняла SMSки мальчику, в которого она была влюблена
и который не знал об этом. Послания получались дурными, некрасивыми, и внучка всё не решалась их отправлять.
Потом она увидела, что мальчик стал часто подносить школьный рюкзачок другой девочки, и поняла, что её любовь терпит крушение – так всегда говорили в нескончаемых сериалах, которые вечерами смотрели родители. Она долго сидела под чинарами на берегу небольшого прудика, чудом сохранившегося посреди их городка. Её печальная тоска всё росла, доросла до глаз, откуда и полилась частыми чистыми слезами. С ними тоска ушла, но печаль осталась, и чтобы она не отравляла её оставшуюся жизнь, девочка решила самоубиться.
Сделать это надо было красиво, чтобы все поняли, что произошло это от несчастной любви. Девочка долго перебирала в памяти эпизоды из сериалов, но они ей не нравились. Но вдруг судьба сжалилась над ней – что-то кольнуло её в ногу. Это был забравшийся под резинку носка муравей. «Пусть меня заедят муравьи!» - решила девочка, и стала собирать их в пузырёк из-под маминых духов, пряча его на ночь под подушку. Через пару дней, меняя постельное бельё, бабушка обнаружила таинственную закладку, и долго стояла около кровати, сжимая душистый пузырёк в руке.
А вечером бабушка и внучка сидели у пруда под чинарами, о чём-то неторопливо говорили и вернулись домой с припухшими глазами, которые, к тому же, подозрительно блестели. Встретившая их мама сначала встревожилась, потом что-то сообразила, обняла обеих, они обняли её и все трое постояли некоторое время молча, абсолютно счастливые.
Жизнь была прекрасна и обещала быть такой всегда!
После ужина родители сели смотреть свои сериалы, а девочка ушла к себе в комнату доучивать из физики параграф «Круговорот воды в природе».
Январь 2015 г.
МАСТЕРА
Витька – это моё отражение в зеркале. Не живописное, конечно, и явно не духовное, но всё же – отражение, какая-то мистическая, объёмно-информационная копия. Он – мой постоянный оппонент, сотрапезник, спутник долгих прогулок, ярый спорщик, объедала моих детей (в отношении сладкого) и тонкий угодник моей жены - на чём и держится его частое присутствие в нашем доме.
Рисованием (мазнёй, холстомаранием, картинками, громко - «этюдами») мы увлеклись не очень давно и одновременно. Срисовывали, пытались рисовать с натуры, работали карандашом, тушью, соусом. Постепенно увлеклись колористикой – бездонными сочетаниями спектральных оттенков, возникающих под переменчивым влиянием темноты, сочетания предметов, настроения, качества кистей, картона и воды, сиюминутного голода и, даже, приносимых нашими детьми оценок.
Наши увлечения поощрял старый семейный знакомец Абрам Александрович Тропарь – сам художник, ранее активно выставлявшийся. По заслугам - признанный Мэтр нашего городка, губернии и, частично, определённых кругов Москвы, скупивших некоторые его, в разные года написанные, картины. Сейчас он практически не писал, пестуя художественные способности своей жены Аглаи.
Однажды он застал нас с Витькой в споре о цвете молока, в котором понятие «белый» вовсе не упоминалось. Послушал, похмыкал, похлопал белёсыми ресницами и объявил нас своими подшефными. С его лёгкой руки мы и получили в округе прозвище «молокане». Теперь наше движение к вершинам мастерства стало более целеустремлённым и основательным.
У нас не было, как у Василия Дмитриевича Поленова, белой лошадки. Не было и глинобитной, покрашенной извёсткой, мазанки, у которой он эту лошадку написал, и в изображении которой специалисты насчитали более сотни оттенков белого цвета.
Нас не приглашали (с чего бы?) к участию в традиционном конкурсе местной художественной школы, где молодёжь в меру своего умения изображала белохалатных доярок, льющих молоко из белого эмалированного бидона в белый же фаянсовый таз.
Молоком нас замучил наш Абрам. Мы писали молоко в покое и динамике, когда все цветовые дефекты надо было уловить за время его полёта из крынки в кружку, запомнить, проанализировать, воспроизвести. Он требовал объяснить, почему именно эти оттенки и цветные вспыхи появились в колоре, да ещё и доказать правомерность их появления именно в этих пространственно-временных обстоятельствах.
Мы писали молоко в разной посуде: глухой и прозрачной, разного цвета, полной и неполной, при свече, электричестве, свете солнца, луны и дворового фонаря. Мы писали его рядом с цветными и тусклыми предметами, букетами и разными продуктами, человеческими руками и толстыми книгами, на разных скатертях, подложках, с глиняными, деревянными и серебряными ложками в нём.
На очередной день рождения мы преподнесли Мэтру и его супруге (она часто принимала участие в наших упражнениях) совместный этюд «Молоко лианозовское в картонной упаковке», детали и шрифты на таре которого были тщательно выписаны. Хулиганство наше было принято благосклонно.
Все родственники, близкие, неблизкие и совсем далёкие, были «оподарены» нашими молочными этюдами, они висели у наших добрых и не очень добрых соседей, и перестали, как художественный товар, котироваться на местной толкучке.
В результате такой интенсивной практики наши художественные вкусы были развиты до извращения. Я, например, представлял и писал любой сюжет как сумму эффектов, возникающих как бы на поверхности воды, но определяющихся расцветкой предметов и камешков на её дне, преобразованной устремляющимися вверх струями воды, колеблющимися водорослями и встречными потоками солнечного света. Я любил мысленно нырять на дно такой мнимой реки, замечая там осколки стекла, жемчужно-коричневую перламутренницу, тусклый рыбий трупик и представлять, как неподвижность их донного цвета отразится в сонме цветных искр в плоскости картины. И не процесс создания картины меня удовлетворял, не конечный результат, а сами эти аналитические упражнения, которые затем надо было грамотно перенести на холст.
Витька мучился в другом направлении. Понимая в душе разницу в солнечном, дневном и электрическом освещении, он искал адекватные приёмы его выражения на полотне. Улыбался, хихикал, злился, бросал кисти, отходил, и снова брался за них. Наверное, чего-то находил, но до конца доволен не был.
Однажды Абрам Александрович явился к нам сияющий, как люминесцентная лампа, и объявил, что снял нам студию. Мы удивились, недоверчиво оделись и пошли её смотреть.
Студия оказалась зальцем во весь второй этаж деревянного дома в старой части города. Пахло в нём травами, хлебом, чем-то ещё, очень старым и родным. В трёх стенах было по три двустворчатых окна, через четвёртую стену был вход – с первого этажа по скрипучей лесенке. По углам зальца стояли две кровати (для нас с Витькой, как пояснил наш гид) и диван (для Аглаи, которая, по задумке шефа, будет иногда работать с нами, но ночевать будет дома). Мы, правда, тоже не собирались тут ночевать, но позже оценили такую предусмотрительность.
Отмечая новоселье, Тропарь отломил от свежей краюхи хороший кусок, сам откусил от него и протянул мне. Витьку дал в придачу небольшую луковицу, а про себя с Аглаей сказал, доставая из внутреннего кармана баклажку: «А нам можно и по коньячку!». Открыл её, понюхал, пощурившись, и налил в два гранёных стакана понемножку тяжёлой желтизны напитка.
Где он брал этот коньяк, как он назывался – никто не знал, но пользовал он только его. Это была плотная, почти как ртуть, жидкость. Налитая в тару, она даже не колыхалась в ней, а при питье хотелось её кусать, а не отхлёбывать.
Сделав большой глоток, Абрам разъяснил нам суть случившегося события. В области объявлен конкурс - сделать возможно более тщательную копию выданного оригинала. Авторам лучших работ обещаны малые и большие «драгоценные» медали. «Золотые» работы передадут в собственность областного музея, а остальные, после вернисажа, выставят на торги. Нас троих, как заместитель председателя жюри, Мэтр уже заявил и предложил нам, не медля, приняться за работу.
К заданию было и дополнение. По части картины надо было сделать ещё одну копию, по теме ничего общего с основной картиной не имеющую. Для чего оно было, мы не поняли, решив разобраться с этим по ходу дела.
Мне достался пейзаж, похожий на Бубликовский «Берег моря»: песчаный откос переходит в лиман с ленивыми бурунчиками, над ними - облака, одно из которых своей тенью накрыло гряду песчаных дюн. В качестве спецзадания был предложен картон, соответствующий контурам моря, на котором была изображена на темно-синем фоне какая-то фосфоресцирующая рыба, тоже синего, но более светлого тона, с блёстками по чешуе и выпученными глазами на одной стороне. Какая-то фантастическая камбала.
Над смыслом рыбы я не задумывался, а изюминку пейзажа понял сразу: его разные части по-разному играли при освещении картины прямым солнечным или рассеянным дневным светом. Это было интересно.
Интересны были задания и у подельников. Как пишут в газетах, «Дружно, весело, с энтузиастом», правда, не в этот (Мэтр налил всё же нам с Витьком по полстаканчика своей редкости) и не в следующий дни, мы принялись за работу.
Прошёл месяц отпущенного срока и однажды Мастер, серьёзный и подтянутый, пришёл принимать работу. Он сел посреди зальца, поставил перед собой наши копии, три оригинала и долго их разглядывал. Потом вынул лупу и стал рассматривать работы попарно и поодиночке, через лупу и без неё, под разными наклонами, то ближе, то подальше от носа, то у одного окна, то у другого. Дождался тучек и рассматривал наши работы в набежавшей тени. Подробно изучал копии, заменяя большое стекло часовой лупой. От его первоначального скепсиса ничего не осталось, хмыканье, недоверчивые улыбки и приподнимание бровей исчезли. Он уже носом елозил по слою краски, бормоча про себя: «Линия кривовата», «Однако!», «Показалось», «Ну да, Ну да», «Эк, куда завернул!». А потом и вовсе замолк, засопел, стал застывать над какой-либо точкой, сверля её взглядом до грунтовой основы и даже дальше, всё более уходя в себя.
Наконец, бросив лупу на стол, он застыл, опустив руки, а когда мы решились приблизиться к нему, увидели, что он тихо плачет. Слёзы скатывались по морщинам, капали с подбородка на кокетливую бабочку. Аглая бросилась его утешать, но он улыбнулся, поцеловал её, нам слабо пожал руки и покивал головой. Нужные слова, по-видимому, ещё не пришли ему в голову, а может – пришли, но пока не было сил их высказать.
Мы молча погрузили ему в машину наши работы и долго сидели с Витькой на тёплом деревянном крылечке. Говорить не хотелось, в груди была звенящая обширность. Мы понимали, что сделали что-то хорошее, предельное, чего в жизни может больше и не случиться. Посидели-посидели, так же молча встали и разошлись по домам.
Через пару недель подводили итоги. Аглая получила Малую золотую – Большую ей не дали, чтобы не подумали, что медали дают по блату. За небольшие деньги её работу взяли в областной музей, а наши с Витькой копии за очень приличные бабки купил какой-то Инкогнито.
Кстати, о рыбе. Когда я наложил её на оригинал – всё изменилась феерически: над заливом повисло почти чёрное небо, искры с чешуи горели звёздами неведомых созвездий, а однобокие рыбьи глаза оказались дымкой затянутой луной и её отражением в прибрежной луже. Вернее, я всё так представил и написал. Получилось неожиданно, здорово, современно. Льстило, что об этом сравнительно долго говорили, а куда ушла моя фантазия – неизвестно.
По жизни «большие бабки» оказались не такими уж большими и скоро разошлись на необходимые, но совершенно не улавливаемые жизненные цели.
Художником я не стал, понимая, что ничего больше на таком уровне не напишу, да и копию так глубоко не повторю: перегорел, наверное, так бывает.
Не стал художником и мой Закадыка. На вырученные деньги он накупил всяких зеркал и оптики, забил квартиру приборами и преподаёт в школе физику, периодически выступая в городском лектории с лекциями «Красота Света».
Аглая тоже не стала, вернее, перестала быть художницей. Злыдни всё же обвинили её в «незаслуженной» медализации: она кинула им в рожу эту «Малую золотую» (и правильно сделала!). Ухаживает за сильно сдавшим из-за всех этих передряг Абрашей и учит рисовать детишек в кружке ДК металлургов. Для себя кое-что рисует (у меня есть один её этюд – «Сирени в тумане» – голова кружится!), но не выставляется, раздаёт кое-что по друзьям. Изредка, по наводке, посещают её галерейщики и никогда не возвращаются с пустыми руками. В такие дни она обязательно кличет нас «на блины» под знаменитый густой коньячок.
2.03.12
НЕВИДИМЫЙ КРЕАТИВ
Первый раз это случилось внезапно. Внезапно, но не мгновенно.
Понятия «неожиданно», «внезапно» и «мгновенно» обычно считают синонимами, относящимися к категории времени, но это далеко не так.
Слово «неожиданно» - это совсем «не из той оперы». Оно никак не связано со временем. Это пространственное, линейное понятие – нарушение заранее известной последовательности событий – как поворот за угол.
Понятия же «мгновенно» и «внезапно» имеют разные временн;е масштабы. Мгновенно – одномоментно и кратковременно, внезапно – аварийное для наблюдателя нарушение сложившейся практики возникновения событий, изменений уклада, традиций, законов. Оно более протяжённо по времени.
Итак, ни с того, ни с сего, инженер Улатов стал писать картины.
Такой феномен был ему уже известен. Занимаясь на досуге экстрасенсорикой, он однажды познакомился с неким Гурьевым, который, не заботясь о теоретической подоплёке, довольно результативно практиковал в этой области. Улатов даже как-то был приглашён к нему домой. По стенам квартиры Гуру были развешаны пейзажи, написанные такими грубыми мазками, что напоминали коллажи. При всей аляповатости они притягивали сначала взор, потом – внимание, чем-то цепляли и заставляли остановиться около и рассматривать их более внимательно.
Автором картин оказался сам Гурьев. Заметив внимание гостя к полотнам, он улыбнулся и рассказал, что уже в зрелом возрасте у него вдруг возникло острая потребность заняться живописью. Настолько острое, что он, не мешкая, накупил кистей-красок, и в короткое время написал все эти картины. Порыв был такой, что начав писать картину, он не отрывался от работы, писал без перерывов, без эскизов и не отделывал законченных работ. А окончив один пейзаж, тут же принимался за другой. Несмотря на такой авральный подход, картины получались вполне живописными, и Улатов поймал себя на мысли, что некоторые из них он бы повесил и у себя дома.
Дальше стало ещё интересней. Со слов Гурьева, картины проявляли и п;левое, лечебное, воздействие на зрителя, и художник использовал их для предварительной диагностики обратившихся к нему пациентов. Это утверждение было тут же продемонстрировано. Улатова подвели к картине, изображающей зелёно-бурый косогор с избёнкой в одном углу, парой скотов в середине и серым камнем на переднем плане.
«Что Вас больше всего притягивает в этой картине?» спросил хозяин, и когда Улатов назвал два-три предмета, Гурьев, довольно усмехнувшись, выдал испытуемому довольно точный перечень его отличий от понятия «здоровый человек». Конечно, совпадения могли иметь и статистическую природу, но Улётов был инженер и понимал, что процент совпадений был гораздо выше статистической вероятности. Это впечатляло.
Но, «Revenons a nos moutons» (вернёмся к нашим баранам), как изрёк адвокат Патлен, ценивший своё профессиональное мастерство и время.
У Улатова этот феномен проявлялся несколько иначе: он не писал картины въявь. Сюжет снился ему ночью, реализовывался в картину во сне, но помнился и требовал своего объяснения постоянно, и днём: и ночью. Рано или поздно объяснения находились.
Первое проявление феномена произошло в период Афганской войны, куда, по призыву, был отправлен сын Улатова. Вся информация по тем событиям была закрыта – а там, в неизвестности, убивали и калечили наших детей. Писем не было месяцами. Штабы и редакции газет на запросы не отвечали. Улатов с женой, чтобы не срываться, сидели по разным углам комнат и молчали сутками. Однажды, в отчаянии, Улатов, как в последнюю инстанцию, пошёл в церковь. Помолился даже не столько о здравии сына, сколько хоть о какой-либо информации. И вскоре пришло письмо. Сын, Слава Богу, был жив, ранен, контужен, но выжил, подлечился, и сейчас всё было в порядке.
А потом и приснился этот сон: Будто Улатов рисует картину. На ней верхушка колокольной звонницы, Улатов стоит на ней в качестве звонаря, раскачивая тяжёлый язык главного колокола. Вокруг колокольни, «со злыми лицами» - иначе не скажешь, мечется множество ворон, но близко к звонарю приблизиться боятся. Одновременно в душе Улатова возникло настойчивое желание написать картину с этим сюжетом.
Улатов никак не мог понять, в чём суть этого сна и зачем ему писать эту картину? Но через некоторое время, сознательно, но в определённой мере - неожиданно, Улатов с женой обвенчались. И вскоре Улатову явилась в голову простая и ясная максима: «Вера – защищает, даже во внешне безвыходных ситуациях». Улатов в новом свете увидел приснившуюся ему картину и мысленно «нарисовал» её. Попытался перенести её на бумагу карандашом, как сумел. Получилось неубедительно, но искренне. А яркий прообраз так и остался, изредка проявляясь, в его снах.
Другое похожее проявление появилось значительно позже. Улатов с женой уже много лет искали место захоронения отца жены, погибшего в самом начале Войны. Ни точного места, ни соратников-сослуживцев, ни достоверных архивных сведений найти не удавалось. Руки опускались. Тогда-то и приснился этот сон, картина-диптих. На одной половине –братское военное захоронение, где на одной из могил – пробитая каска. На второй половине – та же каска изнутри, сквозь пробоину видны зелёная поляна с молодыми берёзками. Предельно ясный смысл вырисовывался сразу: жизнь продолжается, надежды сбудутся. Так вскоре и случилось.
Прямого требования - нарисовать эту картину – сон не содержал, но в душе картина запечатлелась крепко, часто всплывала перед глазами. Улатов представлял и её композицию, и цвета, видел ясно все мелкие детали, и желание нарисовать этот сюжет никогда не проходило. Но перенести его на холст или бумагу - не хватало умения.
Течение Времени прибавляло Улатову годы, но не убавляло бремени забот и переживаний. Всё труднее становилось жить во всё более интересном мире – и вдруг этот сон!
На этот раз приснился триптих. В центральной части, которая имела свой заголовок – «Фрагмент», фиолетовой, черной и зелёной красками была изображена бурливая река Стикс. Ночь. По стремнине, сплетаясь в какой-то фантасмагорический поток, плывут души умерших: целомудренные и исковерканные, спокойные и устрашённые, изломанные и уверенные, безразличные и страждущие успокоения. Видение жутковато, настораживает и заставляет задуматься. И само название этой части намекало на неиссякаемость, к сожалению, этого потока.
На боковой частей триптиха Стикс уже не бурлит. Из глубины, с дальнего берега, на передний план надвигались тучи, багровые у окоёма, рваные и всё более суровые к верхнему обрезу картины. Перед тёмным берегом виднелась лодка, заполненная полупрозрачными тенями – душами умерших. Другие души толпятся на берегу, тревожно ожидая очереди на перевоз. На корме лодки возвышается плотная фигура перевозчика Харона, тёмная на фоне заката. Лодка вот-вот отчалит.
Другая боковая часть - светлая и почти пустая. Стикс тих и спокоен, его другой берег чуть прочерчен. Чем дальше от него, тем ярче Свет, сквозь который проглядывается даже не дорожка, тропка, с виду – не совсем торная.
К чему этот сон? Почему? В чём его толкование?
Скорее всего, напоминание: «Memento mori!»
ПОСЛЕДНИЙ КАБАК У ЗАСТАВЫ
Так называлась последняя автобусная остановка на выезде из города. Не потому, что она чем-то напоминала картину известного художника - сходство было, но чисто функциональное. Разъезжаясь в пятницу вечером по дачам, мигранты выходного дня прощались здесь с товарищами, допивая каждый своё пиво, а то и общую бутылку.
Две главные местечковые улицы сходились сюда и две дороги выходили отсюда в окрестные поля, разбегаясь сразу, будто поссорившись. Одна тянулась вдоль реки, с дальним прицелом на соседний городок, а другая, теряясь за пригорком, разбивалась вскоре сначала на торные стёжки, затем на безымянные тропки, которые вырождались в давние следы то-ли людские, то-ли «невиданных зверей».
Сама остановка, с разбитыми стенками и прогнувшейся крышей, была заплёвана, замусорена, завалена пустыми бутылками, банками, обрывками газет, рыбьими костями и жестяными звёздочками пивных крышек. Начало маршрута было где-то в центре, откуда автобус забирал «чистую публику», а уже по пути собирал народец попроще: грузчиков, сторожей, припозднившихся уборщиц и бесправных сезонных рабочих - «сезарей», торопящихся за недолгие выходные хоть чем-то поддержать ветшающие родимые гнёзда.
Сидеть на остановке в ожидании было неудобно и неприятно, особенно сейчас, осенью, когда темнело рано, воздух остывал быстро, а окрестные склады и лавочки уже позакрыты были в преддверии зимы, распустив свои сезонные кадры до нескорой ещё весны. Если не случались попутчики, то было не только холодновато, но и страшновато.
Ольга Семенцова впервые попала на эту остановку. Уже второй год она, по распределению, учительствовала в семенцовской школе, что находилась в 20 «верстах» - как говорили местные старожилы. При распределении Ольга выбрала эту школу по фамилии, и не прогадала: Семенцовы в селе были чуть не в каждом доме, и Ольгу приняли по-свойски, хоть и была она не «тутошняя», а пришлая, с Урала.
В районе она была, конечно, не впервые, но всегда как-то наскоком: покрутится по центру, выполнит задания и поручения, заскочит в пару магазинов – и на автостанцию, но в этот раз всё случилось не так. Ольге, наконец-то, дали давно обещанную комнату, куда она и спешила перебраться из тяготившего уже общежития. Но переезд требовал обустройства, приобретения каких-то мелочей, штор, лампы, кастрюлек и прочих необходимых вещичек, за которыми Ольга и проохотилась, перебегая из магазина в магазин, из лавки – на рынок, из одного конца городка – в другой. Очнулась, когда луна светила уже в полную силу, окраинные улицы с тусклыми фонарями больше напоминали входы в едва освещённые туннели. Сумки с покупками оттягивали руки и мешали ходьбе торчащими ручками, палками, рожками и крючками. Тащиться на автостанцию было нерационально, и, сориентировавшись, Ольга побрела на ближайшую остановку…
И лишь там, потоптавшись полчаса, она сообразила, что час настолько поздний, что автобусы загородных маршрутов «свой закончили поход». Виноватить было некого, оставалось ждать возможной попутки, которые нет-нет, да выворачивали из глубин застройки.
Но и время попуток, видимо, прошло. Темнело быстро. Чтобы не пропустить возможную оказию, приходилось выходить на дорогу, где ветер и накрапывающий дождь принимались за своё «чёрное» дело. Серые стены складов уже слились с темнотой. Выходить на дорогу становилось всё страшнее, становилось уже труднее отыскать обратный путь под навес, к оставленным там сумкам.
Прошёл ещё час, глаза привыкли к темноте, уже не казавшейся такой страшной. Безнадюга ожидания стала очевидной, и Ольга приняла мужественное решение – идти пешком. Сказано – сделано. И Ольга пошла, подбирая на ходу резоны в пользу своего решения. 20 километров – не 20 вёрст! И пройти надо не 20 километров, а четыре раза по пять. А пять километров – час ходу, и к двум ночи уже можно дойти до дому, а в полтретьего уже пить обжигающий сладкий чай, переодевшись в тёплый халат и вдев ноги в мягкие высокие тапки.
Ольга шла, гордясь своей храбростью и страшась густеющей впереди темноты. Сумки, казалось, уже вытянули руки, которые вот-вот начнут цеплять землю. Сознание напрягало тело ожиданием неизвестности: то пугал возникающий внезапно куст, то настораживал белеющий верстовой столб, то съехавшая в лужу нога нарушала ритм установившегося движения. Но постепенно дыхание выровнялось, мышцы приспособились к однообразию движения, поймали его музыку. Сознание переключилось с необходимости ориентации на отвлечённые житейские темы, и подувший сзади ветерок принял спину за парус и погнал человека вперёд.
Между тем, дождик кончился. Луна зашла, но вызвездило, и темнота распалась на различимые оттенки. Разогретое ходьбой тело уже не мёрзло, а руки приноровились к тяжести сумок и перестали расти вниз. Утряслись покупки в сумках и их крючки и зацепки перестали мешать слаженности движений. И даже уже какие-то песенные отрывки приходили на ум, переводя вольный шаг в приспособленную для ходьбы на дальние расстояния маршировку. Долго её выдерживать не удавалось, и приходилось жертвовать ритмом и музыкой в пользу более привычного вольного шага.
Наконец, простучали под каблучками доски мостика через речку, что течёт под горкой у Семенцовки. Ольга встрепенулась, ноги пошли быстрее сами по себе, но это оказалась ещё не та речка, и ещё два раза гулкие доски обманывали усталые ноги.
Но всему бывает конец. Среди серебряных звёздочек у горизонта одна замерцала золотой искоркой, разгораясь всё ближе, и вскоре обозначилась как круглосуточный фонарь на площади славного сельца Семенцовки.
Чувство маленькой победы было приятно. Засыпая в своей, пока ещё необустроенной, комнате уже в пятом часу, Ольга улыбалась, веря, что ветр; с мельниц Богов всегда будут дуть в паруса её жизни с умеренной силой и в нужном направлении.
Февраль 2015 г.
КАК Я ВЫШЕЛ НА ПЕРВЫЕ РОЛИ
(рассказ провинциального актёра)
Тётка моей жены Мария Степановна Жилко-Булыгина проживала с мужем в тихом тогда уголке Москвы. Деревянный домик уютно смотрел окнами на Троицкий переулок, что на горке, выше Самотёчного бульвара, рядом с Патриаршим подворьем. Долгие десятилетия ничто не нарушало бытия слободки, чья патриархальная тишина как установилась там после войны 12 года, так и не нарушалась вплоть до относительно поздних советских времён. Даже Революция прошла здесь стороной, вызвав лишь лёгкие волнения во времена НЭПа.
Здесь, в старых квартирах «коренных» москвичей, можно было ещё встретить наполеоновские раритеты: медную орлёную пуговицу, зелёный от вековой патины подсвечник, а у кого и патронташ из потрескавшейся и уже не гнувшейся лаковой кожи. У тётки таким раритетом было «наполеоновское» кресло с мягкой высокой спинкой и удобной подножкой. Оно, небыстро, но раскладывалось, превращаясь в удобную, хоть и узковатую кровать. Как оно попало к тётке – за давностью лет неизвестно, но принадлежность к той эпохе косвенно было подтверждено: ободранное, с торчащими лохмами ваты, оно было куплено музеем «Бородинская панорама» и, по слухам, отреставрированное, до сих пор украшает какой-то закуток избы, где якобы и заседал знаменитый Кутузовский совет.
Каково же было моё удивление, когда старый актёр Григорий Григорьев (псевдоним) принял меня, сидя точно в таком же кресле, не реставрированном, а по-прежнему ободранном, с проглядывавшими сквозь подкладную рогожку обивки, пружинами. Хозяин и пружины уже так притерпелись друг к другу, так точно попадали в нужные места тела, что оно их не замечало, или терпело, предполагая, что так и должно было быть. А, впрочем, чему удивляться? Даже фальшивые раритеты по прошествии долгого времени, напитавшиеся семейными преданиями, становятся настоящими сначала для хозяев, потом для их потомков, а потом и для всех остальных.
Григорий Григорьич, будем дальше для краткости именовать его ГГ, много лет служил Мельпомене в окраинных городках, но потом как-то сразу выдвинулся, был взят в областной драмтеатр, потом «показался» Москве и пошёл, и пошёл, закончив карьеру в одном из традиционных столичных театров, где и считался чуть ли не таким же раритетом, как описанное выше кресло. Целью нашей встречи и было прояснение истории начала его стремительного взлёта. Вот его рассказ.
« Служил я вскоре после войны в театре одного небольшого городка. Назывался театр драматическим, но ставили в нём всё, лишь бы люди ходили. Преобладали, конечно, военные вещи, где таким как я начинающим актёрам всегда находились подходящие роли, а если не находились, то мы не чурались и сколачивать декорации, проверять билеты, прибирать после спектакля, понимая, что в следующий раз нам повезёт больше. Режиссёр наш был справедлив, и раздавал роли чаще «в очередь», чем по замыслу автора. Поэтому и амплуа у большинства актёров были весьма широкие. Изредка появлялись у нас постановщики-гастролёры или выпускники областного театрального училища, которые, впрочем, долго не задерживались.
Вот у одного такого временного постановщика я и отличился. Играли военную пьесу, чью – не помню, не помню и названия. Сюжет же шел параллельно: то в штабе (так!) Сталина, то в ставке Гитлера. Сталина в нестоличных театрах ещё играть запрещали, поэтому вместо него фигурировал какой-то генерал без фамилии и почти без слов, зато Гитлера можно было изображать, чем больше смешным, злобным, похожим на газетные карикатуры, тем лучше.
Я в том спектакле не участвовал, ходил с молотком в антрактах и подколачивал расшатавшиеся декорации. Спектакль шёл ни шатко, ни валко, через пару представлений народ стал убавляться, и если бы не курсанты местного танкового училища – загнулся бы довольно скоро. Курсантов водили на спектакли в принудительном порядке, в зале они вели себя шумно, особенно в сценах, где появлялся Гитлер, отпускали в его адрес шуточки, порой за гранью порядочности, но по отношению к Гитлеру это не считалось предосудительным, по крайней мере, в штыки залом не принимались. Но актёр, игравший фюрера, рефлексировал всё сильнее, а заметившие это курсанты также расходились всё больше, и настал момент, когда исполнитель этой роли в разгар спектакля на сцену выйти наотрез отказался.
Чтобы не сорвать спектакль - отловили меня, прямо на спецовку напялили шинель с красными отворотами, сунули в руки большую для моей головы фуражку, и выпихнули на сцену – благо, околачиваясь около неё всё время, я знал все реплики и мизансцены.
Спектакль пошёл своим чередом, я вживался в роль не спеша, вспоминая по ходу порядок действий, поэтому общий его рисунок стал как-то строже. Подначки, шутки и не совсем чистые намёки неслись из зала по-прежнему. Я не особо обращал на них внимание, но когда они стали оскорбительны, сделал вдруг то, чего от меня никак не ждали.
После очередного оскорбления я повернулся к залу, посмотрел в сторону трёх особо наглых охальников, спустился со сцены и молча пошёл в их сторону. Чем ближе к ним я подходил, тем напряжённее становились их лица, они уже замолкли и смотрели на меня тревожно. А я все молча шёл к ним. Зал уже вытягивал к нам лица, привставая с кресел. Я подошел к хулиганам вплотную, и продолжал напирать, так что им пришлось откинуться на спинки, кресла тоже откинулись назад, практически упав на колени зрителей следующего ряда. Ногой в высоком вычищенном сапоге я вернул кресла в прежнее положение и негромко, но в притихшем зале отчётливо, глядя в глаза ошалевшим курсантам сказал, не выходя из образа: «Вы полагаете, что я пошлю вас на фронт, где вы и погибнете геройски. Это не так. Я сгною вас здесь, в тылу, и вы умрёте бесславной смертью!». Потом повернулся уходить и, якобы сорвавшись, вновь повернулся к ним, яростно закричав крайнему: «А ты забыл, что твоя бабка была еврейка?», после чего, не спеша, и в полной тишине вернулся на сцену.
Какая-то невидимая пружина изменила напряжение спектакля, и он прошёл в хорошем темпе. Аплодисменты в конце показались мне более тёплыми.
Режиссер после спектакля ходил вокруг меня кругами, пучил глаза и покряхтывал.
Спектакль вскоре сняли с репертуара, но до конца постановок эту роль играл я.
Режиссёр скоро уехал, но, видимо, что-то хорошее рассказал в верхах, поскольку из области пару раз приезжали какие-то люди, не представлялись, сидели в зале, ни с кем не общались и молча уезжали, а по осени пришло мне приглашение «показаться» в областном театре. Я показался и «показался», с тех пор и пошёл потихоньку в гору».
Г.Г. помолчал, закурил папиросу и откинулся в кресле, пружины которого одобрительно погудели.
26.05.2013
СПЕЦИАЛИСТ
У меня нет имени, анкеты, адреса и семьи. Я с детства подавал надежды, уже в институте мои кураторы посоветовали мне сознательно учиться «на тройки», чтобы не засветиться в забугорных досье. Сейчас я – человек Государственной Тайны, Специалист, так зовут меня в официальных документах, а в повседневной жизни – как только не зовут: меня обслуживает специальная машинка, типа Энигмы, которая на каждый эпизод выдаёт мне дежурные сведения и документы (паспорт, адрес, очередной неограниченный кредит и пр.).
Сейчас я стар, «вышел в тираж», как говориться, и кое-что можно рассказать. Именно рассказать, ибо писать я давно разучился. Сначала мои записи собирали, потом писать запретили – велели только диктовать, но «данные» всё равно уплывали. И тогда я всё стал хранить в своей голове, и выдавал исполнителям задания-рецепты и алгоритмы только «в цифре», в персонально для каждого зашифрованном виде. После исполнителей выходил строго охраняемый на всех стадиях продукт, а из него – изделие, самоуничтожаемое после первого же использования. Это позволяло не только дольше хранить приоритет, что было не особенно важно, но и монополию на технологию. А вот это уже «ставило на уши» все разведки мира.
Началось всё с маленькой заметки в Сети: америкосы заявили о создании военного биоробота: высокопроходимого, грузоподъёмного и пр. Представлялся он им в виде вьючного, полностью автономно действующего быка, работающего на энергии, выделяющейся при утилизации металлического лома и органики. Последнее слово и подвело их: журналисты расшифровали его как останки солдат на поле боя, включая неподобранных раненых, что не гуманно, а ООН пошла ещё дальше, углядев в замысле этого чудища угрозу при его использовании и для населения, и фауны вообще, и в мирное время – в частности. ООН запретило американцам и прочим нациям работать над подобной темой.
Но работать над суженой программой, исключающей использование органики, никто не запрещал, и я (а вскоре, как всегда, инстанции заменили это местоимение на «мы») этим воспользовался. Короче, дело было сделано, достаточно быстро, успешно, с достаточно малыми затратами и до конца. Испытания прошли во время известных событий в Сирии.
Сначала забеспокоились европейские военные наблюдатели – и тайные, и явные, собравшие из мозаики своих наблюдений следующую картину.
На освобождённых территориях в кратчайшие сроки производился сбор покарёженного металла, останков военной техники и оружия. Всё это складировалось в надувные ангары российского производства, причём эти ангары неоправданно жёстко охранялись. Через некоторое время очередной наполняемый ангар «спадал», превращаясь вместе с содержимым в сыпучую массу, которая грузилась в спецтару и вывозилась в Россию.
К изучению казуса подключились и янки. Их шпионы проследили путь сыпучего груза до мест использования, выяснили, что в тех местах стремительно развиваются предприятия, использующие металло-порошковую технологию вкупе с принципами 3D выращивания деталей и… пошло-поехало.
Кстати, определить приоритетные технологии в данном регионе зарубежным разведкам было нетрудно: до сих пор действовала советская директива о необходимости использования любым, даже засекреченным, предприятием части своего производства для удовлетворения бытовых потребностей населения. Поэтому наводнение прилавков новыми кастрюлями, сковородками и мясорубками, воздушно-лёгкими и прозрачно-прочными, не прошло незамеченным.
В Европе начался «металло-порошковый» бум. А когда мировая статистика донесла о заметном сокращении в России доменного производства и свёртывании строительства фабрик переработки металлургических руд – Конгресс США устроил своим «надзирающим» за миром организациям небывалый разнос.
Тогда-то и началась на меня личная охота. Я к тому времени уже имел нигде не светимый статус Генерального конструктора со всеми необходимыми причиндалами личной защиты, а теперь и вовсе исчез из поля возможного наблюдения.Сначала меня это тяготило, потом – привык, и такая жизнь мне порой стала даже нравиться.Мне не надо было ходить на службу – я работал, пока мой мозг думал, находясь где хотел.
Мне не надо было ни с кем встречаться: к моим услугам всегда был готов специальный канал видеоконференций, где на экране меня представлял кто-нибудь из моих дублёров. Сколько их и кто они – я не знал, уверен был только, что они ни на меня, ни между собой похожи не были. Они по- разному говорили, выглядели, общались. Подозреваю, что они даже не были людьми, а генерировались конкретно под каждый случай. Поэтому я жил, как простой человек: ходил куда и когда хотел, общался с кем хотел, представляясь инженером, бывшим служивым или любым, кто мог скрываться под понятием «менеджер». Тем не менее, я всегда был начеку, и когда замечал в ком-то назойливый интерес ко мне – отмечал это. Знакомцев я не встречал. Был случай, включённый моими кураторами в графу «прокол», когда меня у крыльца очередной квартиры сбил со спины налетевший со спины мопед. Я упал, не сильно ударившись. Мопедчика и хохотавшую над ним и мною команду очевидцев тут же скрутили мои невидимые «ангелы-хранители». Тут же на месте же провели дознание и шпионского криминала не нашли: после дождя было скользко, незадачливый мопедист не смог затормозить или отвернуть. После этого случая он тоже исчез, а, может быть, вырос и я его не узнал, так как эту квартиру я опять посетил только через пару лет.
Придуманная мной технология оказалась плодотворной. Продавая высвободившуюся руду, наша страна сначала завоевала львиную долю рынка, потом слезла с «нефтяной иглы», а когда освободившиеся мощности перевели на выпуск «бытовухи» курс рубля взлетел, и русские стали самыми желанными партнёрами любого бизнеса за рубежом. Партнёры, надо сказать, скрипели зубами, но торговали…
Так что думайте, граждане, думайте! Размышления идут на пользу Государству. Правда, для этого надо много учиться и порой жертвовать личной жизнью.
Сейчас я стар. Мои кураторы давно умерли, их организации в процессе многочисленных перестроек и преобразований аннигилировались, а меня самого считают легендой в самом обычном смысле этого слова, то есть – небывальщиной. У меня никогда не было трудовой книжки, никто не может посчитать мой трудовой стаж, поэтому живу я на «социальную» пенсию, подрабатывая продажей «умных поделок» через интернет.
Март 2016.
ЭКИПАЖ
Это рассказ о моряках. Под словом «экипаж» здесь подразумевается не команда какого-либо плавсредства, а помещение, кубрик, где живут и проводят свободное время моряки (мореманы, как они любят называть себя в своём кругу). Там они отдыхают, находят друзей на всю жизнь, переживают житейские обиды, радуются маленьким и, редко, большим победам, травят байки и пишут любимым потрясающие письма, переворачивающие судьбы и порой обрывающие жизни адресатов.
ОБЛОМ
Перед войной Ленинград славился двумя видами дешёвых варёных колбас: докторской и чесночной. Когда, вернувшись после десятилетнего отсутствия, мама привезла меня из эвакуации в Питер, первое, что она сделала - зашла тут же на привокзальной площади в магазин и заказала нарезать грамм двести «Докторской», которую мы даже не съели – благоговейно употребили тут же, на ступеньках магазина, без хлеба, отрывая душистые ломтики от не до конца прорезаной кожицы. Я к тому времени очень редко ел колбасу (больше знал о ней из литературы) и такую вкуснятину ел впервые, а на мамином лице бродили множество мгновенно сменяющих друг друга вкусовых воспоминаний.
Другой гастрономической примечательностью Питера были округлые, с овальными горбушками батоны. Они были бледно-воскового цвета, с хрустящей корочкой и чудесным запахом, который, казалось, один мог насытить людей, не так давно переживших блокаду и войну. Позднее, уже окончив техникум и институт, приезжая в Ленинград, я заходил в старые булочные «на запах», но, увы, таких батонов уже не пекли.
За моей двоюродной сестрой ухаживал курсант высшего мореходного училища – «гардемарин», как называла его моя тётка, преподававшая в школе литературу. «Ухаживал» - это громко сказано. Это было навязанное дружившими с детства родителями знакомство, переросшее детские игры, знакомство без общих друзей и компаний, к тому же не имевшее перспектив, так как определённость и нерегулярность курсантских увольнений не совпадала с непредсказуемостью бурления университетской компании сестры. Вследствие этого, получивший очередное субботнее увольнение гардемарин обычно сестру дома не заставал и проводил вечер в моём обществе. Чёрная шинель, по высшему курсантскому шику – с неразрезанной «спинкой» - предметом вечного конфликта с патрулями, палаш в ободраных ножнах, запах одеколона и небрежно повествуемые эпизоды из прошлогоднего кругосветного похода на известном паруснике делали меня благодарным слушателем и последователем. Ведь и я не был свободен от симптомов морской романтики: после окончания четвёртого класса, начитавшись героической литературы о славных моряках всех времён, я пытался поступить в Нахимовское училище, но на самых дальних подступах был забракован по зрению и горько рыдал под военкоматским забором, хороня свою первую большую мечту.
Неудивительно поэтому, что к моменту окончания гардемарином своего училища я был к нему гораздо ближе, чем кузина: если и не совсем другом, то хорошим товарищем – точно (кстати, замечу, что эти отношения поддерживались нами до самой его смерти).
Звали гардемарина Лелик. Это нежное немужское имя сочинила его мама, переиначив официальное «Энгелен» - комбинацию из сочетания «Энгелс-Ленин» (придумывание таких нетрадиционных имен в романтические тридцатые годы двадцатого века было в порядке вещей). Кстати, мою упоминаемую сестру звали Нинел, что при чтении наоборот читалось «Ленин». Поскольку родители обоих героев были дружны, подозреваю, что имятворчество было совместным, и уже тогда предполагало некоторые последствия, переводящие дружеские отношения на другой уровень.
Событие, засвеченное в заголовке, случилось июньским днём, когда теперь уже бывшие курсанты, а теперь младшие лейтенанты, получив документы и проводив часть товарищей, и сами собирались к месту службы. Вернее – уже собрались. Практически всё было упаковано, а бывшие курсанты драили экипаж, поскольку служба есть служба, и сдать помещение надо было в полном блеске. Товарищам светил свободный вечер и было решено провести его в ресторане, попрощаться со «столичной цивилизацией», последний раз подмести клёшами Невский, принимая подчёркнуто чёткие приветствия ещё вчера ненавистных патрулей. Под ресторан я и был приглашён Леликом в экипаж, ранее мне, как гражданскому лицу, недоступный.
Для меня, студента 3-го курса техникума, носящего весь учебный год один и тот же лыжный костюм, покупаемый ежегодно в сентябре и выбрасываемый за невозможностью использования в июне, не голодавшего, конечно (всё таки жил у родственников, где и праздничные застолья были вполне вкусными и обильными), ресторан был всё же некоей заманчивой вещью в себе.
Я приглашение принял с благодарностью, неопределёнными надеждами на невиданные гастрономические удовольствия (о других я в то время ещё не имел представления) и общение с элитной компанией молодых офицеров.
На рандеву я явился заранее, в запасном дядькином пиджаке и его же галстуке, формой напоминавшем отломленную лопасть корабельного винта. Привыкшие к строгим пропорциям своей формы морячки посмеялись, впрочем беззлобно, над моим парадом и вернулись к своим, завершающим казарменную службу, делам.
Обнажённые скелеты кроватей были сдвинуты в угол – спешно додраивали пол. Воздвигнутые на прогнутые кроватные сетки скучали одинаковые чемоданы (служивые ещё не обросли скарбом). Они были новы и ещё не обшарпаны, а их никелированные замки и уголки напоминали коронки протезированных ртов. Шёл последний обмен адресами и первыми офицерскими фотографиями, на которых каждый из молодых офицеров был одет в китель дежурного воспитателя, отчего на всех фото у молодцеватого служивого топорщился правый погон и был перекошен левый лацкан. Под шумок и мне была подарена пара таких фотографий, до сих пор хранящихся в толстом альбоме того времени с традиционными натюрмортом Хруцкого на обложке. Паковались последние покупки-подарки, «на память» обменивались бритвенными приборами и редкими тогда авторучками. Кто-то приходил (их встречали радостными возгласами), кто-то уходил - их не ухода не замечали. Я был никому не нужен и нужен – одновременно: что-то требовалось поддержать, найти, кого-то окликнуть, освободить одно место и не занимать другого. Меня учили «отбивать склянки», вязать узлы, понимать на слух азбуку Морзе и узнавать по такелажу типы парусных кораблей. Потихоньку суматоха шла к логическому концу: койки уже выстроелись стройными рядами, офицеры переодевались в парадную форму, драили обувь и пряжки и протирали лица каким-то ядрёным «особо морским» одеколоном. Я уже не боялся, что поход в ресторан не состоится и опасался только, что выйдем поздно, и на празденство останется мало времени.
Но успокоился я рано. Когда все уже стояли в шинелях, кто-то из молодых офицеров произнёс речь. «Братцы!» - сказал он – «Жизнь только начинается, и много ещё ресторанов будет на нашем курсе, но нигде мы не попробуем больше славных питерских булок. Давайте-ка возьмём по батону, да к ним колбаски с чесночком, сядем в родном экипаже и отменно поедим!». Речь нашла отклик, её одобрили и снарядили гонцов в ближайший гастроном. И всё было как в речи: пахучие мягкие батоны, обжигающая язык колбаса, молоко (да, да, молоко!) из литровых бутылок и задушевные воспоминания на сдвинутых в кружок кроватях.
И я был частицей этого чудесного вечера, тепло вспоминаемого через годы. Облом с рестораном не волновал меня, точнее почти не волновал, ибо в Речи было сказано, что ещё много ресторанов будет на нашем пути! Да и некоторая материальная компенсация скрасила возникшее было разочарование: я получил презент - матросский ремень с надраенной бляхой (царский подарок!) и чёрную курсантскую шинель, в которой проходил потом несколько зим – до второго курса института!
ТРАНСЛЕЙТЕР
Обыватель почему-то считает, что встреча с иными цивилизациями состоится на уровне личностного общения: человек обнимет инопланетного собрата и за рюмкой чая потолкует с ним о том - о сём. Но это не так.
В лучшем случае, обнимать придется биоробота, которому, чтобы мы с перепуга что-нибудь не учинили, придадут облик гуманоида.
А зачем высокоразвитым цивилизациям (другие нас не достанут) лететь к нам? Всю необходимую информацию они с нас и нашей планеты считают издалека и, если сочтут полезным для дела, передадут нам что нужно, в том числе и через разум людей-транслейтеров.
Надо только таких индивидов найти, обучить их посланную информацию вычленять из белого шума Хаоса и передавать её куда нужно..
Я – обычный человек. Уже давно живу на свете, уже всё чаще подводит здоровье. Ещё работаю – кое-чего достиг, но ещё больше планов, выполнить которые, увы, уже не смогу. Делаю что-то по мере заметно убывающих сил.
Происходящие порой со мной странности я долго не замечал, потом долго не осознавал и только когда «петух клюнул в темечко» оглянулся назад - и охнул! И было от чего!
Началось с того, что мне стали сниться города, в которых я точно не бывал, но почему-то они мне были знакомы, и я в них довольно свободно ориентировался. Города эти были разных эпох, разной степени сохранности.
Например, мне снились древние города, которые я относил, по стилю их помпезных построек, к Священной Римской империи, хотя ни одна из этих, «снящихся» мне построек, не была «засвечена» в доступных мне СМИ. Неоднократно, например, проявлялся стоящий на горе дворец с многоколонным фасадом, архитектурно похожий на комбинацию Пантеона с Казанским собором Питера. Под горой – сооружение типа стадиона с центральной лужайкой посреди, дорожкой вокруг неё (для гонок колесниц?). По её краю, обращённому к дворцу, располагались трибуны, а на противоположной стороне – открытый спуск к реке. С одной из коротких сторон располагался открытый амфитеатр, с другой стороны вилась ведущая к дворцу дорога, мощённая плоскими плитами. Всё было в изрядном запущении.
Ни людей, ни какого-либо их присутствия, ни движения по дороге не было, но, кроме ощущения красоты, величественности, целесообразности и изящества всего комплекса, в чувствах возникали какие-то тревожность и напряжение, вызывающие в памяти понятия «армия» и «разрушение». И никаких намёков на необходимость каких-либо моих действий или указаний на адресантов и адресатов этого послания.
Неоднократно мне показывали Москву и Ленинград: и в их прошлом (предвоенные и военные времена) и будущим (далеко не всегда таком радушном и цветущим). Я что-то делал там, действовал, но твёрдо знаю, что в реальной жизни я там и в то время не был.
Особенно меня волновали изменения в городской структуре Ленинграда (называю его по-старому, хотя в сеансах этот город точно назывался иначе, но явно это название не было озвучено).
В его «показах» было настойчиво представлено, что Нева, хотя и была по-прежнему полноводна со стороны залива, но сразу за бывшим Литейным мостом, а теперь дамбой, русло было сухое. Повсюду суетились рабочие, двигались какие-то механизмы, вокруг проложенных труб огромного диаметра громоздились кучи оборудования, песка, арматуры и вагончиков временного проживания. И всё это было заплетено мостками, переходами и
лестницами, куда со стороны залива вверх, вниз, вбок, над и под работягами
сновали горожане, и спешащие по делам, и просто зеваки. Подпитка же Невы шла по обводному каналу, не по известному нам, а по новому руслу, проложенному в обход Питера с юга, воды которого вливались в Финский залив где-то между Угольной гаванью и Стрельной, чуть ли не по Дудергофскому каналу. В одной из последних трансляций уже и этот «обводный» канал не фигурировал. Воды Невы теперь огибали Питер ещё южнее, впадая в Финский залив то-ли через Копорскую, то-ли через Лужскую губы. Сам Ленинград стал сильно развит в сторону Выборга, порт которого стал истинно морским, так как кроме выхода в Балтику через новые каналы Карельского перешейка открылся новый (и бойкий) путь в Белое море с его стратегическими выходами в Европу и Арктику.
Неоднократно показанные мне города снились регулярно: я уже «по первым кадрам» стал их узнавать, знал топографию, здания, маршруты. Сейчас я понимаю, что мне давали понять, что Жизнь - не отрезок между рождением и Смертью и даже на этом отрезке – одномерна для тела (нельзя быть одновременно в двух местах), но не для Души (а, может быть, Душа имеет в разных измерениях разные тела?).
Постепенно я научился попадать в эти города по своему желанию. Надо было прилечь, прикрыть глаза, расслабиться особым образом и в полудрёме «заказать» город. Он и снился, да только по своему желанию мне там делать было нечего, и видение пропадало.
Со временем я открыл у себя то, что точнее всего можно определить как «эффект другого взгляда». Мои глаза имели как бы две пары век: одни плотные, другие – прозрачные. Если я в определённом состоянии закрывал прозрачные веки - я мог видеть, но не окружающий мир, а то, что мне показывали. Ничего странного и страшного, не события – пейзажи, странноватые порой, порой не очень похожие на земные, но все – из зон, где я точно не бывал в своём земном существовании. Через какое-то время, когда я приобвык, пейзажи пропали; перед глазами стала возникать стена, по которой бежал узор. Я быстро сообразил, что узор несёт информацию, но читать я её не мог - скорости были большие. Как бы поняв мои трудности, движение текста замедлилось, но его язык мне по-прежнему не был понятен. Я очень переживал свою непонятливость, и моей визави неоднократно менял шрифты-криптознаки, по всей вероятности – языки. По начертанию все они были похожи на восточную вязь, расположены были параллельно на нескольких вертикальных столбцах, их текст двигался снизу вверх. До сих пор переживаю, что не сумел научиться читать эти послания. Теперь я понимаю, что это был очередной этап моего обучения, тестирования, проверка моей способности принимать информацию, вернее – поиск формы информации, которую я способен принимать.
Иногда мне стали сниться давно умершие люди – друзья, знакомые, но не родственники. Они не говорили со мной, но казалось, что-то хотели мне передать телепатически. Сначала я связывал их появления с необходимостью каких-то предупреждений о событиях в моей жизни, перебирал факты, варианты, но не находил связи между ними и появлением вестников. Видимо и этот канал передачи информации оказался мне не по зубам.
Смирившись с моей тупостью, Высший Мир стал мне просто «показывать кино» с моим участием, надеясь, что уж аллегорию сюжета я смогу расшифровать и передать куда надо. Первое, постепенно, стало получаться, и я стал транслейтером – человеком, предназначенным для получения и передачи внеземной информации. Только вот меня забыли предупредить, кому эту информацию сливать. Отсюда и пошли мои заморочки.
Не следует думать, что вся информация преподносилась мне «на блюдечке». Всё надо было связывать воедино, толковать (в этом, как я понимаю, и заключается суть смысла и класса транслейтера), но, опять, ни намёка – что мне делать с этими сведениями, куда дальше их представлять? Я-то принял их и, по-своему разумению интерпретировал, но что пользы в том? Я, как сбербанк, храню их в памяти. Есть ли в этих извещениях смысл, предсказания, доля истины? Поживём – увидим. Вернее, кто доживёт – увидит.
Этот рассказ написан в 2009 году. Я думал, что с моей ролью «транслейтера» закончено, но, оказалось, что это не так.
Но об этом – в следующих очерках.
23.10.2009
КОНСТРУКТОР
Красавец-самолёт давно был выкачен из ангара, освобождён от чехлов, заправлен и прогрет. Готов был и экипаж, куривший поодаль, в строго отведённом месте. Лайнер стоял в начале рулёжной дорожки. При первом взгляде оторопь вызывал его абрис, заточенный под стремительность. Его «кровное» родство с небом не вызывало сомнений.
Ждали только Деда.
Въехав на аэродром, «Дед», как его называли по традиции и в знак уважения, велел остановить машину в конце взлётной полосы, и встал там, в точке, где, по его мнению, новый самолёт должен был впервые оторваться от земли. Так повелось со времен Туполева, и Дед не отступал от этой традиции.
Он уже давно не ошибался, и его последние модели давно отрывались от земли, поравнявшись с его ссутулившейся фигурой, мелькнувшей в боковом блистере кабины. А, может, и пилоты слегка подмухлёвывали, в пределах возможностей катящейся с огромной скоростью громады.
Проводив взлетевший самолёт взглядом, Дед тяжело вздохнул и двинулся пешком к ангару. Тяжёлый вздох тоже был частью ритуала, теперь уже неосознаваемым, а пешая прогулка – последней мысленной поверкой, обзором выполненной работы. Кончился длительный период, когда взлетевшая модель-красавица могла именоваться самолётом и переходила для генерального конструктора в раздел «целесообразных уродов». Он выпускал в жизнь новый самолёт с некоторым сожалением, поскольку уже знал почти все его недостатки, видел недоработки, натяжки, повторы, уязвимые детали конструкции и аляповатость вынужденных решений. Но он давно не был бы Генеральным, если бы не знал, не предполагал, путей и методов их устранения и улучшения. Следующий «красавец» уже давно вызревал в его голове.
Пока шёл, вспоминал свои первые конструкции, взлетевшие «коробушки» и разбившиеся «колотушки», как он их называл. Первые его конструкции строились с друзьями больше по наитию и на энтузиазме. Когда последний почти кончился, а друзья поразбежались – держался на упорстве, но скоро понял, что нужна прочная техническая база и огромный запас знаний. И на многие годы ушёл в учёбу. Постепенно его детища перестали только бегать, начали подлетать, а вскоре полетели и по настоящему, всё выше, всё дальше, всё быстрее и быстрее.
Любимый киношный образ – рисование самолётиков-картинок и передача их «для воплощения» разработчикам – может быть и имело место в начале его карьеры, но эта «технология» давно ушла в прошлое. Теперь на конструктора работали сотни специалистов, десятки НИИ и высокоценимый «ближний круг», выдавая ему для осмысления формулы, таблицы, огромный массив цифр и графиков. И внешние контуры летательных аппаратов диктовало теперь не воображение, а сухие символы формул и жесткие границы их применения, в пределе всегда сводящиеся к знаменитому озарению Эйнштейна о связи массы и энергии.
Что такое самолёт? Конструкция, состоящая из трёх частей: фюзеляжа-корпуса, силовой установки и планёра, объединяющего детали и устройства, позволяющие самолёту устойчиво и управляемо парить в воздухе.
Фюзеляж, по большому счёту, это большая труба, куда надо спрятать всё, кроме планерных устройств и двигателей, причём так, чтобы ничего не торчало, не тормозило и не цеплялось за облака. Трудность его обустройства заключается в том, что внутренний (полезный) объём его – конечен, а чем больше труба, тем мощнее должна быть силовая установка.
«Кстати» - подумал Генеральный – «а почему Моторист не позвонил?». Моторист, официально – Главный конструктор силовых установок – позвонил позже, прямо в машину, поздравил. Лично на выездку он давно уже не ездил: был уверен в своих «игрушках» полностью, и они ему отвечали взаимностью.
Что такое современный авиационный двигатель? Это тоже, по большому счёту, труба, только, в отличие от фюзеляжа, необходимую начинку можно вешать как внутри её, так и снаружи. Потому саму трубу двигателя и не разглядишь: скелет какой-то.
Скелет некрасив, но целесообразен, потому и всё изделие красиво. Такой точки зрения придерживался и Дед, потому они не только соратничали, но и дружили, хоть и спорили порой до ссоры, выторговывая друг у друга крохи полезного объёма.
Прошло время… Новый самолёт уже не называли новым, да и прошедшие испытания заметно поизносили его внешний вид. Но зато он стал обжитым, уютным, своим для всего аэродромного народа, его «мучителей»-испытателей и даже окрестных жителей, регулярно наблюдающих его в небе, где он победно гудел своими турбинами. Он уже не только уверенно взлетал и приземлялся, он, невидимый снизу, виртуозно вольтижировал в плотном приземном воздухе, летая чуть ли не задом-наперёд, а когда выходил в стратосферу – становился строгим и послушным. Хотя он «вышел на люди» совсем недавно, иностранные военные атташе, разглядывая секретные спутниковые карты своих секретных же служб, уже прикидывали, вставать ли в очередь на его покупку или искать инвесторов на создание чего-либо похожего, но своего, заранее обреченного на отсталость и вторичность.
Генеральный всё реже приезжал на смотрины, привычно отмерял шагами расстояние посадочного пробега и вставал там, следя за уверенными манёврами своего очередного крестника. «Экий уродец!» - думал он, мысленно примеряя к воплощённому абрису заготовки, уже возникающие в мозгу при знакомстве с последними теоретическими разработками, сформулированными его ближним кругом.
Генеральный понимал, что эра околоземных самолётов заканчивается, эра гражданских ракетных кораблей уже чётко вырисовывалась не только в мозгу Генерального, но и на кульманах конструкторов его КБ.
Пройденные пути не манят, хотя без их маршрутов новые свершения нереальны и недостижимы. Генеральный давно знал и принимал эту максиму. Среди множества возможностей он ясно видел красную линию оптимального пути.
Хватило бы жизни!
11.11.2017
ПРОЛОНГИРОВАННАЯ ПРОГРАММА
В тот период мы переживали увлечение средневековьем, потому своего шефа звали про себя Барбаросса: при разговоре с подчинёнными он пучил глаза, надувал щёки и возражения принимал, как личное оскорбление и попытку лишить его кресла Начальника лаборатории модернизации биопрограмм. Для профилактики он всегда был хмур и неприветлив.
Когда я - БОЧП рЧР 260602 (Биологический объект – Человекоподобный, рода человек-робот) заглянул в его кабинет, Босс, как всегда в ожидании прихода свежих мыслей, грыз карандаш*. Поняв, что я что-то принёс в клювике, Босс милостиво кивнул на кресло у стола и приготовился слушать.
Идея моя была проще диода. Перед закладкой программы в новую модификацию робота следовало дать ей попрактиковаться на предыдущей модели, которой разрешить на основе накопленного опыта и своего «видения» перспектив, редактировать и пролонгировать вкладыш, не преступая, впрочем, трёх известных Айзимовских законов.
«Что-то в этом есть!» - после некоторого раздумья вынужден был признать Барбаросса, догрызая раритетную писчую принадлежность.
Космолёт Службы Поиска Внеземных Цивилизаций закончил свою эпопею, совершая последние витки перед посадкой на Землю. На все подходящие для колонизации планеты были высажены десантные команды, выросшие и обученные для этой службы непосредственно на корабле.
Возвращаемая капсула когда-то сверхтяжёлого межпланетного комплекса вошла в атмосферу Земли. Из ста семидесяти двух космолётчиков-аборигенов кто-то погиб, семеро умерли своей смертью, большинство ушли с десантом командирами или незаменяемыми специалистами. С отчётами на ____________________________________________________
; Приспособление для осуществления безотрывного длительного следа на гибком носителе в виде тонкого грифельного стержня, упрятанного в деревянную оболочку.
Землю возвращались трое автохтонов: Командор, его дублёр-штурман и инженер полёта. Последнее время они часто пересматривали видеоролики своей зелёно-голубой Родины, но сейчас в иллюминаторах чередовались безжизненные, однообразного неяркого цвета континенты с сивыми океанами между ними, но без всяких признаков цивилизации. И это было странно.
Приземлился корабль штатно, точно в навеки забитых в память бортового компьютера координатах. После особенно томительных последних проверок вспыхнуло разрешающее табло и космические пилигримы, не сдерживая слёз, ступили на родную землю. Воздух был чист и запашист, под ногами – бескрайнее каменистое плато, но, что особенно странно, - никаких признаков официальной встречи.
Командор решительно шагнул на родную землю, но тут же споткнулся, наступив на округлый камень. Ругнувшись про себя, он отбросил его ногой, мимолётно отметив, что в голове мелькнул странный диалог: «Эк, он тебя!» - произнёс один голос, и другой, ворчливый, ему ответил: «Да уж, подрастеряли вежливость в полёте!». Откуда пришли эти слова, командор не понял - надо было решать другие возникшие несуразицы.
«Эк, он тебя!» - произнёс камень-референт, обращаясь к камню-человеку, назначенному Главным Встречающим вернувшихся автохтонов.
Идея стажировки новых программ сначала и вправду показалась Барбароссе заслуживающей внимания, и он сформулировал соответствующее поручение Комитету перспективных разработок и форм (КПРФ). Р;боты Комитета мгновенно включились в непрерывную процедуру «мозгового штурма»: они любили задачки интеллектуалов, и уже через 0,17 милличаса Высшее Бюро Роботизации (ВЫБОР) приступило к обсуждению основных тезисов по теме «Направления перспективных разработок по освобождению людей от нероботизированных функций».
«Что-то в этом есть!» - после некоторого раздумья вынужден был признать Барбаросса, догрызая раритетную писчую принадлежность. Но через некоторое время его начали мучить сомнения: «Пожалуй, стоит повременить с этим, люди сами должны определять перспективы роботизации, а то так, глядишь, и в каменный век свалимся!».
Выплюнув изо рта остатки изгрызенного карандаша, он вызвал не успевшего уйти далеко БОЧП рЧР 260602 и велел срочно вернуть ему на стол все ранее отданные распоряжения и сделанные наработки. Крякнув в уме, я выполнил все его приказания и без всяких эмоций (эти проявления недостойны настоящего робота и я стараюсь искоренить заложенные в мои программы предрассудки), прикрыл за собой дверь.
Вскоре Барбаросса ушёл на повышение, Босс-2 ничего о моём предложении не знал, и, найдя в дальнем ящике стола папку с готовыми планами исследований, запустил их в дело. Роботы-разработчики дружно принялись за дело: им не положено было знать о замыслах начальства, они должны были только осуществлять их.
Начали с архитектоники. Среди роботов уже давно укоренилось представление о нерациональности форм и структуры человеческих тел. Мало того, что они зависели от «милостей природы», так ещё и эволюционировали недостаточными темпами, без учёта достижений кибертехники. Большая группа РОБОтяг уже давно тайком подрабатывала подходы к совершенствованию этого «лакомого кусочка», имея в качестве идеала известную с предавних времен идеал – катающийся по свету колобок. Их так и прозывали: колобочники. Теперь эта группа получала вроде бы карт-бланш на свои фантазии и стала стремительно развиваться.
Первыми пострадали ноги и руки.
Зачем человеку ноги? Чтобы идти куда-то или зачем-то. Значит эти кудато и зачемто надо, наоборот, доставлять к месту потребления. А что это за потребление? Пища! Значит, задача решаема размещением вблизи рта сосков, через которые пища и вода и будут в рот подаваться. А зачем, собственно, пища и вода? Для получения энергии! А если эту энергию сразу закачивать в организм? А если аккумуляторы? Клёво! Тем более, что при замене движения шагания на качение этой энергии надо-то чуть!
А руки зачем? Держать инструменты и делать действия. А зачем? Опять тягомотина: чтобы добывать пищу, энергию, способствовать обмену информацией. А на фига? Всё давно автоматизировано, компьютеризировано и вообще – резиново, и поставляется «портофранко» в нужном количестве и качестве. Решения, принятые для ног быстро приспособили и для рук.
Так был сделан первый шаг к колобковой форме, и лишь слабые темпы эволюции тормозили прогресс. Вскоре руки-ноги стали считаться атавизмами и даже чем-то неприличным. Находились модники, которые шли даже на радикальное оперативное их устранение. Их идолом стала голливудская дива Анжелика Джоли, первая человечина, ещё в двадцатые годы ХХ1 века с профилактической целью удалившая себе обе груди. Они даже добились, чтобы где-то в закоулках столицы Американского региона ей был поставлен памятник, который, впрочем, до описываемых времен не дожил.
Подобным образом были достигнуты и другие цели, в результате которых у человеческого тела стали исчезать системы дыхания и пищеварения, ранее выполнявшие вспомогательные функции процесса энергопотребления. Даже в системе выделения человек перестал нуждаться, так как жизненно необходимые субстанции стали поставляться организму точечно в необходимые органы, в полностью усваиваемом виде.
Позже настала очередь глаз, но с ними всё было легче. Для чего нужны глаза? Для получения информации. Но к тому времени уже умели транслировать зрительный ряд на любую по форме и материалу поверхность, на любую её часть, целиком и вразбивку. Другими словами, функции глаза уже выполнялись внешними терминалами, и задача трансляции сигнала прямо на сетчатку была решена довольно быстро. Естественным продолжением этого направления стало воплощение трансляции образов прямо в мозг, и как только это стало возможным, сразу же решили задачу параллельной, совместной передачи туда и слухового, и ароматического сигналов. Короче, успешно была решена не только проблема дальнейшей ненужности лица, но и сделан огромный шаг в направлении колобконизации всего человеческого тела.
Миниатюризация полученных результатов свела всю соматическую реконструкцию к мозговому компакту, где, кроме самого мозга, умещалось полтора десятка биоприёмников и субстанционно-энергетических дозаторов. Всё это помещалось в объёме, даже меньшем, чем прежде у головы. И в полный рост встала проблема защиты этого хрупкого компакта. Почти готовое решение нашлось в архивах косморазработчиков. Мозговой компакт поместили в три автономные оболочки, санитарную, биотермозащитно-регулирующую и прочностную, выполняемую на основе кремниево-титановых композитов. Земля постепенно входила в новую эру - Эру Супернеолита.
Естественно, вернувшиеся космолётчики ничего подобного не знали и даже не предполагали.
Командор твёрдо ступил на родную землю, но тут же споткнулся, наступив на округлый камень. Ругнувшись про себя, он отбросил его ногой, мимолётно отметив, что в голове возник странный диалог: «Эк, он тебя!» - произнёс один голос, и другой ворчливо ему ответил: «Да уж, подрастеряли вежливость в полёте!». Откуда взялся этот диалог, командор не понял - надо было решать другие возникшие несуразицы. Но ни один мускул не дрогнул на его лице – командор привык ко всяким каверзам и неожиданностям. Он ещё раз внимательно огляделся: кругом были камни, одни камни.
Странно только, что они были одинаково округлой формы и лежали уж больно правильными рядами….
Выплюнув изо рта остатки изгрызенного карандаша, Босс вызвал не успевшего уйти далеко БОЧП рЧР 260602 и велел срочно вернуть ему на стол все ранее отданные распоряжения и сделанные наработки. Внимательно просмотрев их снова, Барбаросса подумал и, достав красный карандаш, похерил каждый лист косым крестом и написал на титуле: «Запретить навеки!».
Как бы не звали этого запретителя: Босс, Барбаросса, Гробокопатель (было и такое!), он оставался Человеком и верил, что Интеллект человека всегда будет выше, чем у придуманных им сущностей!
БУМИРАТЫ
СКАЧКИ В БУМИРАТАХ
Скакуны в Бумиратах скачут хорошо, но финиша обычно недоскакивают. Жупеи (наездники в таких коротких курточках - жупейках) как увидят, что народ расходится, так со скакунов соскакивают, седла с них стаскивают и волокут их в конюшню. Плохо, когда толпа не выносливая: скакуны далеко не ускакивают, тащиться тяжело и долго. А почему народ устаёт? Так он, во-первых, угнетённый, во-вторых – на отстающей лошади табличку вывешивают: «Не обгонять!». Вот передовые обгонят её на круг и толкутся за нею.
А Бумираты названы так потому, что там вечно бум какой-то: то долларовый, то нефтяной. Перебирают бумы, всё хотят добраться до деторождаемости, но пока не добрались
МИЛИТАРИБЮДЖЕТ
Почему в Бумиратах такой большой милитаристский бюджет? Потому что ихние военные на все командирские команды есть просят: «Есть!», да «Есть!». Поди, прокорми такую ораву!
ЖЕНЩИНЫ
А женщинам в Бумиратах запрещается ходить обнажёнными, поэтому не только от талии и ниже всё закрыто, но и от выше талии всё закрыто, даже лицо. Да ещё сверху, от жары, они напяливают такую накидку из ковра. Босоногая женщина считается почти обнажённой, за что полагается побить её камнями. Так и ходят: внутри – обнажённые, а снаружи – кокон! В Бумиратах даже город такой женский есть – Коканд называется.
Их женщины много фруктов употребляют, а потому много времени проводят в сералях. У нас это помещение иначе называется.
ИЗБРАННОЕ
В Бумиратах многие интересуются литературой, особенно иностранной. Я в витринах видел и Зощенко, и Пушкина, и многих других наших классиков – я и не знал, что их у нас так много. Прогуливался мимо, глядя на витрины, и облизывался. Правда, не всё публикуют, а только избранное. И пишут с ошибками: «Из бранного». Я, когда от ностальгии слюной изошёл, купил томик неведомого мне Шнурова – потом вся слюна на плевки ушла!
ШИШКОВИТЫЕ
Как и в Австралии, в Бумиратах есть свои кокни. Ходят по улицам и кичатся, что они кокни. Ну, их и кокают, преимущественно – по башке. Не сильно, но чувствительно, - вся голова постоянно в шишках. Потому они и называются – шишковитые: не путать с нашими мондрагловыми. Разница – качественная!
КОНСТИТУЦИЯ
Правит Бумиратами Эмир. Из Русских – Иванхудоносор. Ничего правит, там и править некуда – кругом море. Живут они продажей неясной жидкости – нефти, Это она так секретно называется, её из озёр прямо черпают. До её открытия бумиратцы много бедствовали, их даже называли так – бедуины. А когда её открыли, начальник бедуинов даже присвистнул от удовольствия и назвал эту жидкость «Фантастический товар» - сокращённо ФТ (ну, не шишковитый ли!). А чтобы никто не узнал про неё, стали её называть «Не ФТ», иностранцы же говорят, как слышат, так и назвали эту горючку - нефт, а поскольку они все шепелявят, то произносили «нефть». Так и пошло.
Поскольку работать бумератцам не надо, они любят отдыхать. Чуть свободная минута – шасть в гамак! Потому всё хорошее у них и называется «Гамак!». Лучшая еда – Бешгамак (Беш – это по-ихнему «пять», то-есть давай стазу пять порций). Лучший конь - Ах, гамак, но в одно слово.
Кстати, кони - другое богатство Бумератии. Порода - Бронипони: гривастые, ушастые и вместо копыт – пальцы с перепонками, чтобы по песку легче бегать. Название, конечно, сам Худоносор предложил из своего революционного прошлого. Так в его юности назывался бронепоезд особого назначения «Интернационал», сокращённо: БронеПОНИ.
А самый главный бронепоня у Иванхудоносора: он ещё и горбатенький. Ездить на нём нельзя, всё время скатываешься, но мондрый, зараза, хоть в визири назначай. Иванхудоносор его советы тайком слушает – ни разу не прокололся!
ЛЮБОЗНАНИЕ
Любознание у Бумератцев сильно развито. У них даже построена самая высокая телебашня в мире. Известно же, что Земля самая выпуклая у экватора, а их Бумераты – до него, вот и пришлось самую высокую башню строить, чтобы за экватор заглядывать. Теперь они бразильский футбол лучше нас видят. А Худоносор мечтает наверху башни ещё и такую площадочку с телескопом присобачить, чтобы этот самый футбол без билета вживую смотреть.
Из сборникаБыли-небылицы
© Copyright: Булат Тувальбаев, 2021
Свидетельство о публикации №221050801852
Свидетельство о публикации №221050801852
Рецензии