Жить грешно

Весной сорок первого все ощущали какую-то тревогу. Особенно – в мае.
Ивану Горбунову, как и многим его сослуживцам, запретили выезжать из города. Как говорили тогда – наложили бронь.
Решили в Лугу поехать попозже, где-нибудь в июле. Мало ли, все успокоится.
Сами знаете, не успокоилось.
Даже наоборот.

Очень быстро война коснулась каждого.
Особенно в Ленинграде.
Очень уж фашисты этот город захватить хотели.
И стратегически, и политически для них это крайне важно было.
И бомбили ожесточенно, и из пушек палили, и перли всей мощью своей военной с разных сторон.
А в городе к осени сорок первого народу собралось гражданского очень много. Мало того, что своих пару миллионов было, так еще и множество беженцев скопилось с запада, которых немцы погнали.
А жизнь продолжалась.
Иван Иванович работал, Софья Петровна семью кормила и обстирывала, Юлия готовилась пойти в первый класс.
Не удивляйтесь, но школы в Ленинграде работали даже в сорок первом году. Не все, правда, но работали.
Хотя и карточки продовольственные уже ввели, и транспорт общественный не функционировал.
Но не суждено было Юле в этом году в школу пойти. Одна из бомб немецких аккурат в ту самую школу попала. Хорошо, хоть занятия еще не начались. Горбуновы решили, что это знак свыше. И постановили, что в другую школу, которая поодаль находилась, Юлю не поведут. Опасно это.
А Юля особо и не сопротивлялась. Очень надо ребенку в школу ходить. А тут еще причина такая веская. Война.
Иван Иванович однажды выбрал момент, когда Софья в магазин вышла, и сказал дочери, поглаживая ее по голове:
– Присматривай за матерью, Юленька. Знаешь ведь, какая она у нас несамостоятельная. Одну ее из дома не выпускай. Мало ли, не туда забредет или под артобстрел попадет.
Юля кивнула, проникаясь важностью задания.
А отец продолжал:
– Помнишь, что она два года назад учудила?
Этот день Юля хорошо запомнила. Такого страха она  не испытывала.

***

Направилась Софья Петровна с пятилетней дочерью туфельки той искать. Дошла до магазина соответствующего и в очередь встала.
Для Юли этот выход был, как праздник. Одета она была прилично, а в руке несла синюю сумочку с черной кнопкой на длинной ручке. И в очереди стояла, держа сумочку перед собой. А как же. Чтобы все покупатели видели.
Хотя кто там в этой суете увидеть что-то мог.
Простояли они так уже с полчаса. А очередь на полшага всего продвинулась.
И тут к Софье какая-то женщина приличная подошла и что-то на ушко шепчет.
Горбунова растерянно оглянулась и говорит даме, стоящей за ней:
– Я на минутку. Сейчас вернусь.
А сама за этой женщиной, призывно глядящей на нее от двери в магазин, выходит. И Юлю за собой тащит. А Юля, соответственно, сумочку свою заветную несет, в которой рубль хранится единственный, папой на день рождения подаренный.
– Вы зря здесь стоите, – загадочно произносит женщина, как только Софья Петровна на улице к ней подходит.
– А что же делать? – интересуется Горбунова, сразу же поверив ей.
– Нет, если хотите, продолжайте стоять. Может, чего-нибудь и дождетесь, – пожимает плечами дама. – А я с вашей дочурочкой пройду до одного магазинчика, где у меня приятельница работает. Вы же малышке туфельки ищете?
– Да, – кивнула Соня.
– В общем, вы стойте, – безоговорочным тоном произнесла женщина, – а я с вашим ребенком дойду до магазина. Тут недалеко. Померим с ней туфельки, оплатим и тут же обратно. Договорились?
Софья Петровна посмотрела на Юлю, на даму и согласно ответила:
– Ну, если только недалеко.
– Да совсем рядом, – улыбнулась женщина и обра-тилась к Юле, – пойдешь с тетей Асей за красивыми ту-фельками?
Юля кивнула.
А чего ж не пойти с тетей Асей за красивыми туфельками.
– Деньги доверите? – спросила дама и тут же сама и ответила, мило улыбаясь:
– Ну, раз ребенка доверили, то и деньги доверите. Правда же?
Софья Петровна, убрав изрядно опустевший кошелек обратно в сумку, посмотрела еще с минуту на удалявшихся Юлю с дамой и вернулась в очередь.
Какой-то мелкий червячок сомнения ее пощекотал, но быстро угомонился.
А тетя Ася уверенно пошла по Невскому проспекту, аккуратно ведя Юлю и уворачиваясь от встречного движения.
Дошли до кинотеатра «Колизей», спустились в какой-то полуподвальный магазинчик.
Тетя Ася нагнулась к Юле и прошептала:
– Жди меня здесь, девочка.
Юля мигнула в ответ.
– А у тебя в твоей замечательной сумочке случайно денежек нет? – спросила тетя Ася. – А то на туфельки может не хватить.
Юля гордо достала рубль и протянула доброй женщине.
– Умничка какая, – прошептала дама и погладила девочку по головке. – Жди меня, никуда не уходи, а то заблудишься.
Юля, конечно, постояла минут пятнадцать, но скоро заволновалась. Ни мамы, ни тети Аси рядом. Заволнуешься тут.
А мама, изображая вой пожарной сирены, уже неслась по Невскому.
Ей в очереди, когда она вернулась, сразу сказали:
– Есть же такие беспечные женщины. Доверить ребенка первой встречной. А с виду образованная, интеллигентка.
Софья Петровна поначалу в свой адрес это выступление не восприняла. Мало ли каких беспечных женщин имеют в виду.
Но смотрели осуждающе именно на нее.
И тут червячок, на время затихший, так загрыз Соню изнутри, что она плюнула и на очередь, и на туфли, и вылетела на улицу.
И понеслась по Невскому проспекту в том направлении, куда тетя Ася повела ее дочь.
А Юля уже шла навстречу. Она тоже запомнила, откуда привела ее тетя Ася. Да и голос матери перекрикивал весь шум Невского проспекта.
Где-то в районе площади Восстания мать с дочерью и воссоединились.
– Зачем ты с ней пошла? – закричала на Юлю Софья Петровна, но увидела в глазах дочки слезы и тут же затихла, прижав ее к себе.
Такое редкое проявление материнских чувств настолько потрясло девочку, что она тут же успокоилась, взяла всхлипывающую мать за руку и повела домой.
Иван Иванович, узнав об этой истории, сказал, не повышая голоса:
– Как-то поосторожнее надо, Соня.
– Ах, так! – закричала Софья Петровна и месяц после этого не то что, не выполняла супружеский долг, а и вообще не разговаривала с мужем.

***

Понимаете теперь, почему Иван Иванович попросил Юлю присматривать за матерью.
А тут и зима сорок первого подкатила. Самая страшная зима.
По крайней мере, из тех, что были в жизни Юлии до сих пор.


БЛОКАДА

Кто немного знает Ленинград, может себе представить расстояние от Невского проспекта, а точнее, от Гончарной улицы до станции Ржевка, где и располагался тогда Пороховой завод. Впрочем, и сейчас он там же. Место работы Ивана Ивановича. Очень засекреченный объект. Само название чего стоит.
Общественный транспорт осенью сорок первого уже не работал. А тем более – зимой.
И ходить на работу и оттуда домой каждый день без выходных Ивану Горбунову становилось все тяжелее и тяжелее.
Карточка рабочая только у него была, а у Софьи и Юли – иждивенческие, вполовину меньше.
Плюс к тому дикий холод в комнате на Гончарной улице.
И хоть не любила Софья Петровна советское правительство во главе со Сталиным, и хоть ругала всех коммунистов по любому поводу, но с началом войны появился у нее более ненавистный субъект.
И не только у нее.
Это я про Гитлера.
И в голоде, и в холоде виноват был главный фашист.
И в том, что Юля в школу не пошла – он же виноват.
И в том, что в Лугу летом не поехали.  Впервые за долгие годы. И из-за этого варенья не запасли.
Фашист такой.
А как бы оно сейчас пригодилось, варенье-то.
Зимой сорок первого года.

***

Голод сам по себе уже страшен.
А в сочетании с холодом – смертельная смесь.
Тетя Катя, папина родная сестра, позвала семью Горбуновых жить к себе, на Охту.
Тут плюсов было полно.
И главный – вместе легче было пережить это страшное время. Да Ивану до работы стало недалеко добираться.
Тетя Катя с мужем Дмитрием и сыном Юркой жили в двухкомнатной квартире.
Горбуновым выделили комнату.
Топили печки-буржуйки, стоящие в каждой комнате, но экономно, не чаще, чем раз в два дня.
Слава богу, что дрова запасти успели.
Холод не грозил, а вот еды катастрофически не хватало.
Недалеко, за железной дорогой, находилась деревня.
Однажды папина сестра Катерина подошла к Софье и предложила:
– Я завтра иду вещи на продукты менять. Пойдешь со мной?
Софья Петровна сухо пожала плечами.
– Как знаешь, – хозяйка ушла к себе.
Вечером, так и не придумав, из чего приготовить ужин, и накормив мужа с дочкой чаем с хлебом, Соня буркнула Ивану:
– Твоя сестра зовет меня вещи на продукты менять у крестьян.
– Меняй, конечно. Помрем, зачем нам вещи будут, – ответил Горбунов. – Вон, валенки мои новые возьми. Я еще в старых похожу.
Софья Петровна открыла комод с вещами и доставала одну за другой. С сомнением их разглядывая.
Вскоре рядом с валенками очутились меховая горжетка и золотое колечко.
На следующий день Катерина и Софья, волоча за собой санки, к вечеру притащили два ящика картошки и две кастрюли квашеной капусты.
Вот оно, счастье-то!
Это вам не химическое изобилие современных супермаркетов, в которых из натуральных продуктов только кильки пряного посола да хлеб ржаной.

***

Первую блокадную зиму пережили.
В апреле работникам завода выделили небольшие участки. Целина по сравнению с этой землей была маслом топленым.
Горбуновы посадили картошку.
Ну, как картошку. Срезали, обливаясь слезами, кусочки кожуры с глазками, проращивали на подоконнике и посадили в мае в землю.
Да все переживали, что кто-нибудь их драгоценный посадочный материал выкопает потихоньку и съест.
А что – такое сколько угодно случалось.
Придумают тоже – еду в землю засовывать!
Неизвестно еще, доживут ли до начала  осени, когда урожай снимать надо. А тут можно питаться и питаться.
Иван Иванович, как потеплело, каждый день стал брать Юлю на работу.
Нет, девятилетнему ребенку трудиться еще было рано. Дело совсем в другом.
Горбунов  служил на Пороховом заводе кладовщиком в цехе боеприпасов. Кроме всего прочего, в его веде-нии находился чистейший спирт. Во все времена – великая вещь. СКВ – то есть свободно-конвертируемая валюта. Получше доллара или евро.
Но – попробуй-ка, вынеси тогда с завода хоть что-нибудь!
Да Горбунов и не пытался. Не такой человек.
Но речь о другом.
Работали  в том же цехе супруги Хренниковы.
Юля их знала как тетку Грушу и дядьку Прошу.
Тетка Груша, как самая смелая, а точнее, как самая безбашенная, как-то предложила Ивану Ивановичу:
– Спирт на хлеб обменяешь?
Горбунов поначалу оставил вопрос без ответа. Но потом подумал в одиночестве и вызвал тетку Грушу к себе на склад.
– Обменяю, – тихо и решительно сказал он, – но только прямо здесь.
– Как? – оторопела она.
– Здесь пей. Выносить не дам. И сама погоришь, и меня потащишь.
– Ладно, – быстро согласилась Груша. – Я мигом.
Через пять минут она вернулась с мужем  Прохором. Прикрыла дверь на склад и достала небольшой сверток из кармана.
В чистый носовой платок была завернута тонкая пластинка хлеба, размером с половинку спичечного коробка.
Иван слегка дрожащей рукой взял хлеб в руку и положил на  тщательно протертые весы. На которых обычно взвешивали порох.
Пятнадцать грамм.
Горбунов завернул хлеб в платок и убрал в карман. Затем открыл сейф и достал канистру, соображая, куда бы налить спирт.
– У нас своя тара, – сглотнул слюну дядя Проша и вытащил из кармана граненую стопку.
Иван взвесил сначала стопку, а затем налил в нее ровно пятнадцать миллиграммов спирта.
– Капни еще маленько, – пересохшими губами прошептала Груша.
– Если хлеба добавите, – решительно ответил Горбунов.
Прохор тут же схватил стопку и одним махом опрокинул в себя.
Да и что там пить?
– Мать твою, – ругнулась тетка Груша.
– Завтра ты выпьешь, – улыбнулся ей муж, наслаждаясь забытыми ощущениями.
Иван Иванович выпроводил менял и спрятал хлеб в нагрудный карман.
До конца рабочего дня было еще четыре часа, а он за целый день только в семь утра выпил пустого чаю.
В какой момент хлеб оказался у него во рту, Горбунов и не помнил. Сознание помутилось. Стало стыдно. Хотел ведь дочке отнести.
Вот так, со следующего дня, и стала Юля ходить с отцом на работу. Терпеливо ожидала момента обмена. Съедала пластинку хлеба, наблюдала, как тетка Груша с дядькой Прошей по очереди выпивают стопку спирта, и уходила домой.
А Иван Иванович облегченно вздыхал.
Великая сила искушения.

***

Летом сорок второго года Софья Петровна тоже устроилась на работу. В артель – рукавицы шить. На две рабочие карточки стало жить немного легче.
И комнату Горбуновым дали в том же доме, где жила папина сестра Катерина.
Переезд был несложный – с этажа на этаж. Да и вещей немного было. Какие-то остатки перевезли с улицы Гончарной.
Сын тети Кати Юрий ушел на фронт.
А Ивана на фронт все не брали и не брали. Бронь.
А вот Юлю взяли, но только в школу. Ей уже девять с половиной стукнуло, когда она, наконец, пошла в первый класс.
Осенью сорок второго года.
А может, еще и тогда бы не пошла, если бы не случай. В булочной к Юле подошла женщина и спросила, в какую школу она ходит. Как оказалось – завуч из ближайшей школы. Выяснила фамилию, адрес и велела прийти с матерью, записаться.
А матери в то время было не до того.
Однажды вечером к ним домой пришел участковый милиционер и принес Софье Петровне повестку в Большой дом.
Когда участковый ушел, Иван Иванович и Юля внимательно и даже испуганно посмотрели на лежащую на столе повестку, а затем – на жену и мать.
– Что?! – истерично воскликнула Горбунова-старшая. – Я сама ничего не понимаю!
– Просто так туда не вызывают, – вздохнул Иван Иванович. – Надо собираться.
– В каком смысле? – тихо спросила Соня.
– Вещи теплые, белье, сухари.
– Зачем? – в глазах у Софьи Петровны стояли слезы ужаса.
– На всякий случай, – дипломатично ответил супруг. – Может, и не понадобится. Но готовой надо быть ко всему.
Они в ту ночь так и не заснули.
Даже Юля спала нервно и тревожно.

***

Охранник долго и внимательно изучал паспорт Софьи Петровны, потом скептически осмотрел содержимое ее сумки.
Горбунова покраснела, когда сержант развернул сверток с нижним бельем.
– Вам что, велели с вещами приходить? – строго спросил охранник.
– Нет, – еле выдавила из себя Соня.
– Ладно. Стойте, сейчас за вами придут.
Через пять минут появился улыбчивый майор.
– Горбунова? Софья Петровна? – прочитал он, взяв в руку повестку. – Очень рад, проходите.
«Рад? – Соня семенила по длинному коридору за офицером и успевала нервно размышлять. – Чему тут радоваться»?
Они поднялись по лестнице на два этажа и вошли в кабинет с металлическим номером «тридцать семь» на двери.
– Проходите, – майор радушно пропустил Горбунову перед собой.
В небольшом кабинете находилось два стола, четыре стула, два сейфа.
За одним из столов сидел лысый, усатый капитан.
– Федор Никанорович, – сказал откуда-то из-за спины посетительницы майор, – это к нам Софья Петровна пожаловала. Побеседуйте пока, а я отлучусь на пять-десять минут.
Капитан поднял на Горбунову усталые, красные глаза и рявкнул:
– Сидеть!
Ноги у Сони подкосились, и она в полубессознательном состоянии упала на стул.
– С родственниками попрощалась? – снова рявкнул капитан.
– А надо было? – дрожащим голосом спросила Софья Петровна.
– Она еще спрашивает! – возмутился лысый. – Здесь вопросы только я задаю. Сидеть тихо и отвечать правду. Ясно?
Горбунова кивнула.
– Кто такой Каток? – прочитал по бумажке капитан.
– Какой каток? – не поняла Соня.
– Ты  здесь дурочку не изображай. Вот, у меня записано – Ядя Каток, – снова прочел лысый. – Спрашиваю еще раз – кто это?
– Ах, Ядя, – обрадовалась Горбунова, – так это же моя двоюродная сестра из Луги, Ядвига. Так бы и говорили. А я еще думаю, что за каток. Который в парке заливают, что ли.
– Молчать! Не отвлекаться! – снова заорал капитан. – Значит, признаешь, что вступила с Катком в преступный сговор? Закатаем тебя с ней лет на пятнадцать, тогда узнаешь, как Родину предавать!
Из глаз Сони непроизвольно полились слезы. Она вдруг ясно ощутила всю серьезность происходящего.
Война, блокада, кабинет следователя. Но она-то тут при чем?
– У меня супруг на Пороховом заводе служит, а я для солдатиков рукавицы шью, товарищ офицер, – запричитала Горбунова сквозь слезы. – Что же мы плохого сделали?
– Все я про тебя знаю, бывшая мадам Сакович. Не так ли? – ухмыльнулся капитан. – И мужа, добропорядочного гражданина к своему преступлению не приплетай. Он еще пожалеет, что сожительствовал с изменницей. Я бы таких, как ты, вообще без суда и следствия.
Но  Софья Петровна уже ничего не слышала. Слезы душили ее.
– Федор Никанорович, – укоризненно произнес как будто только что вошедший майор. – Ну, что же ты так Софью Петровну, голубушку, ругаешь. Может, она и не виновата ни в чем. Иди-ка, Федя, чаю попей. А мы сами пообщаемся.
– Сильно ругался? – улыбнулся майор, когда капитан вышел.
Горбунова кивнула.
– Кричал, небось? Ну, его тоже понять можно. Столько предательства вокруг, шпионов. А тут еще вы со своим длинным язычком.
Соня посмотрела на майора, начиная понимать, что сболтнула что-то лишнее. И в этом причина всех ее сегодняшних бед.
– Зачем же вы рассказываете всем, – тихо, но серьезно спросил майор, – что Лугу  разбомбили, что немцы ее захватили? А?
– Я не всем, я только раз в гостях у сестры, – прошептала Горбунова.
– И этого достаточно, дорогая моя. Паника распространяется мгновенно. А узнали откуда?
– Так Ядя написала, из эвакуации.
– Правильно, – майор хлопнул рукой по столу. – Информация подтверждается. Ну, что же с вами делать-то теперь?
Соня всем своим видом показывала, что она – хорошая, и что с ней ничего не надо делать.
– Вы же, как отсюда выйдете, так всем тут же и расскажете о нашем разговоре. Не так ли?
– Да! То есть, нет! – залепетала Софья Петровна. – Никому! Никогда!
– Ладно, верю, – улыбнулся майор. – Вы же с Федором Никаноровичем не хотите больше общаться?
– Нет! То есть, конечно, – запуталась Горбунова.
– Вот и хорошо. Не давайте нам повода больше вас сюда приглашать. Договорились? Давайте вашу  повестку, я отмечу и провожу вас.

***

Ни слова, ни намека не услышали Иван Иванович и Юля от Софьи Петровны о цели ее визита в Большой дом. Да и вообще, как-то она после этого потише стала, посдержанней. До самой смерти Сталина. Но до того дня было еще очень далеко.

***

В сорок третьем году, в июле Ивана Ивановича все же взяли на фронт. В ополчение. Пригодился его интендантский опыт предыдущей войны.
И примерно через год, где-то под Нарвой, рядом с полевой кухней упал снаряд. А Горбунов как раз руководил питанием солдат. Даже испугаться не успел. Оно, может, и хорошо. Не мучился.

***

Софье Петровне с Юлей надо было привыкать жить самостоятельно. Хорошо, хоть родственников было много. Народ тогда более отзывчивый был, чуткий. И Горбуновых в беде не бросили.
Да и Соня, почувствовав двойную ответственность и отсутствие твердого плеча, сама попыталась это самое плечо изобразить. В смысле, и для себя, и для дочери. А куда деваться?
Обстоятельства выковывают характер.

***

Разве при Иване Софья Петровна решилась бы на такой, мягко говоря, безумный поступок?
О чем, спрашиваете, идет речь?
Сейчас расскажу.
Короче говоря, в один весенний день сорок пятого года оказалась Соня на контрольно-пропускном пункте того самого Большого дома. То есть там, откуда она пару лет назад еле унесла ноги.
Пришла по доброй воле.
Ну? И как вам это нравится?
– Пропуск? – строго поинтересовался сержант. Нет, не тот, который стоял тогда.
– Я была здесь два года назад, – начала объясняться Горбунова, – в тридцать седьмом кабинете.
– И что? Вас вызвали снова? – спросил сержант. – Предъявите повестку.
– Нет, дорогой мой, – покачала головой Софья. – Я совершенно по другому вопросу. Со мной тогда общался очень милый майор. Нельзя ли попросить его принять меня?
– Фамилия майора?
– Извините, не знаю, – растерянно улыбнулась Софья. – Из кабинета номер тридцать семь. У меня к нему очень важное дело.
– Хорошо, сейчас попробую выяснить, – сказал сержант. – Ждите.
На проходную, к ужасу Горбуновой, вышел человек, которого видеть она хотела меньше всего.
Капитан Федор Никанорович строго смотрел на нее из-за вертушки.
Софья Петровна потеряла дар речи.
– Что у вас? – спокойно спросил капитан.
– Просьба, – с трудом выдавила из себя несчастная женщина.
– Сержант, выпиши гражданке пропуск на мое имя и пропусти, – приказал Федор Никанорович.
Через пять минут Горбунова сидела на том же стуле, что и два года назад.
– Слушаю вас внимательно, – сказал капитан.
Софья с удивлением смотрела на него. Обращался на «вы», не орал.
– Мне бы пропуск, – промямлила посетительница, – в Лугу.
– Не понял? – поразился капитан.
– Ребенок у меня чахлый совсем, – почему-то приободрилась Софья Петровна, – всю блокаду здесь. Вывезти бы его на природу, подкормить.
– К сестре со смешной фамилией? – вспомнил капитан. – Так она еще, наверняка, в эвакуации.
– Ядя Каток? Да нет, у меня  другая     родственница в Толмачево. Это деревня такая под Лугой. Туда хотим поехать.
– Война идет, – вздохнул Федор Никанорович, – пропуска выдаем только в исключительных случаях.
– У меня муж на фронте погиб, – всхлипнула Софья Петровна.
– Вы – не исключение, – развел руками капитан.
– А здоровье ребенка – не исключительный случай? – строго спросила Горбунова.
И откуда только в голосе железо появилось. Она сама себя не узнавала. Но терять уже было нечего.
– Хорошо, – неожиданно сказал капитан. – Напишите точный адрес и фамилию родственницы вашей. И приходите завтра часам к десяти.
– Спасибо, – чуть не всплакнула Софья, но взяла себя в руки.
– Пойдемте, гражданка, я вас провожу, – Федор Никанорович поднялся со стула и вдруг неожиданно добавил. – А майор, помните, товарищ мой, на фронте погиб. А меня не берут.

***

На следующий день на проходной Большого дома для Софьи Петровны лежал конверт.
Пропуск на двоих до деревни Толмачево.
Вот так-то.

***

Когда они добрались на поезде, который тащился часов шесть, до места назначения, то ужаснулись. Почти ни одного целого дома. Либо сгорели, либо бомбы со снарядами постарались.
– Мама, где же мы будем жить? – спросила перепуганная Юля.
– Не знаю, – ответила не менее перепуганная Софья Петровна. – Надо для начала Катерину найти.
Тетя Катя Кисель, к которой и приехали на отдых Горбуновы, была жива и здорова. В отличие от ее дома.
А жила она, как и многие толмачевцы, в любезно оставленной немцами землянке.
Это была не яма земляная, как вы можете подумать, а бревенчатый блиндаж, сложенный в три наката. Даже летом в нем было прохладно.
Вот где романтика.

Отрывок из повести "Жить грешно"