Русские и немного шведов

            
     1
Они были в легкой одежде, мерзли и жаловались на погоду. Почти неделю их занимали на конференции, когда каждый шаг расписан и приурочен к программе, сначала научной, потом культурной – с показом фильмов, спектаклей, устройством концертов и разных приятных встреч. Напоследок преподнесли экскурсию в Мелихово, потому что конференция была чеховской.
        Много народу не ждали: дело было в канун Пасхи.
   Когда все собрались, подали микроавтобус, в него сели два шведа, гостья из Персии и мы с Евстолией, или попросту Лялей, даже Лялечкой: так больше подходило её незлобивому нраву. (Полным  именем Евстолия её никто не звал, хотя всем своим видом -  от простых волос до вытянутых мешковатых одежд – Лялечка соответствовала и ему.) Итак, все сели,   машина  двинулась. По дороге, перед самым выездом за город, к группе почти на ходу присоединилась сопровождающая - Элеонора Михайловна, расторопная, ловкая, вся настроенная на поездку: при кепке и рюкзачке. 
Что касается меня, то я была сбоку-припёку, к конференции отношения не имела, но, узнав от Лялечки об экскурсии, напросилась: мне давно хотелось побывать в Мелихове и вдруг такой случай - почти подарок,  если вспомнить рассказ «Студент», где действие происходит тоже под Пасху. А рассказ этот Чехов ценил и даже в анкете отметил как  наиболее отделанный из всех своих коротких вещей. Позднее на этот рассказ набросились литературоведы, я читала уже подтравленная их разбором. Они как-то незаметно умели подменять собой автора, дотошно излагали сюжет с тем, чтобы, протащив его от одной цитаты к другой, научно обставить  и подвести к «идеям»: сначала – «о вечной связи настоящего с прошлым», потом – «о звеньях цепи, связующей одно время с другим» и  наконец  - к «правде и красоте». Убив одну вещь, они переползали к другой, называли всё это «чеховским мироощущением», а своё кровососание – анализом.               

Меж тем,  достаточно взять том Чехова,   раскрыть на нужной странице, и настроение, трепет, сердцебиение – всё первозданное, тёплое, чистое опять приникало к тебе:  пустынные огороды,  костёр,  трое возле огня…  А евангельские события, о которых ведет речь Студент: тайная вечеря, предательство Иуды, отречение Петра, по-прежнему отзывались чувством трагичности жизни, близким тому, какое испытывали слушающие Студента крестьянки.
Лялечка, которая что-то докладывала на конференции и была в группе всё же своя, надумала познакомить меня со шведом. «Хорошо бы каждый русский, - сказала Лялечка, - знал нашу культуру так же, как знает профессор Густав». Лялечке всегда хотелось какого-то благостного согласия меж людьми, потому она часто выдавала желаемое за действительное. Но это выяснялось позднее, когда уже не действовало обаяние её кротости, певучего голоса, а собственное прекраснодушие  представлялось смешным. Но пока она говорила,  всё выглядело правдоподобно и даже завораживало. Напрашивался какой-то ответный жест, хотелось засвидетельствовать почтение, тоже пропеть, отдать дань, снять шляпу, раскланяться.  И я пропела. То есть вспомнила незабвенных шведов. Главное же,  сказала о Валленберге,  дипломате Рауле Валленберге, который во время войны в оккупированной немцами Венгрии спас несколько сотен людей. Помнится, когда говорила, волновалась, как будто сдавала экзамен.
Профессор выслушал. Слегка наклонив голову,  заметил не то с досадой, не то с упрёком:
- Но ведь о Валленберге так и не ясно… Ничего достоверного. Одни догадки. До сих пор неизвестно, как закончилась его жизнь, при каких обстоятельствах его у вас растерзали.
Профессорский тон несколько озадачил. В самом деле,  достоверного мало. Даже теперь, когда Валленберга давно нет на свете, можно лишь сослаться на Отчёт рабочей группы по его делу и повторить чужой вывод о том, что в начале 1945 года Валленберг оказался в расположении советских войск, был переправлен в Россию и пропал в подвалах Лубянки.
Вероятно, название политической службы произвело впечатление, а может, чувство, с которым я говорила, показалось профессору подозрительным, но после моих слов он не просто насторожился, а даже перестал смотреть в мою сторону. Целиком переключился на своего попутчика, высокого молодого человека, который, как и я, в конференции не участвовал, а, видно, оказался соседом по гостинице и был приглашен соотечественником  для компании.
Персидская гостья разговором не интересовалась, она не знала ни слова по-русски.

Машина тем временем продолжала катить мимо голых хмурых берез, они сменяли одна другую, пока не вывели на расчищенную площадку. Её размеры предполагали туристическое нашествие, но сегодня было пусто, разве вид на памятник Чехову, одинокий и бесприютный,  да картинные дощатые постройки усадьбы делали место особенным.
Шофер приглушил мотор. Мы вышли.

  Зимой уже не пахло, но и до настоящей весны казалось еще далеко. Поблизости стоял чистенький домик из тех, что всегда при дороге, - с чашкой чая и едой на скорую руку. Туда сразу направились иностранцы. А мы…  Остались как неприкаянные, нас не позвали. Элеонора Михайловна поспешила по мокрой дорожке в контору договариваться об экскурсии.
 А мы продолжали торчать под дождем, словно выбывшие из семьи людей. Я сказала, кивнув в сторону недавних попутчиков:
- Ну что, пойдём отмечать новоселье? Не стоять же с утёртым носом.
Лялечка подняла глаза. Я пояснила:
- Ну, как же… Вступление в общеевропейский дом. Дружба дружбой, а всё остальное врозь. Похоже, у нашей всемирной отзывчивости нет котировки на рынке.
Лялечка согласилась и подтвердила улыбкой,   которая сразу растаяла в  воздухе.

 Мы подались в тепло. Сели отдельно, тоже как иностранцы. Как они,  взяли кофе и что-то в придачу. Тоже расположились вальяжно. Но… То самое состояние, когда всякие пустяки вроде: «у вас своя компания, у нас – своя» переживаются как событие.
- Вечно я втягиваю в разговор такое, от чего всё делается как-то сложно.
Лялечка вздохнула и ответила, что и она тем же грешит.
Скоро всех позвали, экскурсия началась.



2

Трава в усадьбе выглядела по-осеннему прошлогодней, на северной стороне кое-где задержался снежок. Он виднелся серыми клочьями,  напоминая прикорнувших голубей. Только лилейник, по народному «петушки», видом своих гребешков будил в душе что-то легкое и весеннее.
Чеховский сад показался не сразу. Но вот по тонким стволам я узнала вишни, а в глубине, по правую сторону от главного дома и напрямую перед крыльцом, темнели яблони со свежими спилами в рыжей замазке. Но я уже не смотрела на них. Цветные головки крокусов, упрямыми лобиками пробили землю, ярко бросались в глаза. Нерадостно встречал их белый свет, не «миром входящему», сыпал дождем, клонил набок. Но они всё равно рвались в этот мир, на подвиг жизни, как будто зная, что другого времени нет, надо жить в каком довелось. Наверно, так же цвели они и при Чехове,  цветут и теперь  у меня в саду, под Москвой. И я заскучала по их молодому привету, который совершался там ни для кого.
И всё, что рассказывала экскурсовод, а затем переводила Элеонора Михайловна для персидской молчуньи и молодого шведа, отзывалось этой готовностью ранних цветов, словно само место диктовало радушие. Меж тем, у экскурсовода болела нога, она прихрамывала, а Элеонора трудилась для человека в каком-то смысле случайного, приглашенного профессором, а не ею.               

Из-за перевода время для нас удвоилось, и мы могли осматривать с дотошностью заядлых туристов и даже заметить лишнее, а именно то, что профессор и в музее продолжал нас сторониться,  не совпадать возле витрин. Словно оберегал себя – от чего, неизвестно –  тем будил  во мне чувство, близкое мании гончей, которая на следу и уже остановиться не может: начинает искать то, чего нет. Да вот и экскурсовод, и Элеонора Михайловна – обе со всей душой, милые, обаятельные, однако нельзя сказать, чтобы гости слишком растрогались. И светлая улыбка Лялечки тоже была без ответа. А Лялечка всё равно улыбалась, она, как эти весенние цветы во дворе, знала свое.

Экскурсия окончилась, Нам посоветовали самим сходить в церковь, посмотреть  в пасхальном убранстве приметную, в северном духе, бревенчатую как на Кижах.
По узкой дорожке, мимо прудов мы к ней и пошли. Шведы сразу рванулись вперед, бросив свою спутницу персиянку. «Странные люди, - подумала я, - никому не улыбнулись, не подали руки, никому от них ни жарко, ни холодно… Профессор (иначе как литературо-едом я уже его не звала) одарил музей своей статьей – хоть на этом спасибо».               
От скучных мыслей я  перевела взгляд на компанию  кур, с непонятной симметрией  они симпатично держались друг друга, не отставая  от петуха. И что бы краснопёрому клевать себе камешки, так нет: расправил крылья и заорал. В считанных метрах от храма! Словно затем, чтобы напомнить о петухе, который прокричал, когда Петр отрекся от Иисуса.
   
   Дальше началось несусветное. Такая коренастая, плотная старушенция в темном платке и вязаной душегрейке деловито шла к храму с другой стороны, но, заметив одинокую персиянку, остановилась, распростерла объятья и кинулась к ней, Начала тискать и целовать. Персиянка ответила таким же любвеобилием, они приветствовали друг друга, пока не устали. Только и доносилось: «Ой, я тебя помню! Ты была у нас в прошлом году! Как увидела, сразу признала. Пойдем, милая, в храм, баба Нина нынче там прибирает». И всех заморских гостей эта самая баба Нина повела за собой и представила ликам святых. А зацелованная гостья упала на колени перед иконой и Библией среди свежих цветов.


Нельзя было не поразиться памяти этой бабы Нины: ведь сотни экскурсантов и прихожан перевидала! «Вот что значит родиться жгучей брюнеткой, насквозь персиянкой, да ещё носатой, как Гоголь», - удивлялись мы с Лялечкой, выйдя наружу.  Но швед, наблюдавший со стороны, сказал: «Фарин  никогда не была в России.  Здесь она первый раз». Я посмотрела на Фарин, она от души смеялась и разводила руками. Я огляделась, нет ли чего такого, что могло сбить бабу Нину с толку, какого-нибудь чеховского Чёрного монаха, например. Нет, ни высокое деревянное крыльцо, ни железная ограда, ни гора наколотых дров в церковном дворе, ни тем более небо с низкими облаками над тёсаной аккуратной маковкой храма не напоминали монаха. Определённо в самой Фарин что-то сбивало людей.
- Да вот и Стенька Разин ополоумел из-за персидской княжны, - сказала я. – За борт бросил, Как в песне.  Перед кандальниками выхвалялся. 
Упоминание о Стеньке Разине уж совсем погубило мою репутацию в глазах профессора. Просто уронило ниже некуда. Бетонная стена, и та смотрелась приветливей. «Ну, и пускай, - подумала я. – Наверно, ему так проще. А может, в Швеции так принято. А впрочем, что с него взять! Мир разъят, разобран, разложен по полочкам и в этом зашел далеко, уже ни Христос, Магомет или Будда не соберут. И никакой трагедии нет. А дело в том, что сам человек слаб, пуглив, одинок. Не всем же быть Валленбергами и протягивать другим руку спасения или поддержки. Даже апостол Петр только страдал и плакал, когда били Христа. «Страстно, без памяти любил  Иисуса, но трижды отрёкся», - сказано в Библии.
 И я велела себе забыть о профессоре и вообще не смотреть в его сторону. Но досада подтачивала. Отверженный человек поселился в душе и требовал своего. И всё ему было на руку: хмурый прохладный день, дождь, чувство голода. Я полезла в карман за платком, и пальцы наткнулись на пасхальный подарок бабы Нины – крашеное яйцо. «Тоже мне, отпетая голова, - сказала себе. – Вирус путаницы в воздухе, разве не ясно? Путаница с персиянкой… Такая же и со шведом. Всё рассеется. Нам не дано читать в душах других: слишком обострены, переразвиты чувства. Мелкое видится крупным, крупное – мелким; всё зыбко, мимолетно, непостоянно. Лишь в озарениях кое-что проясняется. Жизнь приземленней и проще. Может, вовсе не в Валленберге дело и не в апостоле Петре…»

3 

И снова накатанная дорога полетела из-под колес и так лихо у нее получалось, не в пример душе, которая словно топталась на месте не в силах вырваться из собственных пут. Осталось позади Мелихово, навеявшее Чехову столько хороших вещей: «В овраге», «Студент», «Мужики», «Чайка»…  Мы ехали на встречу с «Палатой № 6» в Покровское-Мещерское, в психиатрическую лечебницу имени Яковенко.

В главном больничном корпусе тоже было что-то вроде музея. Портреты, фотографии, книги, журналы, истории болезней, дневники, смирительные рубашки, железные приспособления для буйных, переходящее красное знамя, почётные грамоты, плащ-палатки, военные каски, шинель, фронтовые письма, простреленные документы…  Одно теснило другое, чтобы уместиться в единственной комнате, донести историю клиники, начавшуюся в 1910 году.
На советском периоде краеведческое рвение исчерпывало себя; новое время ограничилось узким  стендом, на котором кривая  динамики душевных болезней забралась так высоко, что относительно распространения бреда в ближайшие десятилетия можно было не сомневаться. Она гарантировала также фобии, депрессии, апатии, суициды, мании, истерии и всё остальное из области завихрений.

Под сенью бородатого вседержителя с глубокими проникающими глазами и завершилась экскурсия.  О том, что на портрете доктор Яковенко Владимир Иванович - основатель лечебницы, светило первой величины, говорило само почетное место. Об остальном сказала экскурсовод, останавливаясь на отдельных моментах жизни, когда доктор возил на вакцинацию к Пастеру крестьян, укушенных бешеным волком,  изучал во Франции, Германии, Швейцарии состояние психиатрии, участвовал в подавлении эпидемии на юге России, где сам заразился сыпным тифом и в январе 1923 года скончался. Произнося каждую фразу, экскурсовод делала паузу, словно затем чтобы  всё невысказанное свести воедино: «Великий подвижник. Таких сейчас нет». Наклонила голову  и  горько вздохнула.

Профессор тем временем продолжал изучать стенды. Окончив осмотр, к экскурсоводу подошел уже во дворе.  Краем уха я уловила, что спросил он о Яковенко,  про корни рода.  Экскурсовод ответила, что где-то на Украине, а больше она ничего не знает. «Досадно, что Украина теперь для вас только политика», - сказал профессор. Экскурсовод почувствовала себя виноватой, пробормотала что-то про Киев, где,  верно, имеют на каждого замечательного человека банк данных, надо лишь запросить. На всякий случай заметила, что сама она врач этой клиники, экскурсию же провела вместо  хранителя музея: он заболел. Добавила, что в субботу  музей не работает, но она раздобыла ключи, открыла комнату, приняла, а теперь закрывает двери, чтобы нести ключи приболевшему на край поселка.
 Она хотела еще что-то сказать, но я опередила ее обиду:
 - Как считаете, шизофрения излечима?
Ответ меня несколько  удивил:
 - Имперские кубки пусты. Лишь в черепках уцелела гуманность.
 - А реально?
 - У человека много хороших качеств, но шизофрения -  привилегия гениальных.

Я бросила ей «спасибо» и поспешила в автобус, который уже заводился. Лялечка дремала,  и рассказать о странном ответе было некому. Да и вообще поделиться впечатлениями  не представлялось возможным. В салоне вели беседу о будущей чеховской конференции в Ялте. И так увлеклись, что по-курортному рассолодели.
- Между прочим, Ялтинский ботанический сад, который Никитский, швед заложил. Христиан Стевен, - сказала я, нарушив собственный зарок на молчание. - Десять лет был директором.
- Это когда? При советской власти? – удивился профессор.
- Да вроде при Александре Первом советской власти еще не предвиделось. В 1812 году…
- Ах, вот как! Любопытно. А я и не знал.
Он сказал это, словно его специальность – всё знать и ничего не чувствовать. Да чем слушать его, лучше закрыть глаза и представить себе что-то цветущее, те же крокусы. «Если бы я не был писателем, - вспомнилось признание Чехова кому-то в письме, - то был бы садовником». И действительно, где поселялся, там сразу обзаводился деревьями. А из Никитского сада выписал кучу растений для дома в Ялте. Сама держала Чеховские квитанции, когда добралась до архива Никитского сада.
- Имейте в виду, - заметил профессор, вдохновленный 1812 годом, - Витберг – первый архитектор храма Христа Спасителя – тоже швед.
- А Стевена датчанин сменил. По фамилии Гартвис. Тридцать шесть лет директорствовал, а уж датчанина выкурили такие лопахины, чеховские, потрошители, по-нашему, без благодарности и поклона. Он сразу и умер.
Что-то дружески-человеческое мелькнуло в глазах профессора. А может, нет! Показалось. Когда мы выходили из машины, он, прощаясь, раскланялся лишь с Фарин, нас он в упор не видел.

4

- А что ему так понадобился психиатр? – не без злорадства спросила я  Лялечку.
- Видишь ли, у психиатра был брат – литератор. Профессор ищет его следы. Для полной картины. Он пишет книгу о литературе русского Серебряного века и никого не хочет пропустить.
- Ах, вон что! Выездная сессия шведского народного потрошения. Бизнес интерпретаций! Шум пересказов!!  А кто будет новые «Палаты №6» сочинять? Да, кстати, я знаю одного небезынтересного Яковенко. Знала даже учительницу, у которой он в Подмосковье учился. И дочь этой учительницы мне известна. Филосемитка, как Валленберг, хотя чистокровная русская.
Лялечка, не ожидавшая подобного поворота темы, задумалась и, глянув невидящими глазами, спросила: 
- А ты не хочешь ему это сообщить? Вдруг профессора заинтересует твой Яковенко.
- Он такой же мой, как и твой. Отец его был генералом службы, которая угробила Валленберга.
- Ну, всё равно. Профессор будет рад. Сообщи, я благословляю тебя.
- У тебя что, очередной «майский день», «именины сердца»? Или опять тяга к соборному согласию? Что тебе его радость! Он безрадостен навсегда.
- Зря сердишься. Сама же заговорила с ним о Валленберге.
- А Валленберг что, запретная тема? не занесена в протокол? не одобрена учёным советом?
- Сама подумай, новый незнакомый человек…Неожиданно появляется в группе, заводит разговор о Лубянке, о Валленберге. Профессор не раз бывал в России и по старой памяти мог принять тебя за секретного сотрудника безопасности, приставленного к нему. Информатора, понимаешь? Он ведь в чужой стране. Мало ли… Бережёного Бог бережёт.

В подобных случаях нужно смеяться, но чувство юмора как отрезало. Застыл смех в душе при упоминании проклятой Лубянки. И это называется: люди расстаются с прошлым смеясь! Может, какие другие, но только не мы. Так и напрашивалось предложение,  прежде всего к себе: «А не полечиться ли, господа, в той клинике у хорошего доктора? Ведь из ХХ века и всех этих противостояний мир вышел довольно потрепанным, проще говоря, с поехавшей крышей. Эпоха титанов всем дорого обошлась. Даже благополучным шведам, которых никогда не трясло, как нас, но по самоубийствам они кое-кого обогнали. Чем не комедия! Воистину, с Чеховым не поспоришь: если в одном месте связь времен распадется, то волны разойдутся повсюду».
– Есть дороги, по которым нельзя вернуться обратно, - сказала Лялечка, словно прочтя мои мысли.
- Да если хочешь, ради одного Валленберга с профессором и стоило говорить!
 – Нет, - сказала Лялечка. - Ты не права.
     – Ну, не знаю. Посмотрим. Ведь тот, кого ищет профессор, был издателем. Серию «Жизнь замечательных людей»  100 лет назад затеял. Запрещенного Энгельса печатал. Сам писал об Утопии, о Томасе Море… Да мало ли… О том же Свифте, Шевченко, Огюсте Конте! Еще поискать такие книги. Предисловие к Гоголю, своему Миргородскому земляку, написал.  Понятно, новой политике прежние репутации ни к чему, ей героическое чревато проклятием.  А «мой» Яковенко ничего такого не совершал. Под надзором полиции не состоял, в Петропавловской не сидел, на север не высылался, никого не просвещал, никому не помогал, он просто деньги сгребал с простаков, бизнесом занимался.
  - Ну и что! Сейчас героизм в том, чтобы себя обеспечить.
  – Потому Петр и говорил: «Пусть распнут меня вниз головой за того петуха…» А вот ее не распнут. -  Лялечка удивленно глянула на меня. -  Нашего экскурсовода, врачиху. Обратила внимание?  Ради посетителей она даже туфельками пренебрегла- так спешила к больному смотрителю за ключами. Наспех  надела чуть ли не мокроступы, Да и те из ремонта: с обрывком квитанции у каблука, Мы с тобой, толерантные, рассуждаем, а она сейчас по грязи ключи обратно несет.

А Воскресение приближалось. И в душе что-то менялось, словно она вставала на место и вспоминала те времена, когда, упорядочив хаос, Создатель спокойно протёр очки, чтобы снять с себя мерку, и по образу своему и подобию дать неприкаянной воплощение.