Султан и гарем слуги

Глава VIII - Все хорошо, что хорошо кончается.
Однажды султан был неподходящим для свидания, и у него был визирь по имени Ашимулла. Этот служитель был мудрым человеком, которому господин очень доверял; но при дворе к нему относились с подозрением и неприязнью, потому что он был рожден или, если это сомнительно, по крайней мере был воспитан христианином и первоначально был пленником армий султана.

Но Ашимулла по причинам, непосредственно касавшимся его собственной головы, но не обязательно касавшимся чьей-либо другой, быстро нашел истинный путь; и, исповедуя готовое обращение в догматы ислама, быстро поднялся до высокого положения на службе султана, так что его продвижение никогда не прекращалось, пока он не был поставлен в кабинет великого визиря. Тем не менее, помня о своем позорном прошлом, султан имел обыкновение требовать от него самого полного и точного соблюдения его религиозных обязанностей. Такому соблюдению Ашимулла подчинился, утешая себя примером Неемана Сирийца; поскольку Ашимулла втайне все еще оставался христианином, и его приверженность исламу была лишь вежливой уступкой общественному мнению. Но был один момент, по которому его сильно поразила совесть, и это был не что иное, как вопрос о женах. У Ашимуллы была одна жена, женщина невероятной красоты и замечательных достижений, и при жизни он не мог понять, как, в соответствии с религией, которую он держал в своем сердце, и с той честью, которую он был обязан этой даме, он мог принять любая другая жена. Такой поступок казался ему смертельным грехом, поскольку он наиболее четко утверждался и устанавливался правилами его религии и, более того, было убедительно доказано опытом, что одной жены достаточно для любого мужчины. Поэтому, когда султан, узнав, что у Ашимуллы была только одна жена, и посчитав это очень подозрительным и неестественным, послал за ним и потребовал, чтобы он приказал ему устроить свое учреждение в масштабе, более соответствующем его нынешнему высокому положению, Ашимулла был в печальном недоумении. Послушание означало грех, отказ, вероятно, стоил ему жизни; ибо, если его хозяин заподозрит искренность его обращения, его наказание будет недолгим. В этом затруднительном положении Ашимулла искал оправдания.

«О главнокомандующий правоверных, я бедный человек, а жены - источник расходов», - сказал Ашимулла.

«Моя сокровищница открыта для самых верных из моих слуг», - сказал султан.

«Множество женщин в доме порождают раздоры», - убеждал Ашимулла.

«Тот, кто правит империей, должен иметь возможность управлять своим домом», - заметил султан.

«Мне не нравится общество женщин», - взмолился Ашимулла.

«Это не вопрос удовольствия», - торжественно сказал султан, и Ашимулла подумал, что он увидел признаки подозрения на благородном лице своего господина. Поэтому он простерся ниц, крича, что он подчинился императорской воле и тотчас же возьмет себе другую жену.

«Я не люблю скупое повиновение», - сказал султан.

«Я возьму два!» - воскликнул Ашимулла.

«Возьми три, - сказал султан. Этим он отпустил Ашимуллу, дав ему неделю, чтобы исполнить возложенное на него повеление.

«Конечно, я очень несчастный человек», - размышлял Ашимулла. «Ибо, если я не послушаюсь, меня убьют; и если я послушаюсь, то очень боюсь, что буду проклят ». И он пошел домой с таким печальным и растерянным видом, что все думали, что он в немилости султана.

Теперь, когда Ашимулла пришел в свой дом, он немедленно пошел к своей жене и рассказал ей о повелениях султана, добавив, что этот случай был для него большим горем, и не в меньшей степени из-за нее, чем из-за него. «Ибо ты хорошо знаешь, Звезда моего сердца, - сказал он, - что я не желаю никакой жены, кроме тебя!»

«Я хорошо это знаю, Ашимулла», - нежно ответил Лаллакалла.

«Более того, я боюсь, что буду проклят», - прошептал Ашимулла.

«Я уверен, что ты будешь», - сказал Лаллакалла.

Три дня спустя по всему городу распространилось известие со стороны Хасана, главного и доверенного слуги визиря, что Ашимулла, добыв за огромную цену трех прекрасных рабынь, женился на них всех и таким образом завершил церемонию бракосочетания. количество жен, разрешенных ему Законом Пророка. Первый был румяным с золотыми волосами; цвет лица второй был оливковым, а волосы у нее черные как ночь; у третьего была чудесная бледность и пряди, как полированное золото.

«Таким образом, - добавил Хасан, - поскольку волосы миледи Лаллакаллы каштановые, его высочество визирь наслаждается, как и полагается ему самым справедливым, всеми видами красоты».

Когда все это дошло до ушей султана, он был очень доволен послушанием Ашимуллы и послал ему крупную сумму денег и свою собственную миниатюру, великолепно украшенную бриллиантами. Более того, он высоко оценил вкус, который проявил Ашимулла в своем выборе, и очень сожалел, что не может видеть прелести жен визиря. Более того, он так сильно беспокоился о них, что решил послать одного из своих султанов посетить гарем Ашимуллы, чтобы она, хотя и оказала честь Ашимулле, рассказала ему о красоте его владений. жен.

«Мы должны подготовиться к визиту султаны», - с улыбкой заметил Лаллакалла.

Когда султана вернулась из своего визита, султан без промедления явился к ней и сказал:

«О Прозрачное Величество, воистину чудесны жены Ашимуллы! Поскольку они шли передо мной один за другим, я не знал, кого из них назвать самым красивым; потому что каштановые волосы - золотые, черные и румяные - все они наиболее красивы. Я бы хотел, чтобы ваше величество могло их увидеть!

"Я бы хотел, чтобы я мог!" - сказал султан, поглаживая бороду.

«Тем не менее, о султан, поскольку все люди смертны и никому не дано быть полностью счастливым в этом мире, знай, что счастье Ашимуллы-визиря - это сплав счастья. Ибо все эти прекраснейшие дамы обладают таким сильным и неистовым характером и такой сильной взаимной ненавистью, что Ашимулла вынужден держать их отдельно друг от друга, каждая в своей комнате, и им ни в коем случае нельзя позволять собраться на мгновение. Даже мое присутствие не остановило бы их, и поэтому я видел каждого по отдельности ».

«Я не против немного вспыльчивости», - заметил султан, снова поглаживая бороду. «Это соус к красоте, он сохраняет жизнь мужчине».

«Они жестоки только по отношению друг к другу», - сказала султана. «Ибо все говорили с величайшей любовью к Ашимулле и с величайшим уважением».

«Я не понимаю, из-за чего они так любят Ашимуллу», - сказал султан, нахмурившись.

В ту ночь султан ни разу не закрыл глаза, потому что не мог думать ни о чем, кроме чудесной и разнообразной красоты жен визиря; и между соперничающими чарами черного, коричневого, красного и золотого его величество был настолько разорван и метался, что когда он встал, его лоб встревожился, а щека побледнела. И, будучи больше не в состоянии выносить мучения, которые он перенес, он снова послал султану навестить дом Ашимуллы, приказав ей самым внимательным образом наблюдать, какая из дам на самом деле самая красивая. Но султана, вернувшись, заявила, что совершенно неспособна поставить ни одну из жен Ашимуллы выше любой другой ни в каком смысле красоты. «Ибо все они, - сказала она, - и каждая по-своему, гурии красоты».

«А этот человек когда-то был христианской собакой!» пробормотал султан. Затем его лоб внезапно разгладился, и он заметил:

«Ашимулла сам узнает; и, действительно, настало время выразить новый знак моей благосклонности моему верному слуге Ашимулле ».

Поэтому он послал за Ашимуллой и заговорил с ним с безграничной милостью.

«Ашимулла, мой верный слуга, - сказал он, - я хочу оказать вам великую и знаменательную услугу; желая признать не только ваши заслуги перед моим престолом, но и, в особенности, ваше готовое и добровольное послушание в отношении ваших жен. Поэтому я решил возвысить тебя и твою семью в глазах всех Верных и всего мира, взяв из твоего дома жену для себя ».

Услышав это, Ашимулла побледнел, хотя, по правде говоря, то, что предлагал сделать султан, всегда оказывалось высшей наградой.

«И поскольку такой добрый и верный слуга, - продолжал султан, - не пожелал бы предложить своему Повелителю ничего, кроме самого лучшего из того, что у него есть, скажите мне, о Ашимулла, какая из ваших жен самая прекрасная, чтобы я мог взять ее и превозносите ее, как я предлагал ".

Ашимулла был теперь в сильном волнении и в замешательстве пробормотал:

«Мои жены действительно прекрасны; но, о Могущественное и Ужасное Величество, у них, как всегда, самые дьявольские нравы ».

«Конечно, к настоящему времени я научился бороться с нравами женщин», - сказал султан, приподняв брови. «Пойдем, Ашимулла; скажи мне, что красивее ».

Тогда Ашимулла, находившийся в тупике, хватался за любую соломинку, чтобы немного задержаться, заявил, что совершенно невозможно сказать, что какая-либо из его жен была прекраснее любой другой, поскольку все они были совершенно красивы.

«Но опишите их мне по одному, - приказал султан.

Итак, Ашимулла описал своих жен султану одну за другой, используя величайшее красноречие и используя все сравнения, метафоры, образы, образы и образы, содержащиеся в языке, в тщетной попытке адекватно выразить непревзойденную красоту этих женщин; тем не менее, он был очень осторожен, чтобы никого не ставить выше других и распространять упомянутые сравнения, метафоры, образы, фигуры и тропы с абсолютной беспристрастностью и равенством между ними.

«Клянусь Аллахом, это сложно!» - сказал султан, раздраженно теребя бороду. «Я рассмотрю несколько ваших описаний и снова пришлю за вами через несколько дней, Ашимулла».

Итак, Ашимулла пошел домой и рассказал Лаллакалле все, что произошло между султаном и им самим, и как султан предложил взять одну из своих жен, но не мог решить, какую женщину он должен предпочесть.

"Но увы! - в отчаянии воскликнул Ашимулла.

«Для меня это тоже все едино», - воскликнул Лаллакалла. «Но будьте уверены, дорогой Ашимулла, что у султана есть какая-то цель в этой задержке. Подождем и посмотрим, что он делает. Может быть, нам еще не нужно отчаиваться ».

Но Ашимулла не утешился и закричал, что ему лучше не отказываться от своей религии, а сразу умереть как святой мученик.

«Слишком поздно думать об этом», - сказал Лаллакалла.

Так вот, если бы султан не был крайне сбит с толку и поразительно ослеплен противоречивыми чарами жен Ашимуллы, он, вне всякого сомнения, не развлекал бы и не реализовал проект столь нечестивый и нерелигиозный, как тот, к которому его теперь привели его любопытство и страсть. в. Но, будучи не в состоянии есть, пить или отдыхать до тех пор, пока он не освоится с этим вопросом, он решил, несмотря на все благочестие, закон и приличия, взглянуть на лица жен Ашимуллы собственными глазами и решить для себя кому принадлежала корона красоты, и будь то коричневый или черный, золотой или красный, мог бы наиболее правильно и правдиво претендовать на нее. Но это решение он не осмелился никому сообщить, кроме верной и послушной жены, которую он ранее послал посетить дом Ашимуллаха. Она, изумленная, серьезно пыталась отговорить его, но, видя, что его нельзя повернуть, наконец согласилась поддержать его планы и дать ему возможность осуществить свою цель. «Хотя, боюсь, ничего хорошего из этого не выйдет», - вздохнула она.

«Интересно, какая из них на самом деле самая прекрасная!» пробормотал султан. И он сообщил Ашимулле, что султана посетит его жен вечером того же дня.

«Для нее все будет готово», - сказала Лаллакалла, получив сообщение от мужа.

Но во второй половине дня султан послал людей на базар, и эти люди поймали Хасана, слугу Ашимуллы, когда он приходил делать свои ежедневные покупки, и отнесли его к султану, с которым он был заперт на целый час. Когда он вышел, Хасан вернулся домой, печально покачивая головой, но удобно погладив сумочку; откуда выясняется, что он страдал от конфликта чувств, его разум был не в своей тарелке, но его кошелек стал тяжелее. И когда вечером пришла султана в сопровождении только одного высокого, грозного и чернильно-черного слуги, Хасан провел ее в приемную гарема, сказав, что Лаллакалла, первая жена его хозяина, немедленно приедет к ней. . Затем он вышел и, тайно введя большого черного раба, поместил его в прихожей комнаты, где находилась султана, и спрятал его там, за высокой ширмой. И Хасан проделал дыру в экране, чтобы большой раб мог видеть происходящее в прихожей, не будучи замеченным сам. Затем Хасан, все еще качая головой, но при этом похлопывая сумочку, пошел позвать Лаллакаллу. Но большой черный раб тихо лежал за ширмой.

Вскоре Лаллакалла прошел и вошел в комнату, где находилась султана. Через несколько мгновений вошел Ашимулла, неся в одной руке несколько шелковых одеяний, а в другой - большой ящик или сундук. Ашимулла осторожно огляделся, но никого не увидел; большой черный раб задержал дыхание, но положил руку на ятаган, который он носил. Ашимулла ждал. Затем вышел Лаллакалла.

«Да, по правде говоря, эта шатенка самая прекрасная», - подумал большой раб. «Казалось бы невозможным, чтобы другие могли быть такими милыми. К тому же она выглядит довольно любезно. Но я должен увидеть остальных. Что будет дальше? » И он собрался ждать следующего, не заботясь о том, румяная она, золотая или черная, так что она кончила быстро.

Но, к изумлению рабыни, Лаллакалла сорвала шелковую одежду, которую носила, и крикнула своему мужу: «Дай мне синюю одежду и золотые волосы». И, надев синюю одежду, она взяла из руки Ашимуллы что-то, что он взял из квадратного ящика, и надела себе на голову. Затем Ашимулла дал ей коробку поменьше, и, достав краски, кисти и зеркало, она сделала себе цвет лица. И таким образом она превратилась в златовласую женщину с румяно-красными щеками, и в этом облике она предстала перед султаной.

"Собака!" подумал раб. «Тогда он взял еще только двух жен!»

Вскоре появился Лаллакалла; и все произошло как прежде, за исключением того, что она выкрасила лицо до оливкового оттенка и надела парик из угольно-черных волос.

«Клянусь Пророком!» - подумал раб: «Он взял еще одну жену!»

И снова Лаллакалла вышла из посещения султаны, и на этот раз она поспешно надела красный халат, посыпала щеки белой пудрой и надела на голову великолепнейшую структуру румяных волос. В таком наряде она снова вошла в комнату, где была султанша.

«Клянусь Аллахом, собака не брала никакой другой жены!» - подумал раб и, заглянув в глазок, увидел, что Ашимулла в большой спешке убегает, неся с собой ящик и мантии. Затем пришел Хасан и повел раба тем же путем, которым они пришли, к тому месту, где он ждал султану.

«Эта жена Ашимуллы - замечательная женщина», - сказал султан самому себе, лежа в ту ночь без сна. «Вот, она сама по себе множество!»

Рано утром следующего дня Ашимулла был вызван во дворец, и его сразу же препроводили в присутствие султана.

«О Ашимулла, я подумал, - сказал султан, - и я хочу, чтобы ты прислал мне свою жену с румяными волосами. Ибо хотя выбор труден, но я думаю, что она, должно быть, самая прекрасная из всех ».

Ашимулла, не зная, что сказать, пал ниц и пообещал покорность; затем, отойдя от присутствия, он побежал домой так быстро, как только мог, и нашел Лаллакаллу. С ней он разговаривал некоторое время; затем он вернулся во дворец, плача и заламывая руки.

«Что тебя беспокоит, Ашимулла?» - спросил султан.

"Увы! О Свет Мира, на мой дом обрушилась чума, и моя жена с румяными волосами лежит мертвая ».

«Мы должны подчиниться воле Небес», - сказал султан. «И все же я не припомню той милости, которую я тебе предназначил. Пришлите мне жену с угольно-черными волосами, Ашимулла ».

"Увы! Всемогущий, несчастья наваливаются на меня. Эта безобразная жена сбежала от меня вместе с торговцем рыбой, - простонал Ашимулла.

«Вы хорошо расстались с ней, и я тоже», - заметил султан. «Тем не менее, я не должен отвернуться от моей доброжелательной цели, и вместо того, чтобы не оказать вам чести, я приму жену с золотыми волосами».

"Увы! и увы! Высокое и могущественное величество, Небеса навлекли на меня свой гнев. Сегодня утром, когда она гребла, лодка расстроилась, и она, моя златовласая красавица, утонула! " И Ашимулла положил голову на землю и жалобно рыдал.

«По правде говоря, вы страдаете. Но не отчаивайтесь, я утешу тебя, мой добрый Ашимулла », - сказал султан. «Не плачь больше. Пошлите мне жену с каштановыми волосами, и все будет хорошо. Клянусь Аллахом! Я человек, который слышит разум и не требует большего, чем позволяет судьба! Мужчина может дать только то, что у него есть. Я буду очень доволен ее каштановыми волосами, Ашимулла ».

Тогда Ашимулла подполз к ногам султана и сказал:

«Правитель мира, велика честь, которую ты оказываешь самым подлым из своих слуг. Но вот, если я пришлю свою жену с каштановыми волосами, у меня вообще не будет жены; ибо другие ушли, и мой дом будет совершенно опустошен ».

Султан улыбнулся Ашимулле. Затем он наклонился, взял его за руки и поднял. И он заговорил с ним тоном самого нежного и дружеского упрека:

«Воистину, Ашимуллах, - сказал он, - ты ошибаешься в своих мыслях, полагая, что я оставлю твой дом в запустении или что я получу, не отдавая. Таковы не обычаи великих князей и не мои. Но там, где мы берем, мы отдаем вчетверо того, что нам дано. Ободритесь и не печальтесь больше ни о мертвых женах, ни о шатенке, которую я с радостью принимаю от вас. Я пришлю вам четырех жен; и таким образом ты будешь таким, каким был до своих несчастий и до того, как подарил мне свою шатенку. И если цвет их волос не нравится вам (поскольку кажется, что вам любопытны эти вопросы, о Ашимулла), я думаю, что у вас есть средства исправить то, что не так, и выкрасить головы каждого в цвет. что ты любишь больше всего ». И, когда он это сказал, султан выглядел очень полным и многозначительным в лице Ашимуллы.

Но Ашимулла повернулся и вышел, полный страха; поскольку он понимал, что султан раскрыл свою тайну и что его предал Хасан, его слуга, и он опасался за свою жизнь из-за уловки, которую он сыграл с султаном, кроме того, что был очень огорчен мыслью, что теперь действительно существует Спасения нет, но у него должно быть четыре жены. Более того, хотя это не могло стоять в стороне от вопроса о его спасении, он очень сожалел о потере Лаллакаллы, которого султан забрал у него. И когда он рассказал Лаллакалле обо всем, что произошло, он заплакал; но она попросила его ободриться и, утешив его, удалилась в свои апартаменты и весь день была там очень занята.

Вечером из дворца пришли носилки и письмо от султана, в котором он приказывал прибыть Лаллакалле и велел Ашимулле ждать своих четырех жен на следующий день. Соответственно, Ашимулла, развелся с Лаллакаллой согласно формальностям закона, положил ее на носилки, и ее, когда ее привели во дворец, вскоре посетил султан, который очень захотел ее увидеть. Но, войдя, он вскрикнул от удивления. Ибо вот, волосы на голове Лаллакаллы были рыжими. Но потом он улыбнулся и сказал ей:

«Снимай парик, дочь моя».

«Я подчиняюсь, - сказала она, - но я прошу вас отвести взгляд, пока я подчиняюсь».

Итак, султан отвернулся, и когда он снова повернулся, ее волосы стали золотыми.

«Снимите и это», - сказал султан, отворачиваясь. И когда он снова посмотрел, ее волосы были угольно-черными.

«Снимите и это», - сказал султан.

«Я подчиняюсь», - сказал Лаллакалла, и султан отвернулся.

«Теперь, - сказал он, - я увижу твои собственные каштановые волосы», и повернулся к ней. Но он снова вскрикнул от удивления и ужаса. Ибо на голове Лаллакаллы не было каштановых волос, но ее голова была обнажена и выбрита так же чисто, как шар из слоновой кости на посохе, который нес султан.

«Не дай бог, - кротко сказал Лаллакалла, - чтобы я пришел к Свету Вселенной с волосами того цвета, который он ненавидит; потому что он выбрал каждый цвет раньше, чем мой плохой цвет. Поэтому я оставил каштановые волосы Ашимулле, он любит их, и я принес своему господину цвета, которые любит мой господин ». И с этими словами она положила три парика из черных, золотых и рыжих волос к ногам султана и встала перед ним с выбритым затылком.

Тогда султан, увидев, что Лаллакалла выглядит очень нелепо со своим выбритым затылком, рассмеялся. И он подошел, взял ее за руку и сказал ей:

«Вот женщина, которая любит своего мужа больше своей красоты и будет его женой, а не моей! Тогда возвращайся к Ашимулле и снова стань его женой ».

«Мой господин, - сказала она, - позвольте мне также взять с собой других жен Ашимуллы», и она указала на волосы, лежавшие на земле.

«Возьми их», - сказал он, смеясь. «А поскольку у Ашимуллы уже четыре жены, но он все же не даст мне жены, то и я не дам Ашимулле никаких жен. Но у него будут четыре жены, которые были у него прежде, и весь город услышит о красоте и достоинстве жен Ашимуллы ».

И Лаллакалла в великой радости пошла домой, надела собственные волосы, которые она вылепила в парик, и вошла к Ашимулле. И они жили счастливо вместе, в их доме не было различий, кроме цвета волос Лаллакаллы изо дня в день. Но султан поднял столб из разноцветного мрамора, черного и золотого, коричневого и красного и написал на нем: «За добродетель жен визиря Ашимуллы». И с тех пор никто не беспокоил Ашимуллу о его женах.

Однако Хасан был справедливо казнен.
****

Chapter VIII - All’s well that ends well
There was once the date is of no moment a Sultan, and he had a Vizier named Ashimullah.  This minister was a wise man, much trusted by his master; but he was held in some suspicion and dislike at the court because he had been born or, if that be doubtful, had at least been bred a Christian, and had been originally a prisoner of the Sultan’s armies.

But Ashimullah, for reasons which intimately concerned his own head, but need not concern anybody else’s, promptly found the true path; and, having professed a ready conversion to the tenets of Islam, rose rapidly to a high place in the service of the Sultan, so that his promotion never ceased until he was installed in the office of Grand Vizier.  Yet, remembering his discreditable past, the Sultan was accustomed to exact from him the fullest and most minute observance of his religious duties.  To such observance Ashimullah submitted, comforting himself with the example of Naaman the Syrian; for Ashimullah was still, in secret, a Christian, and his adherence to Islam was only a polite concession to public feeling.  But there was one point on which his conscience struck him sorely, and this was no other than the question of wives.  Ashimullah had one wife, a lady of great beauty and remarkable accomplishments, and for the life of him he could not see how, consistently with the religion which he held in his heart and with the honor that he owed to the lady, he could take any other wife.  Such an act appeared to him to be a deadly sin, for it was most plainly held and laid down by the rules of his religion, and had moreover been amply proved by experience, that one wife was enough for any man.  Therefore when the Sultan, hearing that Ashimullah had but one wife, and considering the thing very suspicious and unnatural, sent for him, and required him to order his establishment on a scale more befitting his present exalted position, Ashimullah was in sad perplexity.  To obey was to sin, to refuse was likely to cost him his life; for if his master suspected the sincerity of his conversion, his shrift would be short.  In this quandary Ashimullah sought about for excuses.

“O Commander of the Faithful, I am a poor man, and wives are sources of expense,” said Ashimullah.

“My treasury is open to the most faithful of my servants,” said the Sultan.

“A multitude of women in a house breeds strife,” urged Ashimullah.

“He who governs an empire should be able to govern his own house,” remarked the Sultan.

“I have no pleasure in the society of women,” pleaded Ashimullah.

“It is not a question of pleasure,” said the Sultan solemnly, and Ashimullah thought that he saw signs of suspicion on his master’s august face.  Therefore he prostrated himself, crying that he submitted to the imperial will, and would straightway take another wife.

“I do not love a grudging obedience,” said the Sultan.

“I will take two!” cried Ashimullah.

“Take three,” said the Sultan; and with this he dismissed Ashimullah, giving him the space of a week in which to fulfill the command laid upon him.

“Surely I am a most unhappy man,” mused Ashimullah.  “For if I do not obey, I shall be put to death; and if I do obey, I fear greatly that I shall be damned.”  And he went home looking so sorrowful and perplexed that all men conceived that he was out of favor with the Sultan.

Now Ashimullah, being come to his house, went immediately to his wife, and told her of the Sultan’s commands, adding that the matter was a sore grief to him, and not less on her account than on his own.  “For you know well, Star of my Heart,” said he, “that I desire no wife but you!”

“I know it well, Ashimullah,” answered Lallakalla tenderly.

“Moreover, I fear that I shall be damned,” whispered Ashimullah.

“I’m sure you would,” said Lallakalla.

Three days later it was reported through all the city, on the authority of Hassan, the chief and confidential servant of the Vizier, that Ashimullah, having procured three slaves of great beauty at an immense cost, had wedded them all, and thus completed the number of wives allowed to him by the Law of the Prophet.  The first was rosy-cheeked with golden hair; the second’s complexion was olive, and her locks black as night; the third had a wonderful pallor, and tresses like burnished gold.

“Thus,” added Hassan, “since my lady Lallakalla’s hair is brown, his Highness the Vizier enjoys, as is his most just due, all varieties of beauty.”

When these things came to the ears of the Sultan, he was greatly pleased with the prompt obedience of Ashimullah, and sent him a large sum of money and his own miniature, magnificently set in diamonds.  Moreover, he approved highly of the taste that Ashimullah had displayed in his choice, and regretted very deeply that he could not behold the charms of the wives of the Vizier.  Nay, so great was his anxiety concerning them that he determined to send one of his Sultanas to pay a visit to the harem of Ashimullah, in order that, while seeming to render honor to Ashimullah, she might report to him of the beauty of Ashimullah’s wives.

“We must make ready for the visit of the Sultana,” observed Lallakalla, with a smile.

When the Sultana returned from her visit, the Sultan came to her without delay, and she said:

“O Most Translucent Majesty, wonderful indeed are the wives of Ashimullah!  For as they came before me, one after another, I did not know which of them to call most beautiful; for the brown hair, the golden, the black, and the ruddy are all most fair to see.  I would that your Majesty could behold them!”

“I would that I could!” said the Sultan, stroking his beard.

“Yet, O Sultan, since all men are mortal, and it is not given to any to be perfectly happy in this world, know that there is an alloy in the happiness of Ashimullah the Vizier.  For these most lovely ladies have, each and all of them, so strong and vehement a temper and so great a reciprocal hatred, that Ashimullah is compelled to keep them apart, each in her own chamber, and by no means can they be allowed to come together for an instant.  Not even my presence would have restrained them, and therefore I saw each alone.”

“I do not object to a little temper,” observed the Sultan, stroking his beard again.  “It is a sauce to beauty, and keeps a man alive.”

“It is only toward one another that they are fierce,” said the Sultana.  “For all spoke with the greatest love of Ashimullah, and with the most dutiful respect.”

“I do not see on what account they are so fond of Ashimullah,” said the Sultan, frowning.

That night the Sultan did not once close his eyes, for he could think of nothing save the marvelous and varied beauty of the wives of the Vizier; and between the rival charms of the black, the brown, the ruddy, and the golden, his Majesty was so torn and tossed about that, when he rose, his brow was troubled and his cheek pale.  And being no longer able to endure the torment that he suffered, he sent the Sultana again to visit the house of Ashimullah, bidding her observe most carefully which of the ladies was in truth most beautiful.  But the Sultana, having returned, professed herself entirely unable to set any one of Ashimullah’s wives above any other in any point of beauty.  “For they are all,” said she, “and each in her own way, houris for beauty.”

“And this man was a Christian dog once!” murmured the Sultan.  Then his brow suddenly grew smooth, and he observed:

“Ashimullah himself will know; and, indeed, it is time that I gave a new sign of my favor to my trusted servant Ashimullah.”

Therefore he sent for Ashimullah, and spoke to him with unbounded graciousness.

“Ashimullah, my faithful servant,” said he, “I am mindful to confer upon you a great and signal favor; desiring to recognize not only your services to my throne, but also and more especially your ready and willing obedience in the matter of your wives.  Therefore I have decided to exalt you and your household in the eyes of all the Faithful, and of the whole world, by taking from your house a wife for myself.”

When Ashimullah heard this he went very pale, although, in truth, what the Sultan proposed to do was always held the highest of honors.

“And since so good and loyal a servant,” pursued the Sultan, “would desire to offer to his Sovereign nothing but the best of all that he has, tell me, O Ashimullah, which of your wives is fairest, that I may take her and exalt her as I have proposed.”

Ashimullah was now in great agitation, and he stammered in his confusion:

“My wives are indeed fair; but, O Most Potent and Fearful Majesty, they have, one and all, most diabolical tempers.”

“Surely by now I have learned how to deal with the tempers of women,” said the Sultan, raising his brows.  “Come, Ashimullah; tell me which is fairest.”

Then Ashimullah, being at his wits’ end, and catching at any straw in order to secure a little delay, declared that it was utterly impossible to say that any one of his wives was fairer than any other, for they were all perfectly beautiful.

“But describe them to me, one by one,” commanded the Sultan.

So Ashimullah described his wives one by one to the Sultan, using most exalted eloquence, and employing every simile, metaphor, image, figure, and trope that language contains, in the vain attempt to express adequately the surpassing beauty of those ladies; yet he was most careful to set no one above any other and to distribute the said similes, metaphors, images, figures, and tropes, with absolute impartiality and equality among them.

“By Allah, it is difficult!” said the Sultan, pulling his beard fretfully.  “I will consider your several descriptions, and send for you again in a few days, Ashimullah.”

So Ashimullah went home and told Lallakalla all that had passed between the Sultan and himself, and how the Sultan proposed to take one of his wives, but could not make up his mind which lady he should prefer.

“But, alas! it is all one to me, whichever he chooses,” cried Ashimullah, in despair.

“It is all one to me also,” cried Lallakalla.  “But, be sure, dear Ashimullah, that the Sultan has some purpose in this delay.  Let us wait and see what he does.  It may be that we need not yet despair.”

But Ashimullah would not be comforted, and cried out that he had done better never to forswear his religion, but to have died at once, as a holy martyr.

“It is too late to think of that,” said Lallakalla.

Now, had not the Sultan been most lamentably bewildered and most amazingly dazzled by the conflicting charms of the wives of Ashimullah, beyond doubt he would not have entertained nor carried out a project so impious and irreligious as that which his curiosity and passion now led him into.  But being unable to eat or drink or rest until he was at ease on the matter, he determined, all piety and law and decorum to the contrary notwithstanding, to look upon the faces of Ashimullah’s wives with his own eyes, and determine for himself to whom the crown of beauty belonged, and whether the brown or the black, or the golden or the ruddy, might most properly and truthfully lay claim to it.  But this resolution he ventured to communicate to nobody, save to the faithful and dutiful wife whom he had sent before to visit the house of Ashimullah.  She, amazed, tried earnestly to dissuade him, but seeing he was not to be turned, at last agreed to second his designs, and enable him to fulfill his purpose.  “Though I fear no good will come of it,” she sighed.

“I wonder which is in truth the fairest!” murmured the Sultan.  And he sent word to Ashimullah that the Sultana would visit his wives on the evening of that day.

“All will be ready for her,” said Lallakalla, when she received the message from her husband.

But in the afternoon the Sultan sent men into the bazaar, and these men caught Hassan, Ashimullah’s servant, as he came to make his daily purchases, and carried him to the Sultan, with whom he was closeted for hard on an hour.  When he came out Hassan returned home, shaking his head sorrowfully, but patting his purse comfortably; whence it appears that he suffered from a conflict of feelings, his mind being ill at ease, but his purse heavier.  And when in the evening the Sultana came, attended only by one tall, formidable, and inky-black attendant, Hassan ushered her into the reception room of the harem, telling her that Lallakalla, the first wife of his master, would attend her immediately.  Then he went out, and, having brought in the big black slave very secretly, set him in the antechamber of the room where the Sultana was, and hid him there, behind a high screen.  And Hassan pierced a hole in the screen, so that the big slave could see what passed in the antechamber without being seen himself.  Then Hassan, still shaking his head, but also patting his purse, went to summon Lallakalla.  But the big black slave lay quiet behind the screen.

Presently Lallakalla passed through and entered the room where the Sultana was.  A few moments later Ashimullah came in, carrying over one arm several robes of silk and in the other a large box or trunk.  Ashimullah looked round cautiously, but saw nobody; the big black slave held his breath, but laid his hand on the scimitar that he wore.  Ashimullah waited.  Then Lallakalla came out.

“Yes, of a truth this brown-haired one is most lovely,” thought the big slave.  “It would seem impossible that the others can be so lovely.  Moreover, she looks amiable enough.  Yet I must see the others.  Which will come next?” And he composed himself to wait for the next, not caring whether she were the ruddy, the golden, or the black, so that she came quickly.

But, to the amazement of the slave, Lallakalla tore off the silken robe she wore and cried to her husband, “Give me the blue robe yes, and the golden hair.”  And, having put on the blue robe, she took from Ashimullah’s hand something that he had taken from the square box, and put it on her head.  Then Ashimullah gave her a smaller box, and, taking out paints and brushes and a mirror, she made a complexion for herself.  And thus she was transformed into a golden-haired lady with cheeks of rosy red, and in this guise she passed in to the Sultana’s presence.

“The dog!” thought the slave.  “Then he took only two wives more!”

Presently Lallakalla came forth; and all happened as before, save that she stained her face to an olive tint and put on a wig of coal-black hair.

“By the Prophet!” thought the slave, “he took but one wife more!”

Yet again Lallakalla came out from visiting the Sultana, and on this occasion she hastily donned a robe of red, sprinkled white powder over her cheeks, and set on her head a most magnificent structure of ruddy hair.  Thus arrayed she went again into the room where the Sultana was.

“By Allah, the dog took no other wife at all!” thought the slave, and, looking through his spy-hole, he saw Ashimullah making off in great haste, carrying the box and the robes with him.  Then Hassan came and led the slave back by the way they had come to the place where he awaited the Sultana.

“This wife of Ashimullah is a wonderful woman,” said the Sultan to himself, as he lay awake that night.  “Behold, she is in herself a multitude!”

Early the next morning Ashimullah was summoned to the palace, and at once ushered into the presence of the Sultan.

“O Ashimullah, I have reflected,” said the Sultan, “and I desire that you will send me that wife of yours who has ruddy hair.  For although the choice is difficult, yet I think that she must be the fairest of them all.”

Ashimullah, knowing not what to say, prostrated himself and promised obedience; then, having withdrawn from the presence, he ran back home as fast as he could lay his feet to the ground, and sought out Lallakalla.  With her he talked for some time; then he returned to the palace, weeping and wringing his hands.

“What ails you, Ashimullah?” asked the Sultan.

“Alas!  O Light of the World, a pestilence has fallen on my house, and my wife with the ruddy hair lies dead.”

“We must resign ourselves to the will of Heaven,” said the Sultan.  “Yet I will not recall the favor I had destined for you.  Send me the wife that has coal-black hair, Ashimullah.”

“Alas!  Most Mighty One, misfortunes crowd upon me.  That graceless wife has fled from me in company with a fishmonger,” groaned Ashimullah.

“You are well quit of her, and so also am I,” remarked the Sultan.  “Yet I am not to be turned from my benevolent purpose, and rather than fail in doing you honor, I will accept the wife with the golden hair.”

“Alas! and alas!  High and Potent Majesty, Heaven has set its wrath upon me.  As she rowed this morning, the boat upset, and she, my golden-haired beauty, was drowned!” And Ashimullah laid his head on the ground and sobbed pitifully.

“Of a truth you are afflicted.  Yet do not despair, I will comfort you, my good Ashimullah,” said the Sultan.  “Weep no more.  Send me the wife with the brown hair, and all shall be well.  By Allah!  I am a man that hears reason, and does not exact more than Fate will allow!  A man can give only what he has.  I shall be well pleased with her of the brown hair, Ashimullah.”

Then Ashimullah crawled to the feet of the Sultan, and said:

“Ruler of the World, great is the honor that you purpose for the meanest of your servants.  Yet behold, if I send my wife with the brown hair, I shall have no wife at all; for the others are gone, and my house will be altogether desolate.”

The Sultan smiled down at Ashimullah.  Then he bent and took him by the hands and raised him up.  And he spoke to him in a tone of most tender and friendly reproach:

“Indeed, Ashimullah,” said he, “you wrong me in your thoughts, supposing that I would leave your house desolate, or that I would receive without bestowing.  Such is not the custom of great princes, nor is it my custom.  But where we take we give fourfold of what is given to us.  Be of good cheer, and grieve no more either for the wives who are dead or for the brown-haired wife whom it is my gracious pleasure to accept from you.  For I will send you four wives; and thus you shall be as you were before your misfortunes, and before you gave me your brown-haired wife.  And if the color of their hair does not please you (for it seems that you are curious in these matters, O Ashimullah), I think that you have means to set right what is wrong, and to array the head of each in the color that you love best.”  And, as he said this, the Sultan looked very full and significantly in the face of Ashimullah.

But Ashimullah turned and went out, full of fear; for he perceived that the Sultan had discovered his secret and that he had been betrayed by Hassan his servant, and he feared for his life, because of the trick that he had played upon the Sultan, besides being greatly afflicted to think that now indeed there was no escape, but he must have four wives.  Moreover, although this could not stand beside the question of his salvation, he regretted greatly the losing of Lallakalla, whom the Sultan took from him.  And as he told Lallakalla all that had passed, he wept; but she bade him be of good cheer, and, having comforted him, withdrew to her apartments, and was very busy there all the afternoon.

In the evening came a litter from the palace, and with it a letter from the Sultan, commanding that Lallakalla should come, and bidding Ashimullah to expect his four wives the next day.  Accordingly Ashimullah, having divorced Lallakalla according to the formalities of the law, set her in the litter, and she, being brought to the palace, was soon visited by the Sultan, who was full of curiosity to see her.  But, when he entered, he gave a loud cry of surprise.  For, behold, the hair on Lallakalla’s head was red.  But then he smiled and said to her:

“Take off the wig, my daughter.”

“I obey,” said she, “but I pray you to look away while I obey.”

So the Sultan looked away, and, when he turned again, her hair was golden.

“Take that off also,” said the Sultan, turning his head away.  And when he looked again her hair was coal-black.

“Take that off also,” said the Sultan.

“I obey,” said Lallakalla, and the Sultan turned away.

“Now,” said he, “I will behold your own brown hair,” and he turned to her.  But again he cried out in surprise and horror.  For there was no brown hair on Lallakalla’s head, but her head was bare and shaven as clean as the ball of ivory on the staff that the Sultan carried.

“Heaven forbid,” said Lallakalla meekly, “that I should come to the Light of the Universe with hair of the color that he hates; for he chose every color sooner than my poor color.  Therefore I have left the brown hair for Ashimullah, for he loves it, and I have brought my lord the colors that my lord loves.”  And with this she laid the three wigs of black hair, of golden, and of ruddy at the Sultan’s feet, and stood herself before him with her shaven poll.

Then the Sultan, seeing that Lallakalla looked very ludicrous with her shaven poll, burst out laughing.  And he came and took her by the hand, and said to her:

“Behold a woman who loves her husband better than her beauty, and to be his wife rather than mine!  Return, then, to Ashimullah and be his wife again.”

“My lord,” said she, “suffer me also to take back with me the other wives of Ashimullah,” and she pointed to the heads of hair that lay upon the ground.

“Take them,” said he, laughing.  “And since Ashimullah has already four wives and yet will give me no wife, why, neither will I give Ashimullah any wives.  But he shall have the four wives that he had before, and all the city shall hear of the beauty and the virtue of Ashimullah’s wives.”

So Lallakalla went home in great joy, and put on her own hair, which she had fashioned into a wig, and went in to Ashimullah.  And they dwelt happily together, there being no differences in their household, save in the color of Lallakalla’s hair from day to day.  But the Sultan raised a pillar of many-colored marble, black and gold, brown and red, and inscribed it, “To the Virtues of the Wives of Ashimullah the Vizier.”  And henceforward none troubled Ashimullah concerning his wives.

Hassan, however, was most justly put to death.