Свободный и нелюбимый

Свободный и нелюбимый
(маленькая повесть)

1

Свободный и нелюбимый,
Как ветер и как печаль,
Меня ты навек забыла,
Негаснущая свеча.

Бормочу я, поднимаясь по лестнице общежития. Первый этаж, второй, третий. Из кухни, где семейные, как обычно, готовят себе что-то на ужин, пробивается на лестницу запах жареной картошки. От него у меня в животе возникают колики и голодная тошнота подступает к горлу. В руке у меня портфель из коричневой темной кожи, изрядно потертый, в нем конспекты лекций, учебник, самиздатский Мандельштам, батон и бутылка кефира на ужин.

И нет на земле прибежищ,
В которые я бы мог
Упрятать твою безбрежность
От сумерек и тревог.

Завершаю я свой шедевр, подходя к комнате № 402 студенческого общежития, где я проживаю уже третий год.

Дверь в комнату полуоткрыта, в ней полно народа.  Помимо соседей по комнате, кого я встречаю ежедневно, за столом сидят еще двое. У них на руках повязки.

Я не сразу понял, что происходит, а когда понял, испугался, потому что в комнате шел допрос. Двое за столом что-то хотели узнать, а мои друзья отвечали. Вид у них был такой, как будто их только что окунули в воду, а потом вытащили и дали немного подышать.
 
Испугался я потому, что у меня в портфеле лежал томик стихов Мандельштама, вещь дорогая и редкая. Дал его мне один замечательный человек, я обещал вернуть книгу на этой неделе. Очень бы не хотелось его подвести. Но пришли они не за Мандельштамом.

Их интересовал порнографический рассказ, перевод с испанского. Вчера вечером его принес Юлик Лазарев, один из обитателей этой комнаты, и предложил всем на прочтение. Рассказ этот мы прочитали в полусонном состоянии, перекладывая листочки с кровати на кровать. На меня он не произвел никакого впечатления, может быть, из-за чрезмерной усталости, но соседи мои разволновались и долго обсуждали его при выключенном свете.

Наши гости добивались двух вещей: во-первых, они хотели получить сам рассказ, текст которого, как я видел, уже лежал на столе перед ними, во-вторых, хотели узнать, кто принес его в общежитие. Впрочем, как выяснилось, и это они уже знали, но их все же интересовало, откуда Лазарев взял этот рассказ, так сказать начало цепочки. Самого Лазарева в комнате не было. Они беспокоились о нравственном облике советских студентов. Прозрачно намекали, что если мы не выложим им все, что знаем, то вылетим из института в два счета.

Вообще, надо сказать, что Лазарева никто из нас не любил из-за его подловатой натуры. Он потому и принес рассказ, чтобы к нам подлизаться и таким образом, поднять свой авторитет. Но это в данном случае не имело никакого значения. Да, он среди нас никому не нравился (я расскажу дальше почему), но разве это повод, чтобы доносить на человека? Мы были в эту пору молоды и отважны. Я недавно прочитал «Аргипелаг ГУЛАГ» и, когда читал, все время примерял на себя ситуацию ареста и допроса, когда нужно выжить и при этом сохранить собственное достоинство, никого не предать. Кроме того, мы все советские люди и, стало быть, «Молодая гвардия», фильм и книга, нам хорошо знакомы. Жизненный опыт, как он явлен в «ГУЛАГЕ», и советская литература были единогласны в одном – предавать нехорошо.

Мне повезло из-за того, что я пришел позже всех. С меня нечего было взять, поскольку они уже все знали. Тем не менее, они стали допрашивать меня так, как будто не знали ничего. По наитию я честно признался, что рассказ читал, но не сказал ни слова о его происхождении. Жалкая извиняющаяся улыбка блуждала по моим губам: рад бы помочь, но не знаю как. Также точно, как мне потом объяснили, повели себя и все остальные. Таким образом, показания наши совпали. Я хотел добавить, что рассказ мне не понравился, но остановился, вспомнив, что болтливость во время допроса губительна. К тому же это выглядело как явное подхалимство. Допрос продолжался около получаса. Перед уходом они дали понять, что разговор наш не окончен, они придут еще раз и разберутся с нами по-настоящему. Не тех, кого ожидали, они встретили в этой комнате.

Совершенно по-другому повел себя Петя Кудрявцев. Он попросил их предъявить документы и аккуратно зафиксировал их данные в свою записную книжку. Оказалось, что нас допрашивали члены студенческого оперативного отряда с поэтическим названием «Орлята». Его наглость и спокойствие произвели на них впечатление, так что они к нему больше фактически не обращались, сообразив, что имеют дело с человеком, которому есть где искать защиту.
 
После их ухода мы в полном молчании сели за стол, и Валера Путилин рассказал о том, что с ним произошло сегодня. После третьей пары он, как обычно, отправился в столовую, где обнаружил большую очередь. В очереди он стоял не один, а со своим другом Серегой, с которым учился в одной группе. Ему он описал со всеми подробностями содержание рассказа, не забыв упомянуть имя Лазарева и не скрывая свой щенячий восторг. На самом выходе у кассы, после того как он расплатился, его подхватили справа и слева два человека с повязками на руках и на глазах у всей очереди доставили в небольшую комнату, где и состоялся допрос.
 
Допрашивали его целый час, но, насколько я понимаю, он им ничего не сказал. Поражаюсь его мужеству и терпению. Как он мог не сломаться, ведь в московский вуз он поступил из южного провинциального города без всякой протекции. Единственный сын родителей-педагогов, чистая незамутненная личность. Угроза исключения не казалась нам тогда такой уж неосновательной. Но он им ничего не сказал, кроме того, что они уже и так знали, подслушав разговор в очереди.
 
Лазарев появился на следующий день, собрал свои вещи и куда-то скрылся. Со временем мы узнали, что он благополучно сдал своего «благодетеля», аспиранта с факультета авиационных двигателей, сразу же, как только его об этом попросили. «Орлята» в нашей комнате больше не появлялись. Мы хорошо их запомнили (одного из них звали Сашей, а второго, как и меня, Яшей), старались избегать, но время от времени встречали то в проходной, то в столовой. Однажды, возвращаясь в общагу после лекций, я встретил Петю Кудрявцева. Глаза его сияли неподдельной радостью. Он повел меня к проходной и показал Сашу, у которого под правым глазом красовался синяк необыкновенной величины. Такой черноты и сочности синяк я больше никогда не встречал. Никаких доказательств у меня нет, но все-таки мне показалось, что к возникновению этого синяка Петя имел непосредственное (или косвенное) отношение.
– Да ты художник! – вымолвил я, смеясь.
– А то...

2

Лазарев был ассирийцем. Именно так он представлял себя, хвастаясь перед нами, а в особенности передо мной, своим происхождением. В Москве ассирийцы были чистильщиками обуви, скромные, малозаметные люди, хорошо владевшие своим ремеслом. Но не таковым выглядел и ощущал себя Юлик Лазарев. Стройный, гибкий черноволосый красавец с выпуклыми глазами и орлиным носом, он не забывал о том, кто он на самом деле есть. Учился он плохо. Но была у него какая-то блатная помощь в деканате института, дозволявшая ему переходить без проблем с курса на курс.

Меня он невзлюбил, прежде всего потому, что я еврей. Он знал, что ассирийцы когда-то в глубокой древности одержали победу над израильтянами и многих увели в плен. На ассирийских рельефах изображались обнаженные пленные, связанные  одной веревкой и понуро бредущие друг за другом под палящим солнцем. Перенесшие  неисчислимые страдания соплеменники мои. Он смотрел на меня победительно и требовал соответствующего к себе отношения. Все это было бы смешно, если бы не было так подло. Он без стеснения выражал свой антисемитизм  и был уверен, что русские ребята, живущие в той же комнате, его поддержат. И в самом деле, никто не протестовал. Вероятно, надо было просто врезать ему, чтобы привести в чувства, но я не умел и не хотел драться и не был уверен в том, что не окажусь в одиночестве. И что тогда делать? Все это продолжалось до появления в нашей комнате Пети Кудрявцева.

Было у Лазарева одно развлечение –  гуляющая по общежитию малоприличная  «шутка». Считалось, что если над спящим лить воду, он описается, а это в свою очередь – повод для насмешек и издевательств. В общежитии нередко приходилось рано ложиться спать, когда остальные еще были на ногах. В один из таких вечеров он решил попробовать эту «шутку» на мне. Я не спал и в свою очередь пошутил, сказав, что в полусне могу ошибиться и пописать не в свою, а в его постель. На что он ответил, что евреев в таком случае наказывают особо жестоко. Тут со своей койки поднялся Петя Кудрявцев и сказал, что терпеть не может антисемитизм, как и любое другое проявление национализма. Вид он имел решительный, а его мышцы, а точнее бицепсы, проступавшие из-под рубашки, всем нам внушали глубокое уважение. И добавил, глядя прямо в глаза Лазареву, что просит его это иметь в виду, и повел плечом так, как будто собирался расколоть огромный лежащий на столе грецкий орех величиной с дыню. После этого разговора Лазарев притих и уже не проявлял никакой враждебности по отношению ко мне. Во всяком случае не делал этого публично. Но как легко и свободно вдруг стало дышаться мне.

Можно ли было догадаться, что Петя Кудрявцев, кудрявый русоволосый парень с чистейшим русским языком, на самом деле не русский? Но выяснилось, что это именно так. Внешность его была типично русская, насколько я в этом разбираюсь, но оказалось, что Петя – финн, а говоря точнее, карело-финн. Были когда-то в СССР такая республика и национальность. Во время войны власти преследовали финнов, насильно выселяли их из ленинградской области, многие оказались в лагерях и в ссылке. Многие карело-финские деревни исчезли с лица земли или превратились в русские деревни с русскими названиями и именами жителей. Петя кое-что знал о преследованиях в России по национальному признаку и сочувственно относился к тем, кому это приходилось испытать на собственной шкуре. Его порыв защитить меня – естественная реакция душевно здорового человека на ситуацию.

После истории с оперативниками Лазарев исчез куда-то из нашего института, я перестал встречать его в общежитии и на лекциях. Вероятно, он устроился в какое-то учебное заведение поинтересней нашего технического вуза. Обучение в нем требовало каждодневных усилий и какого-никакого таланта.

Позднее я узнал, что люди, сегодня называющие себя ассирийцами, к древним ассирийцам не имеют никакого отношения. Они говорят на другом языке, близком к арамейскому. Ассирийцы же говорили на диалекте аккадского языка, вышедшего из употребления вскоре после гибели Ассирии. Некоторые, однако, утверждают, что это – настоящие ассирийцы, с течением времени утратившие свой родной язык и принявшие христианство.
 
Ассирийцы подверглись жестоким гонениям в Турции в 1914–1918 годах, десятки тысяч были истреблены. Спасаясь от преследований, они двинулись на север и оказались на территории России. Позднее в СССР их репрессировали и в массе своей выслали в Сибирь, где им пришлось очень нелегко. Когда я появился в Москве, они уже были, по-видимому, реабилитированы. Благодаря Лазареву ветерок древней истории, необычного редкого знания, проник в пределы моего сознания, я ощутил его вкус и прелесть.

3

Я был ужален безответной любовью. Внешне это никак не проявлялось, лишь иногда кто-то из друзей замечал: «Отчего ты такой грустный, Яша?» И в самом деле, отчего? Тоска снедала меня. Из-за нее я не мог сосредоточиться на лекциях, нормально готовиться к экзаменам, смеяться и шутить вместе со всеми. Мы не были в ссоре, нечасто встречались, учились в разных вузах, она – на математическом факультете педвуза, я – на своем инженерном факультете. Но между нами существовала какая-то невидимая связь, время от времени подрагивающая и издававшая протяжные звуки, неосуществленная любовь.

Впечатление, которое она на меня производила, не получится выразить словами. Чистая домашняя девочка из Днепропетровска, порядочная и умная, в свои девятнадцать лет в полном расцвете девичьей красоты. У меня как будто что-то обрывалось внутри при взгляде на нее. Она знала, что я влюблен в нее, и вела себя поэтому особенно осторожно, чтобы не дать повода для напрасных надежд. На эту ее холодную предусмотрительность я постоянно натыкался. «Алечка» – произнес я однажды, задумавшись. «Я не давала тебе права так ко мне обращаться», – вымолвила она в ответ в присутствии других людей. У нее была своя жизнь, влюбленность, планы и надежды на будущее, для меня места не оставалось. Я знал об этом, но не мог с собой ничего поделать. Одновременно в минуты трезвости я понимал, что она не для меня предназначена. Просто не мог представить нас вместе. Ощущал огромную и чуждую мне жизнь большой интеллигентной семьи, которая стояла за ее внешностью, манерой разговаривать, остроумием, особенными словечками, известными ей с  самого детства. Она любила талантливых ярких людей. Если бы мы сошлись, боюсь, я не смог бы удовлетворить требованиям, которые она бы мне предъявила. Это было даже страшнее, чем ее холодность.
 
Я не сразу понял, что происходит, не смог оценить ситуацию, в которой оказался. Вначале все было совершенно безоблачно. Мы общались в компании молодых людей, студентов из разных вузов, в основном математиков, но не только. В этой компании я оказался благодаря моему другу Семе, математику и большому умнице с замечательным чувством юмора. Он – единственный, кому я решался показывать свои стихи. Мы проводили время вместе, обсуждали прочитанные книги, смеялись, шутили, были охвачены диссидентским порывом. Среди нас были по-настоящему талантливые люди. Сема приучил меня слушать классическую музыку и посещать консерваторию. Если намечался нерядовой концерт, мы сбрасывались, и кто-то из нас покупал билеты через знакомых киоскеров на Соколе или Новокузнецкой. И потом мы рядком рассаживались в амфитеатре Большого (или Малого) зала консерватории – девочки с девочками, а мальчики с мальчиками. После концерта шли пустыми московскими улицами, обмениваясь впечатлениями, до метро. Несколько раз я провожал Алю после концерта, но не получалось остаться с ней один на один. Все время был еще кто-то, так оно как-то получалось. И тогда я пригласил ее в театр на Малой Бронной на спектакль Эфроса. Была весна, я очень надеялся, что после спектакля мы пойдем гулять вдвоем, но она заторопилась куда-то. Показалось, что она хочет побыстрее освободиться от меня. Вот тут-то на меня и накатила впервые горечь, которую не знаю, как описать. Был еще какой-то поход в Малый зал консерватории на квартет Бородина, но и он не принес облегчения. Я, обычно говорливый и остроумный, умолкал при ней, тушевался, не мог найти интересной темы для разговора. Вел себя порою неадекватно. Казалось, вот сейчас, еще чуть-чуть и все изменится к лучшему, и я увижу наконец на ее лице улыбку, предназначенную единственно мне. В какой-то момент я понял, что так больше продолжаться не может, и сказал ей прямо об этом. Что-то вроде: мне кажется, что нам лучше больше не видеться. Она выслушала меня молча, смутилась, почернела, но в ответ не произнесла ни слова.

Дальше была экзаменационная сессия, проваленная мною. Я не сдал три экзамена из пяти, так что реальным стало мое отчисление из института за неуспеваемость. В конце концов сессию удалось сдать, хотя и с опозданием, и я отправился в каникулы на Кавказ по туристической путевке. Мы с моим другом Васей с огромными рюкзаками совершили переход через перевал Донгуз-Орун и потом в течение десяти дней купались в теплом сухумском море. Из впечатлений на всю жизнь – плавание в ночном море под глубоким сверкающим звездным небом.

Вернулся в Москву я к началу занятий и сразу же нарушил свое решение больше с нею не видеться. Пошел на концерт в консерваторию, хотя Сема предупредил меня, что Аля там будет не одна. Выяснилось, что у нее появился молодой человек по имени Антон, москвич, студент-математик из ее вуза, и что они не просто придут вдвоем на концерт, они – жених и невеста. Аля собралась замуж. С этого момента и началась у меня та душевная боль, от которой я не мог освободиться в течение нескольких лет. В одном из стихотворений об этом сказано:

С тех пор, как расстались мы,
Боль, насельница моей груди,
Не стихает и только во сне молчит.
Проснусь, а она проснулась уже,
Открою глаза, а она тут как тут,
Шевелится, словно угли огня ночного.
 
Затем потянулись студенческие будни, нужно было посещать лекции, сдавать лабораторные задания, общаться с людьми. Все это я делал механически, а на самом деле не мог оторваться от мыслей о ней. Несколько раз приходил поздним вечером к ее дому и, прячась в тени деревьев и боясь быть обнаруженным, следил за окнами ее квартиры, которую она снимала на пару с подругой, пока там не выключали свет.
 
Чтобы как-то занять себя душевно и выйти из тупика, написал большой текст, обращенный к ней, где изложил историю своей любви. Вечерами сидел допоздна в студенческой рабочей комнате и писал строка за строкой с невероятным душевным напряжением. Все, что я не смог высказать ей в глаза, когда была такая возможность, я доверил бумаге, белым листочкам в клетку из толстой тетради.

Через Сему я передал это письмо ей на прочтение. Сема отказывался, но вынужден был подчиниться моему напору. Я надеялся, что она передумает, прочитав его, и мы, наконец, окажемся вместе. Но она не передумала. Тем не менее, часть напряжения это письмо сняло. Я не знал тогда, что для пишущего человека, лист бумаги и ручка – самое лучшее лекарство от всех болезней.

В эти дни я много ходил по ночной Москве. По Садовому кольцу, улице Горького и Красной площади спускался к набережной и шел вдоль реки, вдыхая тяжелый осенний воздух. Ходьба в какой-то мере успокаивала меня. Читал вслух чужие и свои стихи. Казалось, что кто-то смотрит на меня из темноты и слышит каждое мое слово. Однажды на улице Горького встретил колонну танков, репетирующих праздничный парад. Страшные грохочущие чудовища проплывали мимо меня, сминая все на своем пути.
 
Прочитал гетевского "Вертера", чья история произвела на меня глубокое впечатление. Во время прогулок обдумывал это произведение, сравнивал его со своей историей. Главный вопрос: что делать с чувством, которое столь велико и значительно? Как освободиться от боли, не отпускающей ни на минуту? Вертер покончил с собой. Но самоубийство претило мне. То, что история моя не нова, меня не особо беспокоило. Я знал, хотя и не мог бы это выразить с философской точностью, что люди и время – все, что с нами происходит, – пропитаны божественной новизной.
    
Любовные истории происходили не только в моей жизни. У Пети также появилась девушка – москвичка, студентка пищевого института, где они и познакомились на студенческом вечере. Вдвоем по воскресеньям они приходили к нам в комнату, накрывали на стол, и мы пили чай с сушками, весело общаясь. Они обещали найти для меня в пищевом институте отличную девушку. Мне было с ними хорошо. Формально они еще не были мужем и женой, но я видел, что передо мной молодая семья. Они понимали друг друга с полуслова. Глядя на них, я вспомнил слова Семы, сказанные им по какому-то случаю: «Если двое предназначены друг для друга, у них все сразу получается». Петя стал реже бывать в общежитии, хотя формально койка за ним еще долго числилась.
 
Вообще, надо сказать, что общежитие буквально кипело любовными страстями. Молодые люди не упускали случая сойтись с девушкой на одну ночь, если она на это соглашалась, и потом делились своими впечатлениями. Иногда к нам приходили соседи и сообщали, что им сегодня некуда деться, потому что комната занята. Возвращаясь после концерта запоздно, я не раз обнаруживал в своей постели заколки для волос. Такого рода полуслучайные связи заканчивались иногда созданием семьи (на это как раз и рассчитывали девушки), но чаще – трагедией, разрывом отношений, как бы долго они ни продолжались. Одна такая история произошла на моих глазах с Галей, милой украинской девушкой, учившейся со мной в одной группе. Я впервые увидел, как перенесенное горе старит человека, но не мог ничем помочь.

Половое влечение и мне было хорошо знакомо. Я испытывал желание по  отношению к разным женщинам. Кое-кто из них был бы рад вступить со мной в близкие отношения, но я трезвился. Однажды в общежитие пришла молодая проститутка и просто накинулась на меня безо всякого стеснения. Рассказала, как ее найти, и оставила адрес, пообещав, что мне отказа не будет. Но мои чувства к Але исключали такой предательский поступок. Не имея об этом представления, Аля спасла меня от грязи, которая могла совершенно изуродовать мою жизнь в самом ее начале.

4

Удивительно, но рассказ, из-за которого нашу комнату посетили оперативники, не канул в Лету, а сохранился где-то в уголках моей памяти. Не думаю, что это большая литература, но, видимо, в нем что-то есть, если уж я его запомнил. У меня очень избирательная память. Действие происходит в испанском городе – средневековом или эпохи Возрождения. Внешне он напоминает деревню, но европейскую деревню. По улицам бродит скот, который к ночи загоняют в хозяйственные пристройки. Город огражден каменной стеной, есть ворота, которые охраняет стража, дома каменные, крытые черепицей, из труб тянутся серые струйки дыма, есть церковь и, кажется, даже не одна, и дома побольше, принадлежащие местной знати. Рядом с городом протекает река, за ней на холме высятся стены монастыря.
 
Ночью ворота закрыты, и стража с факелами обходит дозором улицы, громко переговариваясь и гремя оружием. Один из стражников рассказывает историю о том, что в городе будто бы появилась ведьма, которая заманивает и губит души правоверных христиан. Все смеются, и веря, и не веря, тому, о чем он говорит. Кто-то из стражников пошло шутит, кто-то утверждает, что знает верный способ, как распознать и обезвредить ведьму при личной встрече. Это особая молитва, которой его научила мать.
 
Вдруг они замечают какое-то движение в темном переулке и устремляются туда. В переулке никого нет, но из окна второго этажа вниз спускается веревочная лестница, и в окне горит свет. Командир хочет проверить этот дом. Однако солдаты не хотят заходить в него, они серьезно восприняли рассказ о появлении ведьмы. Тогда капитан приказывает молодому солдату, недавно принятому на службу, по имени Хуан, как самому ловкому, взобраться по лестнице вверх и выяснить, что там происходит.
 
Хуану не хочется лезть в дом, но приказ есть приказ. Позвякивая шпагой, он взбирается по лестнице, протискивается в проем окна и исчезает внутри. Проходит некоторое время, а его все нет. Тогда солдаты все вместе наваливаются на входную дверь, взламывают ее и оказываются внутри дома. После осмотра выясняется, что в доме никого нет. Только в комнате на втором этаже в медном подсвечнике на столе горит свеча. В ужасе они покидают дом, крестясь и призывая на помощь всех святых.
 
Дальше повествование ведется от лица Хуана. Оказавшись в доме и оглядевшись, он вдруг явственно услышал из соседней комнаты чей-то голос, просящий о помощи. Шепча слова молитвы и положив руку на эфес шпаги, он шагнул вперед. Сердце билось невероятно сильно. Еще шаг, и вдруг он почувствовал, что проваливается и летит вниз. При падении он сильно ударился о каменные ступени лестницы и потерял сознание.
 
Очнулся он в незнакомой комнате  на постели с перевязанной окровавленной головой. Он очень ослабел от потери крови и не мог ходить. Однако в этой комнате он был не один, за ним ухаживали две девушки, очень умелые в искусстве врачевания. Благодаря их стараниям он довольно быстро пришел в себя. И дальше разворачивается история в духе «Сказок 1001 ночи». Он влюбляется в одну из них и не может расстаться с ней. Сердцевина повествования – описание полового акта, выполненное с необыкновенным мастерством. Ничего подобного я никогда не читал. Впрочем, этот литературный жанр мне знаком очень мало.
 
Заканчивается история возвращением Хуана в мир людей. Внезапно он обнаруживает себя лежащим в густой траве рядом с монастырем. Никто его не узнает, но он все помнит и не может смириться с потерей своей возлюбленной, ведь он был так с нею счастлив. Бродя по городу, Хуан натыкается на тот самый дом, где начались его приключения, но выясняется, что в нем живут обыкновенные люди. Он возвращается к монастырю, и монахи видят его в густой траве, и как он бьет в землю кулаком, как бы желая пробиться в сказочный мир, который он навсегда покинул.

5

О Хуане я вспомнил, когда получил известие о том, что Аля расписалась со своим женихом, и они вместе уехали в свадебное путешествие в Прибалтику. Мой ум был не в состоянии оценить значение этого события. Я не мог этому поверить. Сема возился со мною как с маленьким ребенком. Не помню, как прошла зима, но весной мне стало как будто легче. Я благополучно сдал зачетную сессию, вновь стал посещать консерваторию. Издалека видел Алю и даже разговаривал с ней. Она делала попытки приручить меня, убедить перейти из категории влюбленных в категорию друзей. Но из этого ничего не вышло. Сердечная мука по-прежнему сжигала меня. Я понимал, что мне нельзя видеться с нею. Временами это получалось, но потом я срывался, как алкоголик или наркоман, не в силах победить свою страсть.

Боль, мучившая меня, не проходила, я искал пути, чтобы освободиться от нее, и стал думать, что должен уехать из Москвы. Под впечатлением рассказов Паустовского и Грина мне стал сниться город на берегу моря, пропитанный солью и просквожённый ветром. В этом городе я работал корреспондентом в редакции какой-то газеты и писал очерки о жизни порта в романтическом окружении моряков и бродяг. Своими мечтами я ни с кем не делился. Но однажды пришел в деканат своего факультета и написал заявление об уходе «вследствие разочарования в предмете». Заявление мое произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Институт, в котором я учился, считался очень престижным, поступить в него было непросто. Отчисление студента третьего курса наносило ущерб престижу факультета. Меня попросили подождать с принятием решения и хорошенько подумать. Никто не понимал смысла моего поступка, и только Сема догадывался о его причинах. Он не стал меня отговаривать, а только заметил, что после отчисления меня немедленно призовут в армию, о чем я, кстати, совершенно забыл. Однако угроза призыва меня не остановила.
 
Было еще одно обстоятельство, поддерживающее мою решимость. У меня появились литературные знакомства. Самое главное из них – Виктор Розов, которого я нашел в литературном институте. Я принес ему на прочтение драматическую сцену, аккуратно переписанную на листочках в клетку. Действие происходило в осажденном Ленинграде. Вслушиваясь в близкие и дальние разрывы бомб, молодые люди, не спустившиеся в бомбоубежище, разговаривали о смысле жизни, пытаясь уяснить в ней самое главное, что стояло бы выше всего на свете, даже смерти.
 
«Что-то вас волнует», – сказал Розов, возвращая мне текст. Он сразу понял, что имеет дело не с драматургом, но что-то в моем тексте его зацепило. Он спросил, сколько мне лет, и когда выяснилось, что мне 21 год (один год я себе прибавил), заметил, что моя молодость вселяет некоторую надежду. В ответ я воскликнул убежденно, что 21 год – это очень много. Виктор Розов, которому в ту пору было около шестидесяти, ничего не ответил, а только склонил свою голову пониже. Он предложил мне написать рассказ, который можно было бы показать Катаеву, однако потребовал, чтобы текст был перепечатан на машинке.
 
Я ушел от него окрыленным. Однако вскоре столкнулся с трудностями, которые не мог предвидеть. Куда-то исчезло мое вдохновение, я просто не знал, о чем писать. Мой жизненный опыт был невелик. И я понял, обдумывая ситуацию, что, если на самом деле хочу быть писателем, должен уйти из института и где-то в другом месте изучать жизнь, меняя профессии, как это делали другие писатели.
 
Занимаясь в институте, я работал одновременно сторожем в Трансагентстве на Ленинградском проспекте рядом с метро Динамо. Дежурить приходилось по ночам через сутки. Помещение было переполнено тараканами. Когда я засыпал, устроившись  на составленных особым образом  креслах, они шуршали вокруг меня своими лапками, но спать  не мешали. Во время дежурств я писал стихи и рассказы, читал самиздатскую и классическую литературу, готовился к экзаменам, а днем спал в общежитии или отправлялся на лекции. Было очень непросто менять направления усилий, переходя от занятий литературой к инженерным предметам, мне приходилось себя насиловать.
 
Однажды в дверь мою постучали. Я пошел открывать, недоумевая, кто бы это мог быть. Передо мной стояла Аля в легком ситцевом платье, поверх которого была накинута куртка. Волосы ее растрепались, глаза были полны решимости.
 
Сами собой пришли на ум стихи, которые я выдал ей вместо приветствия:

Засыпет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.

Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.

Она пришла поговорить со мной о моем намерении уйти из института. Умная, с хорошо поставленной речью, недаром что математик, она изложила мне аргументы, из которых следовало, что мне нельзя ни в коем случае бросать институт и остаться таким образом без высшего образования. В результате, как она выразилась, я «окажусь в культурном слое, намного более низком, чем тот, в котором до сих пор находился». Эти соображения были мне хорошо знакомы, но в ее устах приобрели почему-то особую весомость.
 
Я смотрел на нее завороженно, вслушивался в звучание ее голоса и просто обалдевал от счастья. «Не смотри на меня так, пожалуйста», – попросила она. Я вдруг понял, что не безразличен ей, что она помнит обо мне и переживает мою судьбу как свою собственную. Она не хочет, чтобы я исчезал из ее жизни. Мы разговаривали как близкие люди. Ничего определенного сказано не было, но когда она уходила, я привлек ее к себе и поцеловал в губы с неизвестно откуда взявшейся отвагой. Раскрасневшаяся, она вылетела из Трансагентства.

На следующий день я пошел в институт и забрал свое заявление. После ее посещения настроение мое изменилось. Тоска куда-то исчезла и ее сменила надежда, тоненькая живая нитка связывала нас, хотя мы почти не виделись. Я принялся за учебу и сдал экзаменационную сессию, а затем отправился вместе с Васей в туристическую поездку в Межгорье. Об этой поездке я расскажу когда-нибудь более подробно.

А пока перехожу к событиям, самым удивительным и страшным в моей жизни. В одной из комнат в Трансагентстве стоял телефон, которым я и мои друзья иногда пользовались. Однажды мне позвонила Аля и назначила свидание. Мы встретились на Театральной площади и долго бродили вместе по осенней мокрой Москве. Шел мелкий дождь, но мы его не замечали. Разговаривали долго и доверительно. Она рассказала мне, что разочарована в своем муже, что совершила ошибку и хочет уйти от него. Нам было хорошо вместе и как-то само собой подразумевалось, что уходит она ко мне и нужно только решить кое-какие бытовые проблемы. Я чувствовал себя как девушка на выданье, весь сиял изнутри от счастья. О практической стороне дела я думать был не в состоянии, да и не нужно было это в тот момент. Сема посетил и поздравил меня. Однако счастье было недолгим.
 
Через пару дней мы опять встретились. Внешне все выглядело точно так же, как и в первую нашу встречу, но что-то изменилось, я ощутил холодок в ее речи. Любовная доверительность исчезла, а вместо нее появилось напряжение, природу которого я не понимал. Впоследствии я узнал, что в Москву из Днепропетровска прилетел Игорь Моисеевич, Алин отец, как только узнал, что она хочет уйти от мужа, и приложил все усилия, чтобы отговорить ее от этого поступка. Его слова, как невидимая стена, встали между нами.

Состоялась еще одна встреча, когда она прямо сказала мне, что ничего у нас получиться не может. Рассказала о приезде отца и о его мнении. При этом я видел, что ей самой очень плохо, не хотелось ей возвращаться к мужу, хотя решение, по-видимому, уже было принято. В этой ситуации я проявил жестокость и высказал все, что думаю об Антоне, что было, конечно, неблагородно. Слушая, она как будто сгибалась от боли под тяжестью моих слов. Ее трагическая фигура до сих пор стоит перед моими глазами. Она была прекрасна в эти минуты.

А дальше, ну что же дальше... Я опять оказался один на один со своим несчастьем, в ситуации, которую не берусь описать. (Я все время сталкиваюсь с проблемами, которые мне как писателю не по плечу). Сема приходил и пытался развлечь меня. Я смеялся его шуткам, но одновременно как бы не замечал его. И все, что меня окружало, перестало восприниматься мною как жизнь. Я как будто узнал о ней нечто такое, что исключало возможность какого-либо интереса. Так продолжалось довольно долго. При этом дежурные обязательства я все-таки исполнял – ходил в институт на лекции и лабораторные занятия, дежурил в Трансагентстве, посещал кинотеатр вместе с Васей и другими ребятами. Откуда-то стало мне известно, что Аля ждет ребенка, эту новость я воспринял довольно равнодушно. И душевная боль не проходила, длилась и длилась без конца.
 
Среди немногочисленных моих жизненных приобретений была пачка снотворного с таблетками люминала. Я забрал ее из сумочки бабушки после ее смерти на всякий случай, а вдруг пригодится. И вот теперь в отчаянном своем положении вспомнил о ней и решил употребить в дело. Таблетки я принял утром в общежитии после дежурства, когда в комнате никого не было.

Говорят, я проспал целые сутки, а когда пришел в себя, без посторонней помощи не мог встать. Никаких видений или снов у меня не было. После пробуждения Вася пытался накормить меня, но не получилось – я не мог попасть ложкой в рот. Пришел врач из поликлиники, женщина средних лет, которой я в полусонном состоянии рассказал все. Выслушав, она буквально схватилась за сердце. Скорая доставила меня в больницу, в психосоматическое отделение. Оказавшись в палате, я сразу же заснул.
 
В этой палате я провел две недели. Вася принес мне книжки, которыми я заполнил тумбочку. Какого сорта больные лежали в этом отделении, я так и не разобрался до конца. Кто-то из них перенес инсульт в легкой форме. Мужчина пенсионного возраста с полупарализованной правой половиной тела подошел ко мне и попросил что-нибудь почитать. Я дал ему первый том Платона. Прочитав «Апологию Сократа», он сказал, возвращая книгу, благодарно: «Прочитал – и жить хочется». В соседней палате лежал больной, который постоянно стонал, физик, член-корреспондент с армянской фамилией. Его мучили пролежни. Как он оказался в этом отделении, осталось мне неизвестным, никто его не посещал. Когда я уходил, старшая медсестра попросила меня связаться с его родственниками, что я и сделал с большим напряжением.

Несколько человек в отделении лежали после попыток суицида. Они составляли отдельную группу и держались вместе. Я был среди них белой вороной, потому что не вступал ни в какое общение. Несколько раз со мной беседовали врачи, которым я изложил свою историю, ничего не скрывая. Они хотели понять, сохранилось ли у меня намерение убить себя, или попытка суицида вызвала отвращение. Я успокаивал их, как мог, и в результате был отпущен на волю через две недели под честное слово, так и сказал на прощанье: «Больше не буду!»
 
Серая московская зима приняла меня в свои объятия. Я опять оказался в общежитии, ходил на лекции, дежурил в Трансагентстве, писал стихи, но не посещал больше консерваторию. Совершал долгие прогулки пешком по Москве, повторяя стихи Мандельштама:

У меня остаётся одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.
 
В институте я познакомился с человеком, которому предстояло вскоре умереть. Константин, родом из Молдавии, до поступления в институт служил в армии, где получил высокую дозу облучения. Требования, предъявляемые к таким абитуриентам, были минимальными. Однако он не мог физически справиться с учебной нагрузкой. Он был худ и бледен и буквально шатался от слабости. Никто не мог ему помочь. Однажды мы разговорились, и он поведал мне свою горькую историю. Дозу облучения он получил на подводной лодке. Он был мрачен и смотрел на себя как на неудачника, которому ужасно не повезло. Запомнилась его извиняющаяся улыбка, он как будто просил прощение за то, что история его столь нерадостна.

 Впервые я оказался в ситуации, когда нужно было найти слова утешения для смертельно больного человека, но найти их не смог. Жалкий и растерянный, я стоял перед ним, ощущая жестокость и неотвратимость человеческой судьбы. Костя сказал, что ему кажется правильным в такой ситуации не лгать, не множить слова напрасно, – я и не лгал, а вникал в его боль и примеривал ее на себя. Через некоторое время, когда ему стало хуже, он уехал к себе на родину. Навсегда запомнилась его сухая жаркая ладонь в момент прощального рукопожатия, которым мы обменялись при последней встрече.
 
Еще один эпизод, о котором, как мне представляется, стоит упомянуть. Всем, конечно, известно, что пора юности связана с избытком физических и душевных сил. Они  по-разному проявляются у разных людей. У меня время от времени возникало чувство безграничной радости, внезапно овладевавшее мною. Это нечасто происходило, но в ту весну случилось где-то в апреле.  Я вышел из общежития, было ясное весеннее утро, с крыши лило, звенела апрельская капель. Каждая капелька несла в себе целое солнце. И вдруг на меня накатило чувство невероятного счастья. Оно охватило меня целиком. «Как я мог сомневаться в доброте и осмысленности жизни, если существует такая радость!» – подумал я. Вероятно, ангел, пролетая, коснулся меня крылом, и я отозвался всем своим существом. 

6

Благодаря Семе у меня появились новые друзья – Миша и Лия. Они  были немного старше нас. Математики, молодая семья с двумя детьми, очень талантливые, оба только что защитили кандидатские диссертации. У них собирались такие же талантливые люди  – математики, преподаватели университета, я в их компании был совершенно чужим. Конечно, я знал математику в объеме институтской программы, но это было совсем не то. Они, тем не менее, приняли меня с удивительной добротой, распознав мое одиночество. Расспрашивали о том, как преподается математика у нас в вузе. Пригласили бывать у них, вовлекли в свою семейную жизнь. Иногда обращались ко мне с просьбами о помощи – посидеть с ребенком  или достать что-то необходимое. Они много работали, но работа эта не носила формальный характер, она происходила не по часам. И во время беседы за столом я нередко замечал, что Миша с напряжением думает о чем-то. Выяснилось, что он тоже пишет стихи, и это нас немедленно  сблизило. Мне было полезно наблюдать изнутри жизнь их семьи. Они очень спокойно относились к бытовым неурядицам. Честность и достоинство – две черты, освещавшие их совместную жизнь. Они ценили юмор, много смеялись по разным поводам, но одновременно были очень серьезными и внутренне собранными людьми. Таких людей я еще не встречал. Что удивительно, они и ко мне относились очень серьезно. Я был невысокого мнения о себе самом, но они как будто знали обо мне нечто, о чем я не подозревал. Я старался соответствовать их представлениям.
 
Они были христианами. Представьте мое изумление, когда они в моем присутствии однажды стали молиться перед иконами. От стыда я не знал, куда деть глаза. Когда они закончили, я честно признался, что никому не скажу. Их это очень развеселило. Они  молились вместе после каждой размолвки, которые время от времени все же случались.
 
До встречи с ними я ничего не знал о Христе. Да и откуда я мог о Нем узнать? Я проучился в школе десять лет, но едва ли за это время услышал хоть одно слово о Христе. О церкви говорилось гораздо больше, и  я твердо знал, что церковь  – это зло, средоточие невежества, мракобесия и антисемитизма. Дома у меня на религиозные темы не разговаривали никогда. В этой области я был исключительно необразованный и малокультурный человек. Единственными источниками знаний были литература и кино. Брешь в моем невежестве пробил роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». О русской религиозности я узнавал постепенно из произведений Толстого, Достоевского, Лескова и Чехова. Потрясением для всех нас стал фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублев».

Благодаря Мише и Лие мои культурные горизонты значительно расширились. Я стал задумываться о вещах, о которых раньше никогда не думал. Ощущение было такое, как будто передо мной открывается огромный город, ни разу мною не виденный. Я стал читать книги философского и религиозного содержания. И хотя сердечные страдания никуда не исчезли, они постепенно вытеснялись другими переживаниями.
 
Главный вопрос, интересовавший меня, касался веры моих новых друзей. Правда ли, что Иисус Христос – Бог, пришедший на землю, чтобы искупить грехи всех людей и указать дорогу к спасению? В этом я не мог разобраться. Евангелия у меня не было, а когда мне его давали на небольшой срок, я просто терпел поражение как читатель, не в силах охватить и усвоить его содержание. Решающим аргументом для меня были сами Миша и Лия и их друзья. «Если такие люди поверили в Христа, – думал я, –  значит, это правда: Иисус Христос – Бог и Его обещание вечной жизни – не благочестивый вымысел, а реальность жизни». Было в них нечто, убеждающее меня в их правоте. Но так казалось только мне, а Сема, например, отвергал всякую религиозность, и для него пример Миши и Лии не имел существенного значения.

Я понимал, что должен сделать выбор, принять решение, но не торопился с этим. У меня были серьезные основания сомневаться в правде Воскресения перед лицом смерти. Всякий живущий знает, что происходит с человеком после его смерти. И я это хорошо знал.  Не один раз я мысленно проделывал этот путь от полноты жизни в тесноту гроба, откуда возврата нет. Картина всеобщего тления, его победительная сила, без единого исключения, наблюдаемая на кладбище и запечатленная на картинах русских художников и в литературе, убеждали лучше всяких слов. Этой унылой и трезвой оценке противостояло слово, сказанное мне в тесной московской квартире Миши и Лии, – смерти нет, мы все воскреснем в известный одному Богу срок. Как относиться к этим словам? Я сразу поверил и испытал счастье, которое не с чем сравнить в этой жизни. Оно было недолгим, это счастье, но я запомнил его навсегда.

                7

Жизнь воистину удивительна. Она напоминает мне дерево, у которого есть множество корней и веток. Его ствол – это человеческая душа. На каждой ветке находится что-то необыкновенное – событие или человек, или пейзаж, или чувство, испытанное когда-то. Обитатели веток, формально между собой не связанны, но со временем они обретают родственную близость. Что общего между Юликом Лазаревым, Петей Кудрявцевым, Алей, Хуаном, Мишей и Лией, однако же, вот они вместе угнездились в моей  памяти и существуют в ней бесконфликтно, образуя единство. Пока я жив, живы и они.
 
Сквозь пелену времени я вглядываюсь в это дерево, перебираю картинки, имеющие значение, казалось бы, только для меня.
 
Вот Аля возвращается поздним летним вечером из гостей, и я из полутьмы веток гляжу ей вслед, затаив дыхание. Каблучки стучат по асфальту, прошелестело платье, хлопнула входная дверь в подъезде, загорелся свет в окне, но вот и он погас.
 
Машина с деревянным кузовом горит рядом с нашим студенческим общежитием, на нее из шланга с третьего этажа льет воду студент, пламя не утихает и сейчас, возможно, произойдет взрыв. В это время из-за угла появляется пожарная машина, один за другим из нее выпрыгивают пожарные в огромных касках, разворачивается шланг, бьет широким потоком пена, пожар побежден, в воздухе остается запах гари и на земле огромная лужа – смесь воды с бензином.

 Остановка на подходе к перевалу Донгуз-Орун, последний привал перед восхождением. Мы подкрепляемся тушенкой из консервных банок. Я поднимаю глаза и вдруг ощущаю почти физическое прикосновение: огромная заснеженная гора, в ногах у которой озеро, смотрит на меня и молчит. Что тебе нужно? Мы идем медленно по леднику, а гора как живое существо смотрит на нас. Воспоминание о ней я уношу с собой. Если доведется еще раз прийти сюда, я буду знать к кому иду.

По леднику мы поднялись на перевал Донгуз-Орун, прокричали ура перед пирамидой из камней, сложенной на вершине, и стали спускаться вниз. И тут начали происходить чудеса. Сначала мы шли по льду и снегу след в след. А затем что-то изменилось, появились проталины, из-под ног побежали ручьи, стали попадаться куски земли с зеленью, а еще ниже снег исчез, и Сванетия засияла изумрудами своих сокровищ, и мы вошли в ущелье, где справа и слева лились бесчисленные потоки воды, маленькие водопады, разбивавшиеся об острия камней. Воздух насыщен мириадами брызг, сияющих на солнце тысячью радуг. «Волосяная музыка воды!» – вот откуда взялась мандельштамовская строка в стихотворении о «нищенском селенье».
 
В Подмосковье на автобусной остановке я вижу – стоит Сема и я, сойдя с электрички, впервые приближаюсь к нему, чтобы отправиться в Красновидово, где проходит летняя школа для поступающих в спецшколу-интернат № 18 при МГУ. Черноволосый, маленький, сутулящийся и, кажется, нетвердо стоящий на ногах Сема, с характерными еврейскими чертами лица, приветствует меня шуткой, и мы вместе садимся в автобус, и затем в лагере устраиваемся в одной палатке. В интернате мы учимся в одном классе, однако затем поступаем в разные вузы и, студентами, почти все свободное время проводим вместе. Его доброта, ум и юмор согревают меня во всех превратностях судьбы. Единственный незабвенный лучший друг мой.

В интернате в актовом зале поздним вечером после занятий большой свет выключен, на сцене горит настольная лампа, и рядом сидит невысокого роста человек в очках с нерусской внешностью и очень живыми глазами. Перед ним на столе – потрепанная журнальная книжка, самая знаменитая в то время в Москве. В зале тишина, начинается чтение романа. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город», – произносит он. Достоверность каждого слова поражает меня. На этот зал я гляжу из сегодняшнего далека и не могу наглядеться. Вроде бы жизнь ни в чем не изменилась, что было тогда прекрасно, то и сейчас прекрасно. И со мной никаких перемен не произошло, ну разве что юность улетела неизвестно куда, но я не укоряю ее за это. У каждого времени есть свое лицо, свое обличье, и мне нравится, что жизнь устроена именно так, а не как-то по-другому.
 
После приемных экзаменов и зачисления в институт нас, студентов-первокурсников, направили на уборку картофеля. В сентябре только первые три дня были сухими, а потом пошли дожди, и земля и все вокруг пропитались влагой. Мы убирали капусту, морковь и картошку и возвращались в общежитие мокрыми, продрогшими и нередко злыми. Я впервые, как и большинство ребят, еще недавно школьников, оказался в такой трудной ситуации. До места работы приходилось добираться по мокрой раскисшей дороге, а потом возвращаться назад под дождем таким же образом. Погода была мерзкая, но невероятно красивая. Только что прошел дождь, и небо расчистилось. Ветки деревьев и линии электропередач увешаны гигантскими водяными каплями. Черные рваные облака унеслись куда-то, и через них прорвалось чистое небо и луч солнца, и капли воды на деревьях и проводах вдруг вспыхнули невероятным неземным светом. Я отстал и оказался рядом со стайкой девочек, идущих отдельно, каждая с букетом полевых цветов. Одна из них вдруг протянула мне маленький голубой цветочек. Никогда раньше мне не дарили цветы. Я принял его как благословение, как обещание и залог будущего счастья.

Летом Миша и Лия живут на даче, куда я приезжаю время от времени. На электричке, идущей от Белорусского вокзала, я везу им картошку. Это в некотором смысле безумие, но одновременно акт любви. Я иду через поле и вхожу в лес, который встречает меня как старого знакомого. Внизу темно и сыро, но сверху прорываются солнечные лучи, и прикасаются ко мне лоскутами света. Пастернаковские строки звучат естественно и свободно:

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.

Деревья расступились, тропа стала просторней, и я оказываюсь, наконец,  на опушке леса и вижу Мишу и Лию с мальчиками на краю поля. «Мы думали, что ты в Москве, живешь напряженной духовной жизнью», – говорит, смеясь, Миша. И мне становится стыдно, что я здесь на краю поля с картошкой, а не в Москве. Одновременно я понимаю, что это шутка и что мне рады. Мы идем вместе по дороге вдоль поля. Лия останавливается на минуту и окликает малышей, убежавших далеко в поле. Мальчики не слушаются. А я в это время улетаю куда-то далеко вверх и вижу нас всех со стороны. И я понимаю, что эта ускользающая мгновенная жизнь уже никогда не повторится. И надо, просто совершенно необходимо, понять в ней что-то самое главное, удержать ее, пока время не проглотило все. «Яша, ты где?» – обращается ко мне Миша. Мы входим в дом и садимся пить чай, и я рассказываю им последние московские новости.