Ой-вей, ой- вей

  У него не были ни отца, ни братьев, ни сестёр,  только  мама. Никто не знал ни имя его, ни фамилии ,  как будто и не  было. Была только уличная кличка: Кристин- по имени матери Кристины.  Поселилась  она на  краю бывшего местечка. Евреев в
войну  побили, остались  их дома- полуразрушенные, наполовину сгоревшие. Вот в
 одном    из таких домов и стала жить  пришлая.  Когда это было? Аккурат после освобождения Беларуси-  летом сорок четвёртого года.
Хатка была   хоть старая и  скособоченная,   с дырявой  соломенной  крышей , но не под открытым небом.
 -Безмужняя, с ребёночком на руках, с узелочком  на плечах  , где ещё найдёт лучший   угол?  Да, видать нигде! Иначе не тронулась бы  в дорогу,- судачат  о ней  бабы,- да и дитя  у неё непохожее на наших. Малец- то узколицый, рыжий, глаза- бесцветные, волосы- белёсые.  Чистая немчура.
Не слышала эти разговора Кристина , а если бы услышала, удивилась    людской проницательности.
Летом   сорок второго  года  в их село вошла немецкая  пехотная часть: то ли   она  двигалась  на передовую, то ли   направлялась на отдых после боёв? Только какая разница?  Мужики до баб охочие и до передовой , и после. На свою беду, а может, и не на беду,  в то утро пошла Кристина  за водой…
    Худая, как жердь,   она  была уверена , что ей   опасаться некого . Молодые на  фронте , в селе  старики ,да примаки, которые  и так   на  птичьих правах. А тут заявились немцы-  крепкие, здоровые! Один под один,  о таких говорят: « кровь с молоком»!
 -Какие они  разбойники? Никого  в селе ещё   не убили и  не ограбили.  Чистые ангелы по сравнению  с чекистами  из НКВД, которые налетали на людей ,  как коршуны на наседок    в поисках  «врагов  народа»,- думая так,  Кристина  по дорожке шла и   два ведра на коромысле несла. А навстречу- настоящий красавец:  высокий, стройный, узколицый! Улыбка- ослепительная! Зубы-  фарфоровые! И…  протягивает ей  плитку шоколада:
- Битте, мэдхен!( Пожалуйста, девушка).
  Кристина    оторопела:  никто и никогда   не называл её  так красиво: « мэд-хен»! Не понимая значение  этого слова, она уловила его красоту, изысканность!    Совсем не так, как    о ней в деревне говорят : « замарашка»,  « плоскодонка», « кривоножка…».
И вдруг: « Мэд-хен»!
Девушка  невольно выпрямила плечи - стала стройнее , выше. Под старым платьицем вырисовались , как   твёрдые дикие груши ,  две груди с кулачок.
Немец протянул ей  руку  и… она пошла за ним. Сама! Без никакого насилия- легко и свободно.  С мужчиной ,  рассмотревшим   в ней женщину, а не двадцатилетнего заморыша в изношенном ситцевом платьице , какой  она была для всех.
А может , и не увидел, а  физически изголодавшись по бабе и увидев что-то несуразное , но   в женском облике ,  вспомнил  свою прежнюю галантность  по отношению к  немкам, автоматически проявил её в глухой белорусской деревне. А может, был хорошим психологом , понимая, что даже  дурнушка станет краше , если проявить к ней мужское внимание?
- Женщина сама разденется ,  если на лице  будет улыбка , а в кармане  шоколада плитка,- считал обер- лейтенант Иоганн.
  Но его   метод  срабатывал  не со всеми! Поначалу  смирные  белорусские красавицы, которых он выбирал,   превращались позже   в разъярённых тигриц.  Его  подчиненные над ним посмеивались, а он, берлинский гуляка,   всё же не хотел быть  насильником , как бывшие баварские  мясники  , или кёльнские  забулдыги.
-  В принципе  в каждой женщине-  одно и тоже! Какая мне  разница: красавица она  или дурнушка,- думал  Иоганн ,- и  насвистывая  весёлый  мотивчик,  шёл   в то утро по селу. А навстречу ему -Кристина .
  Вёдра раскачиваются на коромысле, вода   переливается через край. Длинные волосы чёрными змейками бегают по груди: сверху вниз, сверху вниз…  Что-то волшебное, фантастическое было  в  облике этой лесной девы?   Сама  того  не зная, она    влекла   к себе  пехотного обер- лейтенанта,   как никакая другая женщина раньше. И  он  шагнул к ней с улыбкой  навстречу.

…На следующий день немецкая пехотная часть покинула село: она направилась то ли на  боевые  позиции, то ли в тыл.  Да какая разница? Кристине  было всё равно . Волновало другое:  а если  её   видели  с немцем? Что будет  ,  если об этом  узнают   родители?
- Отец точно убьёт , а мать навсегда проклянет,- рассуждала сама с собой.
Но  не представляла, что  после одного раза может   забеременеть ?
Живя в далёком  селе, была до того  непросвещённая в женских делах , что  не обратила   внимание на усиливающие  приступы тошноты.  Думала, что виной всему недоваренные грибы, или  недожаренная рыба, какую словили в местной речушке?
 Но бабушка  Акулина   пристально посмотрев на внучку, подозвала её к себе. Убедившись, что никого с домашних нет рядом, спросила:
- Девка! От кого ты понесла?
- Как понесла?
- Цяжарная  ты( Беременная ты)?
 Подломились колени, в виски  ударила кровь:
- Господи! Что же  будет, когда узнают дома? - глазами полными отчаяния,  посмотрела на бабку Акулину.
-  Матрона усим  бабам дапамагае- дапаможа и табе.  Дицё патрэбна вытравиць( Матрёна всем женщинам помогает. Поможет и тебе. Ребенка нужно вытравить).
 Кристина  засобиралась к ней, но ноги не шли. Знала, что то одна, то вторая молодица после похода к Матрёне чахла , потом ходила,  как жёлтая  тень   и вскоре умирала.  Кристина  была до того молодой, что мысль о смерти ей  была страшнее самой смерти.
 Так прошла неделя, вторая.  Бабка ничего не говорила, только искоса посматривала  на неё, другие домашние пока не догадывались.
 А Кристина  разговаривала сама с собой.
- Быть с немцем –это позор? Позор!  Но я разве первая?  Нет, не первая! А что не кричала, не царапалась- так могла  от испуга получить обморок ? Могла!  Чего раньше не сообщила дома? Так было стыдно!  Вытравлю дитя – и никто  не узнает.  Война закончится , вернутся мужики. Ну и что? Они на меня шибко и  раньше не смотрели. За войну, как наши  пискли выросли? Вот взять соседскую Степаниду?
    В сорок первом  году ещё носом шмыгала, а сейчас какая красавица-   грудь  в кофте     не  помещается! Конечно, выберут её , да и других таких же  крутобедрых   скороспелок , а  не  меня.   А если я никому не  нужна, буду  одна?
 И всё чаще стала думать о том, что нужно оставить будущего ребёнка, а там  , что будет-  то будет…
Чтобы дома не докучали   вопросами , перешла жить в старую хату. В семье   все от  Кристины    отвернулись . Только бабка Акулина не упрекала внучку. Мол, что есть- то есть ! Вместе с Матрёной приняла у неё роды.
  А  в сорок четвёртом  поселилась на краю бывшего местечка.  Когда   соседки увидели , что задымила труба   над соломенной крышей , навестили  Кристину.   Одна  принесла спички , вторая соль, третья- картошки , четвёртая  - молока.

- Бедовая она какая-то?  Даже улыбаться разучилась,-выдала  Верка- баба  разумная и авторитетная.
-Не  от добра она к нам переселилась, зачем её клевать, одинокую, несчастную ?- добавила Катька- девка молодая и  озорная.
- А  малец- то у неё  рыжий, глаза- бесцветные, волосы- белёсые.  Чистая немчура,--определила  самая глазастая.
- Чужая жизнь- потёмки.  А кто без  греха?- рассуждали   между собой  бабы.
 Утречком следующего дня Кристина   направилась в  контору колхоза.  Раньше он был чисто еврейский, славился надоями, урожаями . После войны  остался только прежний председатель Иссак Лайвант,  да несколько бывших евреев – колхозников. Одни  без семей, другие- с  культями   вместо рук, с костылями вместо ног.
-Я хоть куда? В полеводство, на ферму. Ребёнка   надо кормить,-  скороговоркой проговорила Кристина.
- Надо,  надо,-согласился  Лазарь ,- думая о том, что до войны даже не каждого еврея принимали  на работу, а теперь рады любому  человеку  с руками и ногами.
 Так Кристина стала жить и работать  в бывшем местечке. Считала большой  удачей, что переехала из далёкого села.  До города- три километра. Мука и  хлеб- рядом, не то, что раньше.   Есть работа на ферме, а самое главное, что её  никто  не упрекнёт , что нажила дитя с немцем.
Правда, как-то услышала от одной хохотушки  ехидные смешки в свой адрес :
- Ребёнок  , видать от фрица?  Нос- конопатый, лица  от   веснушек не видно. Наших  мужиков  в том  селе тогда  не было,   а вот  немцы проходили…
-- А это тебе, чтобы не забыла,- Кристина  ткнула ей кулак под нос.
И другим показала, что может постоять за себя. Время было трудное: выживали, как могли. Зашёл как-то мужичок, попросил напиться. В выцветшей гимнастёрке,  костыль под мышкой.
Выпил кружку, вторую , потом попросил молоток: поправил дверь, чтобы не скрипела.
-Я останусь?
- Останься!
Остался. Когда напивался, всё время шёл в атаку и  кричал : « Бей фашистских гадов!  Стёпка, заходи! Роман, бросай гранату».
 Навоевавшись  и придя в себя , с трудом карабкался на Кристину : мешала раненая нога.  Рвал её  груди , ёрзал  по  телу ,  делал больно. В те  минуты она вспоминала галантного обер-лейтенанта. С ним всё было – по другому…
-Ах, ты , немецкая подстилка,- шипел   бывший капитан,- зная, что ребёнка она родила в войну. А утром просил прощение. Мол, выпил, был не в себе, больше никогда так не будет.
-    Господи! И с примаком плохо , и без его тяжко .  То пару буханок  хлеба принесёт, то по хозяйству поможет, а так всё одна  и  одна. Какая от  мальца подмога?-  не знала , что делать  Кристина.
 Всё решилось само. Закончилась  холодная зима и примак  исчез  вместе со снегом. Как корова языком слизала,  тогда Кристина впервые за много лет  захохотала….

   У мальчика   не было  ни отца, ни братьев, ни сестёр, только  мама.  И никто  не знал ни имя его ,  ни фамилии -  как будто их и  не  было. Была только уличная кличка: Кристин- по имени матери Кристины.
 Улица жила лаптой, футболом, рекой, а чем жил он , никто не знал. Ни в какие  игры его не принимали,  даже разговаривать с  ним считали западло. Почему? Никто не знал, но  так было негласно принято. Кем? Тоже неизвестно? Кристин,  как будто был, и как будто его не было.
 Но первого сентября –долговязый, с торбочкой через плечо он  вышагивал в  школу. В первый класс – и в прошлом году,  и в позапрошлом , и в нынешнем. В штанишках, из которых уже вырос, в сто раз перестиранной рубашечке – и босиком.
 На линейке становился позади всех, босые ноги он мог спрятать, а  как  спрятать голову, которая возвышалась над  всей малышнёй?  Детвора  хихикала, учителя делали вид, что ничего не видят.Когда  начинались первые холода и осенние дожди, Кристин надевал галоши на босые ноги. Когда наступали морозы и валил снег , сидел  на печке до ранней  весны.
 Рядом жил   сапожник  Шлёма. Домик  у него был маленький ,  меньше,  чем  коридор   в соседних домах,  подслеповатые  окна.  Иногда евреи  собирали  и передавали ему   какие-то деньги, но это было редко:  сами жили бедно.  Для беларусов и русских , он был  был изгоем.  Когда   ему приносили старую обувь на починку,   его лицо сияло от радости, а жена Фира не знала , куда посадить пришедшего.
 Всё богатство, которые было у Шлёмы- его  хромовые сапоги. Офицерский китель износился, а сапоги были, как новые. Последний раз одевал  их в День Победы, когда  был здоров , работал.   А потом  открылись старые фронтовые раны.  Уволили ,  дали маленькую пенсию и он  оказался    никому не нужным. Детей и жену  расстреляли  со всеми евреями . Хорошо, что встретил,  а потом сошёлся с Фирой- она ютилась на съёмной  квартирке. Купили малюсенький  домик, но был ещё огородик  и  какой-то дворик.  Это совсем  не то, что комнатка у чужих.  Когда стала  гноиться одна нога, потом вторая ,  спрятал в сундучок    свои хромовые сапоги.  И не вспомнил бы о них, если бы  к ним   не зашла Кристина, их соседка. Позади   женщины  босыми ногами топтался   её сын.  В его глазах Шлёма  увидел  что-то похожее, что   всегда  было   в глазах жены, когда местная ребятня забрасывала  их дом камнями. Видел  страх, беззащитность, безысходность? Чтобы покуражиться над инвалидом войны ,  подонки хулиганили безнаказанно.
 
 Шлёма  знал   не только  поименно этих  « камнеметателей»  , но и то, что сына Кристины    среди них  никогда не было.
- Почему бы  и  ему не бросать камни  в наше  окно?  Даже для того,  чтобы  подружиться с  местной шпаной?   Или   выместить  на  нас  злобу за жизнь трудную  свою?  Но он не делает   это  в отличие от тех, у кого и отцы есть , и дома не развалюхи,  и хлеб на столе, и босиком не ходят?- мудрёно вот так философствуя  , Шлёма   подошёл к  сундучку и вынул из него  офицерские хромовые сапоги.
Улыбнувшись, позвал  мальчика:
-Садись! Будем снимать  с твоих ног  мерку !
 Кристина ничего не понимала, застыла с открытым ртом, а Кристин, радостно улыбаясь,  шаловливо водил  свои  ноги  в цыпках,  из стороны в сторону.
… Первого сентября  он пришёл в школу в новых хромовых  сапогах. Таких ни у кого не было.   Потом  их снял и  чтобы сберечь ,   всю осень носил  ботинки ,  которые тоже  ему перешил  Шлёма.
Немудрено, что они подружились: у сапожника не было детей, а у Кристина – отца.
 - Кто он и где?- эти вопросы маме  задавал не однажды , а она всегда уходила от его вопросов в сторону.  Когда ему было пятнадцать лет ,  Кристина умерла. После похорон  нашёл в её столике письмо к нему, в котором  было написано всё…
 В один вечер  потерять маму и узнать всю правду об отце- это   было бы невероятно тяжело и больно  для взрослого человека, а тем более для пятнадцатилетнего подростка.
 - Мама говорила совсем другое: что отец  погиб в партизанах ?  Она врала?- спрашивал у себя,- не могла сказать правду?
Мальчик был ошарашен, подавлен. Он - сын немца? Фашиста? Вот почему  непохож  на других и никто не хотел с ним играть?  Ходил по маленькой комнатке, скрипели старые половицы, ветер стучал в окна  и Кристин  вдруг понял:  раньше у него была мама,  и даже погибший  отец.  А сейчас он один?  Да, отца  никогда не  было рядом, но он  был в его  душе. Кристин  разговаривал с ним, советовался, плакался, когда было особенно тяжело?  А теперь даже этого  не будет?  Никого не будет? Даже нет кому излить навалившееся   горе? Болела душа, появилась какая-то внутренняя пустота. Казалось, что вместе с мамой  он потерял и себя? Зная правду, он не знал, как быть прежним? Это его пугало. Взяв мамино письмо, пошёл к соседям.  Совсем забыв о  том , что они евреи ? Совсем не думая о том, что теперь  для них он будет сыном  немца, а не  соседским мальчиком?  Что может  именно его отец  расстреливал  семью Шлёмы и других евреев?  Об этом Кристин совсем не думал, а дал ему мамино письмо и спрятал рыдающее от безысходности  лицо   в старом  платье Фиры…

-- Ну и что? Ну и что? Ты то здесь при чем?- садись, помянем  твою маму,-хромая,  Шлёма  подошёл к мальчику и  обнял его.
На столе уже стояли  три рюмочки , картошка, огурцы.
…Тесно прижавшись, сидели рядышком  два еврея и сын немца.  Может , они и  были чужаками  за стенами  этого маленького домика, только здесь они этого   не чувствовали.
Никто не  знал, что  с ним и будет завтра? Но  сегодня  вместе им было легче и спокойнее. В железной печурке ,наконец разгорелись сырые  дрова. Они забавно потрескивали, искры  дрожали , перекатывались. Огоньки приобретали  фантастические  фигуры,  исчезали .
И всё вздыхал старый еврей: « Не жизнь у нас, а   ой -вэй, ой- вэй, ой- вэй…