На краю

Мелкий косой дождь молотил с упорством не рассуждающего автомата. Тяжелое, цвета подтаявшего снега облако с набухшими водой рваными краями висело над извилистой линией окопов, прогрызенных в сухой тверди. Косые струйки, похожие на бесцветные трассера, впитывались в горячую после боя землю. Кромсали ее, и без того разрыхленную солдатскими лопатками, раскаленными зазубренными осколками, безобразно изодранную взрывами, испятнанную воронками, а местами – утрамбованную подошвами сапог, колесами орудий.

Вода, подобно множеству маленьких мотыг, капля за каплей долбила, размягчала глину. На дне окопов уже начинала причавкивать грязно-коричневая жижа, налипая на истрепанные сапоги и ботинки. Запах напитавшейся дождем земли причудливо смешивался с кислой пороховой гарью и с запахом не успевшего остыть металла.

Капельки воды стекали по бледному перепачканному кровью, пылью и пороховыми крапинами лицу. Оседали на заострившемся носу, скатывались по линии четко очерченных скул, промывая светлые дорожки по небритым щекам. Несколько капель попали на почерневшие искусанные губы, и лежащий на земле человек медленно приоткрыл их, пытаясь сглотнуть эту прохладную влагу. Изувеченные легкие отозвались на попытку вздоха очередной волной жестокой боли, а на губах выступили пузыри розовой пены. Выступили одновременно с тягучим сипло-нутряным не то стоном, не то выдохом: «А-а-а-е-е-е..»

Узловатые окровавленные пальцы левой руки судорожно зашарили на груди, где, прямо поверх распоротой осколками гимнастерки, были намотаны наплывавшие водой и кровью бинты. Правой руки не было тоже – выше локтя осталась бесформенная культя.

Рядом, устало сгорбившись, сидел немолодой санитар. Сидел, машинально перебирая содержимое выгоревшей на солнце полупустой брезентовой сумки с красным крестом. Индпакеты, склянка с йодом, несколько хирургических зажимов. На поясе – фляжка с остатками спирта. Вот и все лекарства, вместе и по отдельности бесполезные в данный момент. Санитар отложил сумку и, взяв кусок смоченного дождевой водой грязного бинта промокнул умирающему спекшиеся губы. Услышав невнятный шепот, наклонился ниже. «Не заполнил… Вот собирался все, а не заполнил… пустой он… не узна…». Изорванные легкие отозвались булькающим кашлем, на заросший щетиной подбородок потекла красная струйка. А черные пальцы еще пытались отстегнуть пуговицу целого кармана гимнастерки, где рядом с комсомольским билетом лежал маленький эбонитовый цилиндрик медальона. Губы еще раз раскрылись, выдыхая воздух с красными брызгами. Открытые глаза навсегда остановились, глядя в низкое хмурое небо…

…Я сидел на краю воронки, подтянув колени к груди, неторопливо курил и смотрел на августовский лес. О чем думаешь в такие моменты? Сложно ответить. Пытаешься представить, что происходило здесь семь десятков лет назад? Да, и это тоже… Мы только что подняли бойца, у которого правая рука была оторвана, ребра раздроблены мелкими осколками. Как выглядели последние минуты жизни того, кого по косточке упорно отвоевывали у застывшей лучше всякого цемента смоленской глины? Не знаю. И ответа не будет уже никогда…

У меня в ушах все еще стоял возглас, полный внезапно обрушившейся радости: «Медальон!». И маленький испачканный глинистой землей цилиндрик на узкой ладони девушки, работавшей там, на дне раскопа. Медальон! Ниточка, соединившая два времени. Весточка, дошедшая до живых семьдесят шесть лет спустя.

В тот момент еще никто из нас не знал, что капсула медальона окажется пустой. И вроде бы наметившаяся, протянувшаяся из прошлого тонкая ниточка, оборвется, словно ее и не было. Ничего этого мы, сидевшие на краю воронки, тогда не знали. Просто радовались своей самой важной находке. Радовались, как бы это затерто-книжно не звучало, забыв про дождь, грязь и усталость.

Еще один солдат вернулся с войны. Можем ли мы, потомки победителей, что-то сделать для него сегодня? Да. Мы можем и должны о нем помнить. Да, не зная имени. Но ведь неспроста говорят, что там, у Бога, безымянных нет…