Русские и немного шведов, ч. 2

2 Мелихово. Пасха

Трава в усадьбе выглядела по-осеннему прошлогодней, на северной стороне кое-где задержался снежок. Он виднелся серыми клочьями,  напоминая прикорнувших голубей. Только лилейник, по народному «петушки», видом своих гребешков будил в душе что-то легкое и весеннее.
Чеховский сад показался не сразу. Но вот по тонким стволам я узнала вишни, а в глубине, по правую сторону от главного дома и напрямую перед крыльцом, темнели яблони со свежими спилами в рыжей замазке. Но я уже не смотрела на них. Цветные головки крокусов, упрямыми лобиками пробили землю, ярко бросались в глаза. Нерадостно встречал их белый свет, не «миром входящему», сыпал дождем, клонил набок. Но они всё равно рвались в этот мир, на подвиг жизни, как будто зная, что другого времени нет, надо жить в каком довелось. Наверно, так же цвели они и при Чехове,  цветут и теперь  у меня в саду, под Москвой. И я заскучала по их молодому привету, который совершался там ни для кого.
И всё, что рассказывала экскурсовод, а затем переводила Элеонора Михайловна для персидской молчуньи и молодого шведа, отзывалось этой готовностью ранних цветов, словно само место диктовало радушие. Меж тем, у экскурсовода болела нога, она прихрамывала, а Элеонора трудилась для человека в каком-то смысле случайного, приглашенного профессором, а не ею.               

Из-за перевода время для нас удвоилось, и мы могли осматривать с дотошностью заядлых туристов и даже заметить лишнее, а именно то, что профессор и в музее продолжал нас сторониться,  не совпадать возле витрин. Словно оберегал себя – от чего, неизвестно –  тем будил  во мне чувство, близкое мании гончей, которая на следу и уже остановиться не может: начинает искать то, чего нет. Да вот и экскурсовод, и Элеонора Михайловна – обе со всей душой, милые, обаятельные, однако нельзя сказать, чтобы гости слишком растрогались. И светлая улыбка Лялечки тоже была без ответа. А Лялечка всё равно улыбалась, она, как эти весенние цветы во дворе, знала свое.

Экскурсия окончилась, Нам посоветовали самим сходить в церковь, посмотреть  в пасхальном убранстве приметную, в северном духе, бревенчатую как на Кижах.
По узкой дорожке, мимо прудов мы к ней и пошли. Шведы сразу рванулись вперед, бросив свою спутницу персиянку. «Странные люди, - подумала я, - никому не улыбнулись, не подали руки, никому от них ни жарко, ни холодно… Профессор (иначе как литературо-едом я уже его не звала) одарил музей своей статьей – хоть на этом спасибо».               
От скучных мыслей я  перевела взгляд на компанию  кур, с непонятной симметрией  они симпатично держались друг друга, не отставая  от петуха. И что бы краснопёрому клевать себе камешки, так нет: расправил крылья и заорал. В считанных метрах от храма! Словно затем, чтобы напомнить о петухе, который прокричал, когда Петр отрекся от Иисуса.
   
   Дальше началось несусветное. Такая коренастая, плотная старушенция в темном платке и вязаной душегрейке деловито шла к храму с другой стороны, но, заметив одинокую персиянку, остановилась, распростерла объятья и кинулась к ней, Начала тискать и целовать. Персиянка ответила таким же любвеобилием, они приветствовали друг друга, пока не устали. Только и доносилось: «Ой, я тебя помню! Ты была у нас в прошлом году! Как увидела, сразу признала. Пойдем, милая, в храм, баба Нина нынче там прибирает». И всех заморских гостей эта самая баба Нина повела за собой и представила ликам святых. А зацелованная гостья упала на колени перед иконой и Библией среди свежих цветов.


Нельзя было не поразиться памяти этой бабы Нины: ведь сотни экскурсантов и прихожан перевидала! «Вот что значит родиться жгучей брюнеткой, насквозь персиянкой, да ещё носатой, как Гоголь», - удивлялись мы с Лялечкой, выйдя наружу.  Но швед, наблюдавший со стороны, сказал: «Фарин  никогда не была в России.  Здесь она первый раз». Я посмотрела на Фарин, она от души смеялась и разводила руками. Я огляделась, нет ли чего такого, что могло сбить бабу Нину с толку, какого-нибудь чеховского Чёрного монаха, например. Нет, ни высокое деревянное крыльцо, ни железная ограда, ни гора наколотых дров в церковном дворе, ни тем более небо с низкими облаками над тёсаной аккуратной маковкой храма не напоминали монаха. Определённо в самой Фарин что-то сбивало людей.
- Да вот и Стенька Разин ополоумел из-за персидской княжны, - сказала я. – За борт бросил, Как в песне.  Перед кандальниками выхвалялся.
Упоминание о Стеньке Разине уж совсем погубило мою репутацию в глазах профессора. Просто уронило ниже некуда. Бетонная стена, и та смотрелась приветливей. «Ну, и пускай, - подумала я. – Наверно, ему так проще. А может, в Швеции так принято. А впрочем, что с него взять! Мир разъят, разобран, разложен по полочкам и в этом зашел далеко, уже ни Христос, Магомет или Будда не соберут. И никакой трагедии нет. А дело в том, что сам человек слаб, пуглив, одинок. Не всем же быть Валленбергами и протягивать другим руку спасения или поддержки. Даже апостол Петр только страдал и плакал, когда били Христа. «Страстно, без памяти любил  Иисуса, но трижды отрёкся», - сказано в Библии.
 И я велела себе забыть о профессоре и вообще не смотреть в его сторону. Но досада подтачивала. Отверженный человек поселился в душе и требовал своего. И всё ему было на руку: хмурый прохладный день, дождь, чувство голода. Я полезла в карман за платком, и пальцы наткнулись на пасхальный подарок бабы Нины – крашеное яйцо. «Тоже мне, отпетая голова, - сказала себе. – Вирус путаницы в воздухе, разве не ясно? Путаница с персиянкой… Такая же и со шведом. Всё рассеется. Нам не дано читать в душах других: слишком обострены, переразвиты чувства. Мелкое видится крупным, крупное – мелким; всё зыбко, мимолетно, непостоянно. Лишь в озарениях кое-что проясняется. Жизнь приземленней и проще. Может, вовсе не в Валленберге дело и не в апостоле Петре…»
Продолжение следует