Одной рукой в ладоши не хлопнешь

            
             

                Одной рукой в ладоши не хлопнешь

     Приятельница поделилась со мной рассказом о необыкновенной судьбе одной женщины. Услышанное настолько меня поразило и заинтересовало, что захотелось непременно встретиться с героиней моей будущей повести. Пришлось не только прикоснуться к истории жизни Сарии, но и самой словно прожить её жизнь.
                *   *   *-
    – Сара! Са-ра! Беда! Бежим в Рус! Я брата в гневе ударил ножом… в сердце… случайно… Быстро собери одежду на сменку и еду: сыр, лепёшки… ну, сама знаешь что…
     А я в это время только что уложила спать четырёхлетнего Амру и полуторагодовалую Асю. Меня всю затрясло, но не посмела даже рот раскрыть, не то что слово проронить. Мудрые говорят: все беды человека от его языка. Я знала, что муж давно враждовал со своим кровным братом из-за наследства, видимо, и в самом деле у них дошло до кровавой драки: Рахмет чуть что не по нему – сразу  хватался за нож. Значит, грозит ему теперь смертная казнь – самосудом: кто же согласится, чтобы кровь смыть водой, а не кровью?! Ужас объял меня. Навалилось адское отчаянье, и тело словно оцепенело. Что ж, Сара, готовься: пошли неудачи – так и о халву зубы сломаешь! Придя в себя наконец, я заметалась по дому, собрала большой узел, проверила, все ли на мне золотые украшения, подаренные к свадьбе родителями мужа, тяжеленные, около двух с половиной килограммов: монисто в два ряда, огромные узорчатые серьги, широкие браслеты на щиколотки и запястья, шесть толстых колец на пальцы рук. Подняла детей. Итак, в чём застала меня чёрная весть – в домашнем платье, в парандже, в сабо из кожи, шитых ещё моим отцом, на босу ногу – в том и бросилась в неизвестность… как в пропасть. С собой ведь не заберёшь всего большого хозяйства: ни буйволиц, ни овец, ни кур, ни дом…
     Рахмет посадил на шею дочку, сына взял на левую руку, а правой ухватил узел, в который не забыл затолкать какие были у него сбережения. Я крепко зацепилась за этот узел, и мы поспешили под покровом ночи к реке Аракс, не зная, вернёмся ли когда-нибудь в родной аул. Дети начали было канючить, но отец цыкнул на них – враз примолкли: знали уже, что ата хоть и любит их без памяти, но может быть очень строгим и жёстким.
     Рахмет точно определил, в каком месте лучше перейти: не раз ходил через реку в Ереван на базар. Но в это время (а дело было в июле) она разлилась, бурное течение просто сшибало с ног. Слава Аллаху: муж ростом и силой не обижен был и крепко держался на ногах, хотя вода иногда подбиралась до самых его плеч. А я – маленькая, худенькая, полтора метра ростика, чуть ли не на полметра ниже его, вцепилась в этот узел, как клещ, и задыхалась от животного страха: дно было каменистое, вода холодная, мутная, розово-красная. Когда глубина полностью заглатывала моё тело, Рахмет умудрялся выхватывать меня за волосы. Я судорожно ловила воздух, но опять уходила под воду и нахлебалась её довольно. Не помню, думала ли о чём-нибудь в это время или нет… только молилась и верила: Аллах милостив и поможет нам…
     Велик Аллах! Мы чудом выбрались на берег и без сил упали передохнуть. Грудь у меня скалывало от приступа боли, еле отдышалась. Не успели даже обсохнуть, как обнаружила нас пограничная охрана. В то время Сталин закрыл эту границу и установил строгий пропускной режим, ведь Азербайджан и Армения входили в состав СССР. Нас обыскали, золото всё отобрали и за нарушение границы посадили в Ереванскую тюрьму. Мужу дали десять лет, а я пробыла там два года семь месяцев: попала под амнистию в марте 1954-го. Двух наших детей устроили в Ереванский детский приют.
     А самым неожиданным для меня стало то, что в тюрьму я, оказывается, попала уже беременной. 12 января 1951 года родился очень красивый мальчик, вылитый Рахмет. Назвала его Саркис. В тюремной больнице меня упрашивали отдать ребёнка бездетной врачице. Это для меня было такой дикостью: как отдать своё дитя, когда душа болит одинаково о каждом? Три месяца кормила его грудью. Малыш был со мной до года. А потом Саркиса отправили в приют. Я очень тосковала по детям. Сердце моё разрывалось от горя. Утешало только то, что все они были живы. Иногда привозили старших на свидание, но они уже разучились разговаривать на азербайджанском, и мы не понимали друг друга, только сидели в обнимку и рыдали.
В тюрьме я была очень смирной, кроткой, со всеми ладила, и ко мне относились хорошо. Но ужасно было то, что я не могла есть приготовленную там еду из мяса нечистого животного – свинины. Закрою рот и нос платком, схвачу хлеб с общего блюда, запью водой и убегу – тем и была жива.
     Многое передумалось тогда, многое вспомнилось… Но как будто не со мной всё это было. Вспомнились родители Мамед и Лейлан, моя бедная сестра Фариде, которая умерла от родовой лихорадки. Аллах рехмет элесин! Пусть покоится с миром! Остался новорожденный на воспитание нэнэ, своей бабушке Лейлан. Жили мы на территории Турции. Было хозяйство, хоть и небольшое: десять буйволиц, овечки, куры… Всегда семья с молоком, маслом, сметаной… Мама сама управлялась с хозяйством, а отец работал у хозяина – охранял бахчи, открывал и закрывал арыки.
     Женщины ходили в парандже всегда, даже дома, при муже, и им не разрешалось разговаривать с чужими мужчинами, хотя и родственниками. А я, когда была ещё ребёнком, бывало, выбегу на улицу, встану посреди кишлака и слушаю, где громче всего хохочут мужики. Значит, там и есть сейчас мой отец: он любил рассказывать что-нибудь смешное. Знал много анекдотов, прибауток, весёлых историй. Найду его и позову:
     - Ата, пойдём обедать, ана зовёт.
     Но его долго не отпускают, просят ещё рассказать…
Мама замечательно шила на руках – как на машинке, очень хорошо делала творог, масло, а отец возил это на рынок (между Турцией и Ереваном), куда съезжались и армяне, и русские. На этом базаре её изделия раскупались быстрее других. А закупал отец ткани, нитки, пуговицы или менял товар на товар. За всю свою жизнь ему удалось съездить в столицу Турции Анкару за товаром только два раза: маме для пошива на заказ нужны были ткани, кожа, бижутерия…
     …Папа говорил нам, что идёт война немца с русом (Великая Отечественная). А в 1942 году, когда мне исполнилось четырнадцать, отдали меня замуж за азербайджанца из соседнего аула, он был на шесть лет старше. И видел меня раза два до свадьбы, а я – ни разу, родители сами договорились. Эх, Сара… Сара,  передали тебя, как чемодан, из рук в руки в другую семью и понесли… Видимо, пришлась я Рахмету по душе, раз подарили его родители мне так много золотых украшений к свадьбе. Было понятно, что он крепко стоит на ногах и ничего не пожалеет для своей будущей семьи. Но ко мне относился сухо, как к служанке, общались больше жестами. Нежным был со мной только иногда…  Я жила в постоянном страхе, старалась все успеть сделать по дому. Слово ещё в воздухе не растаяло, а ты беги, исполняй приказание мужа, иначе рассердится и даже ударит, мог и палкой погонщика скота, которая всегда стояла в углу дома. Однажды шли мы с ним по аулу, а мимо кто-то проходил. Вдруг Рахмет схватил какую-то палку у дороги и стал меня ею колотить по спине и по голове. Я обомлела, только произнесла: «За что? Что случилось?» – «А он на тебя смотрел!» – «Я даже не видела, кто прошёл – мужчина или женщина» – говорю. Но спорить не стала. Стерпела обиду и боль. С детства научена: волку пасть не заткнёшь молитвой, так что лучше молчи!
     Однако, пока жив был мой отец, муж боялся меня трогать. При родственниках делал вид, что заботлив, внимателен ко мне. Через год я родила сына. Но умер наш мальчик сразу же после тяжёлых родов: бушевала инфекция, не было лекарств. И это несчастье просто раздавило меня. Ребёночек лежал на тюфяке завёрнутым в похоронное покрывало. Я не сводила с него глаз, рыдала молча, нельзя было давать волю своим чувствам при людях. Простилась с ним дома и даже за порог не могла выйти: женщина считалась грязной – таков был обычай. На кладбище ходили одни мужчины: снимали обувь у огороженного погоста и уже босиком шли к месту захоронения.
     В кишлаке нашем была мечеть, где проводились службы. Но женщинам ходить туда не позволялось. С раннего детства нам внушали: «Самая лучшая мечеть для женщины – это уголок её дома». Поэтому девочки вообще нигде не учились и даже не выходили из дома. А мальчиков обучали кое-чему только в армии: школы для них здесь не было. 
     Вскоре, после похорон сына, забрали Рахмета в турецкую армию на два года, а я стала жить со своими родителями. Приходила в себя после случившегося, тосковала по мужу, ведь плохое быстро забывается, а хорошее-то надолго в памяти остаётся.
И ещё вспомнилось время, когда ночами на кишлак наш нападали курды – с закрытыми лицами, вооружённые. (Они гордо говорили: если родился у курда мальчик, то уже с кинжалом в зубах). Эти люди нигде никогда не работали, занимались грабежами.  Ломали наши глинобитные жилища, ранили и убивали людей, забирали всё подчистую: уводили с собой буйволиц, лошадей, а кур запихивали в мешки и увозили… Так что азербайджанцам приходилось по очереди охранять свои жилища. И мой папа тоже был среди них.
     …Так вот, Рахмета отправили на Север как политического, в Иркутскую область (Тайшетский район, пятьдесят третий километр). А меня после амнистии направили к мужу на вольное поселение. Семилетнего Амру – в детский дом для школьников в город Свирск Черемховского района, Асю и Саркиса – в детский дом (посёлок Шерагул, недалеко от Тулуна).
     И я должна была ехать до станции Тайшет. К тому времени стала немного понимать по-русски и уже могла предъявить бумажки – сопроводительные письма. Добиралась шесть суток. Кроме воды и хлеба ничего не ела: в ларьках – обычно пироги со свининой, которые я не могла взять в рот, меня тошнило от одного только их запаха.
     Приехала рано, в шесть утра. Смертельно уставшая, голодная… В зале ожидания, как только коснулась сиденья, тут же отключилась. И меня обворовали: срезали сумочку с документами и деньгами, которые были выданы на довольствие.
Очнулась – нет сумочки. Заметалась, заголосила, замахала руками, объясняла людям жестами, что случилось. Они поняли, стали успокаивать. Целые сутки я просидела на вокзале, не зная, что делать, куда идти.
     В буфет приходила работница почтово-багажного отделения (позже я узнала, что её зовут тётя Ганя) и видела меня здесь несколько раз, ослабленную, спящую: у меня уже не было сил даже сидеть. Уборщицы объяснили ей, что я четверо суток нахожусь на одном месте, и без еды. Она пожалела меня и позвала в свой кабинет, там я помылась и поела.
     Я доверилась этой крупной, статной, миловидной женщине лет сорока. Она выглядела очень ухоженной, приятной: высокая причёска, губы ярко накрашены. Когда тётя Ганя работала в ночь, забирала меня к себе в кабинет, стелила постель на нижнюю полку для хранения багажа. Она поняла, что кроме неё никто не поможет мне, и сходила в отдел соцобеспечения, объяснила моё положение, к тому же у неё были нужные связи, сделала запрос в Ереван и сумела восстановить все необходимые справки. Я прожила у своей спасительницы два месяца, вместе с её мамой-пенсионеркой и младшей сестрой с ребёнком. Кстати, её мать – из бывшего дворянского рода. Даже мебель в доме старинная, из резного дерева. В кадушке – огромный фикус – как считалось тогда, признак богатства. А тётя Ганя, оказывается, не вышла замуж из-за дефекта на глазу (бельмо и небольшое косоглазие). Я помогала им по хозяйству, варила, убиралась. И вот однажды на моё имя пришло направление в специализированный дом престарелых в Тайшетском районе, деревне Перевоз, на соцобеспечении, километрах в семидесяти пяти от зоны, где сидел мой муж.
     – Сара, оставайся, живи у нас! – просто, по-родному тепло сказала тётя Ганя.
     Спасибо… – и я чуть не разрыдалась: какая же она добрая!.. Да пошлёт ей Аллах долголетие и счастье! – Не могу… мне нужно к мужу увидеться, а потом – к детям.
     Дали мне комнату в бараке, а бараков было всего пять: женский (ходячие); три мужских (больные и другие), «полуслабый» (в столовую не ходили, им няни приносили всё – почти сто человек!); и большой барак – «слабый» (лежачие, сидячие – около семидесяти человек). Меня поместили в женский. Кормили нас четыре-пять раз в день. Масло сливочное – ежедневно… Одежду выдавали бесплатно.
     В деревне не было колхоза, но за счёт дома престарелых у всех была работа: имелся свинарник в сто голов, коровник, конный двор, теплицы, кочегарка, общественная баня и транспортный цех (трактора, тягачи – возили лес на свою пилораму).
    Меня тоже стали приобщать к работе. А в соседнем доме жил дядя Сурен, армянин, сосланный в Сибирь за спекуляцию на двадцать пять лет со своей русской женой тётей Таней Даньшиной , и стали они как бы моими опекунами. Он хорошо знал азербайджанский и многое мог мне перевести, растолковать, а Сурениха, как её все здесь звали, помогала в денежных делах: у меня к тому времени скопились кое-какие сбережения. Но надо сказать, что дядя Сурен был большой охотник до женского пола. Высокий, красивый, ходил как сбитень (у них была пасека, козы)… И положил глаз на меня. Я, конечно же, его припугнула – отстал. Они помогли наладить связь с детскими домами, где были мои дети, и получили подтверждение, что Рахмет действительно находится в тюрьме на пятьдесят третьем километре. И я поехала туда по вызову на свидание с мужем.
     Паранджу у меня отобрали ещё в тюрьме, поэтому я, как могла, спрятала лицо платком (оставила открытыми одни глаза) и, задыхаясь и дрожа от волнения, вошла в камеру для свиданий.
     – Где дети? – первое, что услышала от мужа, какого-то чужого, раздражённого, злого. Казалось, он вот-вот кинется на меня разъярённым зверем.
     – Всё хорошо. Они в детском доме. И у меня есть с ними связь. Отсюда я сразу к детям поеду, проведаю.   
     – А ты почему не сидишь? Или сидишь в этой же тюрьме?.. Ты что, с начальником тюрьмы живёшь? – И его лицо стало таким жестоким, страшным, что внутри у меня всё похолодело.   
     – Н-н-нет… – от неожиданного оговора я в отчаянье замотала головой. А он не верит, кричит и набрасывается с кулаками. Его злость всё более нарастала, и глаза готовы были меня уничтожить.
     – Обманываешь! Как могли тебя выпустить, если меня посадили!
В камеру принесли обед для обоих. Но он начал буянить, разбросал тарелки, стал невменяемым. Конвой тут же вывел меня из камеры. И я уже через решётку ему кричу, сама захлёбываюсь слезами:
     – Клянусь твоей жизнью и жизнью твоих детей, это не так! Успокойся! Всё будет хорошо…
     Вдруг Рахмет подскакивает к бетонной стене – и, как лишённый ума, не чувствуя, видимо, в горячке и в гневе боли, начинает биться об неё головой. Захлестала кровища… В камеру вбежали солдаты, а муж раскидал их и не позволил вызванному врачу поставить себе укол. Наконец его связали. Рахмет потерял рассудок. И припадки эти не прекращались. Его привязывали к кровати, но когда он освобождался от верёвок – продолжал себя истязать. Отказывался от еды.
Я уехала домой, а там не находила себе места, и мучали меня тяжёлые, тревожные сны. Ещё долго перебирала в памяти встречу с мужем. И жалела Рахмета, понимала, как болела у него душа… А через полгода получила извещение: «Гюнеш Рахмет умер»… Аллах рехмет элесин! Пусть покоится с миром! Я рыдала день и ночь, да так, что стала терять зрение. (Позже, в 1965 году, пришлось даже сделать операцию на глазах, но, слава Аллаху, через три года всё восстановилось!)
     Прошло время... Потихоньку я смирилась с испытанием, которое послал мне Аллах, освоилась на новом месте, более-менее заговорила на русском и устроилась работать няней-санитаркой – ухаживать за лежачими больными в «слабом» корпусе. А ещё через год я ушла из барака на самостоятельное трудоустройство. Дали мне отдельный дом. Сурен и Сурениха помогали его обихаживать: крышу перекрыть толем, поштукатурить, побелить, покрасить полы, переложить две печи, одна из них называлась «русская», на ней и готовила. На скопленные деньги купила кровать, постельное бельё, посуду, дрова. Тётя Таня научила меня земледелию на русской земле, ухаживать за огородом.
     Я в то время была молодая, и, конечно же, нуждалась в мужской помощи: где дрова распилить, расколоть или что другое по дому сделать. Есть пословица у азербайджанцев: «Без мужа женщина, что лошадь без узды». Нас, девочек, учили с рождения, что женщина должна быть замужней, покорной мужу, во всём ему подчиняться. И я посчитала, что встретила  такого мужчину, надёжного, порядочного. Павел – из местных, русский, старше меня на двадцать лет, не женат, строитель, сезонный работник (строил с бригадой дома, коровники), жил в общаге. Увидел меня – и я ему, видать, приглянулась. Стал помогать: дрова привёз, наколол, забор в огороде сделал, стайку отремонтировал для куриц… Стал за мной ухаживать. Тётя Таня поддержала его намерение остаться у меня. Что ж, думаю, одной рукой в ладоши не хлопнешь – дому нужен хозяин – и согласилась. Стали жить. Затяжелела я, а он немного погодя запил. Заработки у него стали редкими – что заработает, то пропьёт. Бывало, где свалится, там и спит. Приходит домой – начинает ругаться, а потом  бить стал. Но я всё-то терплю, не перечу ему. Дождалась, что передние зубы у меня выбил.
     Директор интерната Иван Николаевич вызывал его не раз и строго с ним беседовал, а тот давал обещание прибрать руки, но бесполезно. Дочери Наташеньке было всего полгодика, когда он потерялся однажды на два дня. Из больницы позвонили в контору, сообщили, что Павел обморозил ногу, будут ампутировать. Вернулся муж на костылях, но продолжал пить и бить меня, даже костыли в ход пускал.
     Как-то пришла я на работу с синяками на лице, директор увидел и говорит:
     – Что произошло? Это Павел? Говори, не бойся…
     Я сгорала от стыда: всегда была на работе на хорошем счету – благодарности, премии, ценные подарки… и вдруг такое?!
     Пришлось открыться. Однако после этого разговора стало ещё хуже – побои участились.
     Я находила любую возможность, чтобы проведать детей на их дни рождения, на Новый год и летом…
     Однажды зимой люди видели, как Павел, пьянющий, валяется у магазина вместе с костылями. После того он куда-то исчез. В деревне шептались, якобы кто-то взял грех на душу и тайком на санях, на лошади, свёз его, сонного, за околицу в поле, привязал к телеграфному столбу и оставил так, пока тот не окоченел. Когда дело было сделано, снял верёвку, замёл следы и вызвал милицию. Был составлен акт, что мужчина замёрз по пьяному делу. Павла похоронили. И никто о нём не плакал, не жалел, разве что только бедная Сара молилась за его грешную душу…
     Прошло два года. На лето я забирала детей домой, оставить их у себя не могла, потому что школы здесь не было. Они помогали мне по огороду. А потом отправляла ребят на учёбу. Амре уже было тринадцать, Асе – одиннадцать, а Саркису – девять.
     Однажды приехал в командировку к нам на строительный объект плотник Михаил, коренастый такой, приятный на внешность, на пятнадцать лет меня старше; познакомился со мной и предложил свою помощь – помогать по хозяйству. А мне в ту пору исполнилось тридцать один. Стал ночевать в нашем доме. Добрый, заботливый, ласковый – отогрел моё сердце и душу. Наташеньку, бывало, покупает, накормит, чай приготовит.
     –Сарочка, ложись отдыхай. Я присмотрю за дочкой.
     Если задерживаюсь на работе, тут же прибежит узнать, в чём дело. Я уже была на пятом месяце беременности, когда у Михаила случился сердечный приступ. И его не стало. Аллах рехмет элесин! Пусть покоится с миром! Что-то надломилось во мне тогда, почувствовала себя такой убитой, потерянной, несчастной. За свою горько прожитую жизнь впервые была по-настоящему любимой, любимой женщиной. Куда теперь без него? Что буду делать, как жить?
     Тётя Таня посоветовала:
     – Сара, сделай аборт. У тебя же четверо детей… куда ещё пятого?
     Ну что, поехала я в Тайшет, к гинекологу.
     – Женщина, Вы опоздали. Инструменты закончились…
     И в шестидесятом году родилась Лилия. Слава Аллаху и хвала Ему! А с доченькой моей водилась бабушка Дуня, из дома престарелых. Она стала нам как родная, но жить ко мне не пошла: день нянчится, а ночевать – к себе, так ей было спокойнее. В сезон ягодный берёт бидон и идёт в лес за малиной (вдоль реки Топорок, которая впадала в речку Бирюсу), за смородиной, земляникой, наберёт – и к нам. Натолчёт ягоду с сахаром, хлеба душистого, мягкого накрошит в молоко – вот тебе и тюря! Пальчики оближешь! Вкуснятина! У нас в доме и черёмуха, и рябина, и черемша никогда не переводились. Бабушка Дуня брала свои вещи и перешивала их Лиличке на руках, стежками. Доченьке уже исполнился годик, и была она всегда в новеньком, красивом, как куколка.
     Иду я как-то с работы, останавливает меня мужчина:
     – Сара, прости, что задерживаю, я хочу тебе кое-что сказать. Давно уже, ещё до Павла и Михаила, я увидел тебя, и ты мне очень понравилась, но не решался подойти… Вижу, ты хорошая, добрая, и мне хочется тебе помочь, чтобы у тебя была защита… Я буду присматривать за домом, за детьми… – и закашлялся, – это… бронхиальная астма, будь она не ладна… Давай сойдёмся, чтобы жить вместе.
     Баба Дуня как узнала об этом разговоре, одобрительно кивнула головой:
     – Соглашайся – не пожалеешь! Ты женщина, конечно, молодая, красивая, трудяга, каких ещё поискать надо… Но не отталкивай его от себя – он человек очень хороший. У Ивана погибла жена, детей он не нажил, остался один, и его определили по нетрудоспособности в дом престарелых. Уже на пенсии. Правда, лет на двадцать-двадцать пять тебя постарше будет, но всё же какой-никакой тебе помощник.   
     Семь лет мы прожили с ним в мире и согласии. И был он для меня и отцом, и братом, и любимым мужем. Никогда плохого слова не сказал. И меня любил, и детей моих любил как своих. Они звали его не иначе, как ласковым словом – батя. Но рано ушёл он из нашей жизни, не смог перебороть астму… Аллах рехмет элесин! Пусть покоится с миром!
     С тех самых пор живу одна… И дети помогают, и люди добрые. Доброта – она ведь, как море: сколько ни черпай, не убудет.

                Эпилог

     Сара родилась 15 августа 1928 года в турецкой деревне Аратан. Не дожила один месяц до семидесяти пяти. Труд её был оценён – получила звание «Ветеран труда». В пятьдесят лет ушла на пенсию как мать пятерых детей. Все они, её кровиночки, стали достойными, умными, образованными, уважаемыми людьми. По всему видно, что замешены были на материнской, Сариной, закваске – бесконечной любви и заботе. Как бы она сейчас подивилась и порадовалась своей драгоценной поросли – десяти внукам, одиннадцати правнукам и семи праправнукам, которые с нежностью и благодарностью берегут память об их прародительнице – любимой Сарии.