П. П. Гнедич. Академик живописи в Риме. Часть 1

Это отрывок из романа одного забытого сейчас (но когда-то довольно популярного!) русского писателя конца 19 - начала 20-го века, П.П. Гнедича. Роман называется "Волчонок". Его нет в инете, только в старой "Ниве" можно найти, в старо-русском правописании. Взял на себя смелость вытащить оттуда небольшой кусок, который показался мне достаточно интересным сам по себе. Итак, действие разворачивается предположительно в 60-70-х годах 19-го века, в правление Александра II, т.е примерно во времена Некрасова, Достоевского, Тургенева. Место действия, как можно видеть из заголовка, - в основном, Рим.
Весь текст приведен мною к современному правописанию и слегка адаптирован - для легкости чтения. Публикую в три приема. Здесь пока первая часть.


   ****
 

   … Андрей Иванович получил неожиданный заказ. Одна светлейшая княгиня отделывала заново свою домашнюю церковь и захотела непременно, чтобы запрестольным образом у нее была копия с рафаэлевского «Преображения», что в Ватикане. Все единогласно указали на Андрея Ивановича, которого считали (да и сам он себя считал) весьма немногим ниже Рафаэля.
    Так как светлейшая получала несколько миллионов годового дохода, то вопрос о том, чтобы оплатить профессорскую поездку в Рим и обратно, прожитье его там в течение полугода и все убытки, что он понесет, бросивши в Петербурге свою практику, — всё это вопроса не составило, и Андрей Иванович, позвякивая редким в то время золотом, отправился в Италию.

   Когда-то, в начале пятидесятых годов, он жил в Риме пансионером академии, и с тех пор там не был. Теперь он уже ехал не на пароходе на Штеттин, как тогда, а по железной дороге, только-что открывшейся до Варшавы. Тесные, низкие вагоны первого класса казались ему последним словом цивилизации, а тридцать вёрст в час — головокружительной быстротой. Андрею Ивановичу думалось, что он владетельный принц, путешествующий инкогнито. Он остановился в Вене, и хотя не знал ни слова по-немецки, но каждый день посещал театры и терпеливо высиживал до конца спектакля. Он долго стоял перед собором Стефана, щуря то один глаз. то другой, заходя со всех сторон и давая чувствовать прохожим, что он —  ученый иностранец, удостаивающий своим изучением столицу Австрии.

   Рим встретил его скучным, мелким дождем. Ему он показался далеко не таким, каким был всего несколько лет назад, когда он смотрел на него восторженными глазами молодого художника, обязанного восхищаться потому уже, что он сюда послан на казенный счет. Краски как-то слиняли и потускнели, грязь, которой он не замечал прежде, проступила из каждого закоулка. В черномазых лицах он не видел знойного юга и страстной неги полудня: на него смотрели хитрые и плутоватые глазки итальянца — ловкого, хитрого, ленивого, то уничижающегося, то наглого.
   Андрею Ивановичу казалось, что его по ошибке привезли в другой город. Очевидно, с него стерся тот налет юности, который все окрашивал в радужные цвета. Тогда, в эпоху Гоголя и Брюллова, молодежь искусственно воспитывали в культе поклонения красотам Италии. Хотя дальше изображений заурядных итальянок с гладкими прилизанными помадой волосами художники не шли, и все пейзажные красоты Рима ограничивались на их картинах густою синькой, изображавшей небо, и яркой мышьяковой зеленью, изображавшей деревья, тем не менее, все молодые художники рвались туда.
   С первых шагов их занятий в академии, им навязывалась одна идея: «в Италию, в Италию, в Италию!» Они писали с голых натурщиков и с прихотливо положенных тканей, и их лозунгом было — не передать натуру, а понравиться своей манерой письма профессорам, чтобы те дали о них похвальные отзывы и, в конце концов, отправили в Рим. Профессора открывали им тайны великого искусства и со слезами на глазах говорили:

   — Великий Рафаэль, великий Пуссен — вот два столба искусства! Старайтесь возможно ближе подойти к ним. Не пишите узких картин в длину, не пишите узких картин в вышину. Пишите квадратные холсты. Пуссен любил квадратные холсты — любите и вы их. Когда пишете с натуры, умейте видеть не натуру, а то, что вы хотите видеть. Не замечайте уродства, наблюдайте одно благообразное. Даже если вы должны изображать что-нибудь безобразное, то и тогда старайтесь найти в нем нечто благородное. Вот вам дали изобразить упившегося патриарха Ноя. Покажите в спящем старике томленье тяжелого сна, муку внутреннего провидения надругательства собственного сына. В насмехающемся Хаме дайте черты идеальной чувственной красоты, дабы порок, облеченный в изящную оболочку, выступил еще рельефнее. Не смотрите на голландцев и фламандцев: это грубо, тяжело, грузно. Старайтесь совершенствоваться в технике, и вы увидите великую Италию.

   Что будет в этой земле обетованной, в этой Италии, того не знал ни один ученик. Но даже житье впроголодь на скудные средства пансионерства казалось для них раем после долгой голодовки Васильевского Острова, и они поневоле уносили самые отрадные воспоминая о Риме. Там обыкновенно завязывалась первая любовь, там они получали первые заказы, нередко там они удостаивались от академии высокого звания академика. Всё это окружало Рим и впоследствии сказочной дымкой красоты, молодости и счастья.

   Но теперь, во второй его приезд, Андрея Ивановича поразило то, что поражает человека, который встречается с предметом своей прежней любви, отрешившись от своей страсти. Лицо все такое же, те же движения, походка, голос, но нет прежнего обаяния. То, что казалось манящим, очаровательным, -—  теперь в лучшем случае безразлично, а порою смешно и неприятно...
   Рим был все тем же, даже лучше, чем прежде. Несколько улиц заново вымощены; новые дома появились в центре города, у храма Петра повешена новая занавесь, вместо грязной тряпки, болтавшейся прежде. Провалившиеся вокруг фонтанов плиты поправлены. Тибр бурлил так же, как и тогда, вероятно так же, как бурлил при Цезаре, когда он предложил Кассию вплавь добраться до другого берега, и сам изнемог в борьбе с течением. Да и итальянки не подурнели, и были совершенно так же живописно грязны и неопрятны, как во дни его молодости, — а все же было вокруг что-то не то, что-то будничное, тривиальное.

   Желудок Андрея Ивановича - статского советника, имевшего уже несколько орденов, не мог довольствоваться той ресторанной едой, которая казалась в молодости превосходной. Теперь ему вся итальянская кухня казалась скверной. Даже священные двери Ватикана не возбудили в нем прежнего трепета, как в былые дни. От древних зал пахло затхлостью, скукой, отжившей славой. С холстов смотрели условные, скучные лица.
   Но зато — странное дело — то, на чем он не останавливался прежде: легкая, грациозная, шаловливая роспись лож Рафаэля — эта блестящая рафаэлевская шутка, показалась ему значительнее прежнего, и он провел там целый день, и точно целый день звенели над ним гармонические шаловливые звуки веселого оркестра.

   ****

   Он внимательно осмотрел «Преображение». Тут же какой-то художник с необычайной тщательностью копировал его в несколько меньшем размере. Художник был уже не молод, в огромных очках, с суровым лицом. Писал он левой рукой, но иногда, когда рука уставала, брал кисть в правую. Андрей Иванович задумчиво почесал у себя за ухом. 
   — Чего доброго, так точно как у него, мне и не написать, — сообразил он, — это специалист по копиям!
   Он целую ночь не спал, ворочаясь с боку на бок. Мысль о том. что ему, почтенному академику, на виду у праздной толпы полгода надо висеть на лестнице, приводила его в содрогание. К утру ему пришла в голову блестящая мысль:
   — А ну-ка, поговорю я с этим копиистом!
   Копиист был очень податлив. Он сказал, что через две недели закончит начатое «Преображение», а потом готов приняться за новое. Что касается цены, то за копию самого высшего качества он спросил сумму, равнявшуюся одной десятой того, что платила светлейшая Андрею Ивановичу. Всю работу он брался кончить в два-три месяца.

   Вечером в кофейне было окончательно закреплено условие. Андрей Иванович, предложил тысячу лир задатка и сказал, что сам закажет холст высшего качества. Лиры перешли в карман мюнхенского художника, и новые друзья разошлись, чрезвычайно довольные друг другом.
   Освободившись от скучного заказа, Андрей Иванович почувствовал себя превосходно. Он не решался уехать из Рима, так как светлейшая часто ему писала, и потому начал приятно проводить время в полнейшем dolce far niente. Сперва он задумал написать «Смерть Кориолана», но потом решил, что лучше ограничиться молодой итальянкой у фонтана: сюжет во всяком случае миленький и никаких изучений не требующий. Русские пансионеры встретили его как начальство, с почтением, и указали на мастерскую, из которой только что уехал какой-то знаменитый берлинский художник, щедро заплативший вперед за два месяца.
   Андрей Иванович подумал, подумал и переехал.

   Мастерская была гигантской величины. Берлинец любил колоссальные сюжеты, и потому писал тут в течение четырех лет «Страшный суд» с бесконечным количеством грешников и праведников, которые барахтались во всех углах картины, как раки в решете. Для Андрея Ивановича совсем не нужна была мастерская такой необъятной величины, да и вдобавок она требовала усиленного отопления: вода в водопроводе обыкновенно зимою к утру замерзала. Но ему больше мастерской понравилась хозяйка домика, которая сдавала квартиру, а еще больше ее самой — две ее дочери. Андрей Иванович не был особенным поклонником женской красоты, да и сам красотой не отличался, но это ему не мешало ценить миловидность, как художнику. Поэтому он сразу сговорился с хозяйкой, и к вечеру перебрался в новое помещение. Он не подозревал тогда, что это переселение сыграет такую видную роль в его жизни.

   Хозяйка была как все итальянки  - грязна, болтлива, недурна собой и вдобавок глупа. Лет ей было под сорок, вдовела она шестой год и по праздникам кормила обедом очень бравого усатого гвардейца из личной стражи папы Пия IХ. Муж ее погиб безвременно, свалившись в пьяном виде с балкона третьего этажа, где улегся на железных перилах, приняв их почему-то за перину. Она горько оплакала его, и затем, для снискания средств к жизни, стала позировать у художников, изображая по преимуществу библейских женщин. Дочки-подростки сошли за ангелов и привыкли с малых лет, не стесняясь, позировать в ангельском виде, нагишом, перед мастерами всевозможных национальностей. Впрочем, это нисколько не мешало старшей, шестнадцатилетней девочке краснеть и стыдливо опускать глазки при первой встрече с незнакомым художником. Она-то главным образом и прельстила Андрея Ивановича, когда он нанимал квартиру.

   На другое утро после переезда, когда он завтракал у открытого окна — ел яичницу и пил отвратительно сваренный кофе, — он увидел через узенький дворик, как раз против себя, кудрявую головку младшей сестры — подростка лет тринадцати. Она лежала грудью на подушке и, весело улыбаясь во весь рот, смотрела на него.
   — Доброе утро! — крикнул он, припоминая итальянский язык, на котором когда-то болтал достаточно свободно.
   Она кивнула в ответ головой.
   — Вас как зовут? — спросил он.
   — Джульеттой, — откликнулась она.
   — А сестру вашу?
   — Инессой.
   — А она где?
   — Она моется. Моет себе шею.
   — Отчего так поздно?
   — Она только-что пришла с рынка. На улице пыль, а Инесса терпеть не может, когда у нее шея грязная.
   — А разве есть люди, которые это любят? — пошутил он.
   — Мне-то все равно, —  возразила она. — Впрочем, когда у меня будут женихи, может, и я буду мыться по десяти раз в день.
   — А у Инессы есть женихи?
   — Ей шестнадцать лет, значит она невеста.
   — Чья?
   — Ничья. Вообще невеста.
   — Значит, вам еще ждать три года.
   — Да. Хотя я замуж не пойду, я хочу в монастырь. У меня тетка в монастыре. Там так прохладно; в самую жару хорошо, как в марте. А я не люблю жары. Потом у них очень красивый патер Альбано, — его все сестры очень любят, и он их любит тоже.
   — Что она такое говорит! — раздался голос позади нее, и синьора Беатриче, с огромным сотейником в руках, появилась рядом с дочерью. — Если ты, проклятый чертенок, станешь еще говорить такие глупости про свою тетку-монахиню и патера Альбано, я продержу тебя три дня на чердаке. И при том не евши.
   Она обратилась к жильцу:
   — Не слушайте ее, синьор Андреа. Это такая трещотка; не знаю, в кого она такая родилась. Отец ее молчал всю жизнь, как улитка. Да и я не из говорливых. Вот Инесса, та тоже болтать не любит, а эта несчастная тараторит весь день, как кофейная мельница. Пошла, скверный подкидыш, пошла вон, и не смей висеть на окне! Вот когда в двенадцать часов я понесу второй завтрак синьору Андреа, я хороших вещей о тебе наговорю.
   Девочка засмеялась и исчезла с подушки. Мать еще раз погрозила ей вслед сотейником и еще раз извинилась перед жильцом:
   — Вы не сердитесь на нее, она глупа не по летам.

   Ровно в полдень синьора Беатриче появилась в мастерской Андрея Ивановича с грудой дымящихся макарон. Приготовлены они были по-итальянски, то есть, недоварены и вязли на зубах. Но Андрей Иванович привык к этому вязкому и безвкусному блюду еще в первый приезд и поэтому принялся за них с аппетитом, предложив хозяйке стакан кьянти.
   — Ах, я совсем не пью, синьор Андреа, — грустно сказала она, садясь против него. — Это было любимое вино моего мужа, и оно наводит на меня всегда грустные мысли.
   И в самом деле, из глаз ее выкатилась слеза, но впрочем, тотчас же и подсохла, не успевши перейти на платок. Вино не только не способствовало ее грусти, но, напротив, придало лицу ее самое радостное выражение.
   — Если б вы знали, как я счастлива, синьор Андреа, — говорила она, — как я счастлива своими дочерьми. Инесса, хотя ей было всего десять лет, поддержала меня в моем горе, и дала средства к существованию. Она удивительно умна. Это феномен среди детей. Когда я похоронила мужа, мое горе не знало пределов. Я лежала на плитах этого двора и билась в истерике. И вдруг ко мне подходит Инесса и говорит: «Мама, о чем ты так печалишься? Неужели ты думаешь, я не поддержу тебя?» Понимаете, это говорит десятилетний ребенок, крошка!
   — Удивительно! — подтвердил Андрей Иванович, и долил ей отпитый стакан. Она сделала вид, что не замечает его маневра.
   — Я говорю: Ангел мой, тебе ли, крошке, поддержать меня? А она отвечает: «Разве ты не знаешь, что Алессио Барбьери пишет Воскресенье Христово, и хочет окружить гроб ангелами? Он никак не может найти ангела, и говорил, что готов заплатить две лиры в час, если ему удастся найти подходящую головку, — вот вроде как у Инессы, что живет напротив. Это он сказал, мама, и ты увидишь, у нас будут деньги». Я, конечно, тотчас побежала к Барбьери, начала плакать и говорить, как я несчастна. Он вошел в мое положение и предложил Инессе три лиры в час. И сейчас же распространился по Риму слух, что у Барбьери позирует идеальный ребенок. Дженовезе из Болоньи предложил четыре лиры. Шмидт из Вены — пять. А лорд Стивенс, богач-любитель, давал по двадцати пяти лир за сеанс, рисовал очень плохо, но изобразил ее амуром с розой, пронзенной стрелою.

   — Это что же за аллегория? — осведомился Андрей Иванович.
   — Не могу вам сказать, но он уверял, что сердце его пронзила маленькая девочка. Он предлагал мне ее удочерить, и давал за это сорок тысяч лир, но я, конечно, не согласилась, потому что никогда не расстанусь с моей крошкой. Он был страстно в нее влюблен. Но, конечно, на всех сеансах я ни минуты не оставляла их с глазу-на-глаз. Он бы мог ее похитить — от англичан всего можно ожидать... А отличное вино у вас, синьор Андреа. Вы где его брали? Не в переулке налево, где аптека?
   Андрей Иванович пододвинул к ней бутылку.
   — Ну, и долго так позировала Инесса? — спросил он.
   — До четырнадцати лет. Когда ей минуло четырнадцать, я ей сказала: душа моя, теперь тебе неприлично позировать перед мужчинами раздетой. У тебя есть маленькое приданое, скопленное собственным трудом. Увеличивай его, но не смей перед мужчинами обнажаться. Впрочем, месяца два назад она позировала в виде Психеи перед баварской художницей Грюнвальд. Ее полотно произвело фурор. Инессе предлагают теперь двести франков за сеанс, но я не позволю и за тысячу!
   Она вылила из бутылки последние капли.

   — Но если вы, мой жилец, захотите писать Инессу, — конечно, в костюме, — то за десять лир в час она к вашим услугам.  Она очаровательно позирует — как мраморная.
   — Очень приятно, — сказал Андрей Иванович. — Я завтра же попрошу ко мне m-lle Инессу.
   — А какой сюжет у вас? —спросила она.
   — У меня много сюжетов.  Вот мне нужно написать мученицу Варвару.
   — Ах, она удивительна для мученицы! Когда она поднимает глаза кверху, у нее по лицу разливается что-то неземное. В белом длинном платье, с лилией в руках, — это будет прелестно! Другой такой Варвары вы не найдете во всем Риме. О Неаполе я не говорю. Вообще вы посмотрите на ее профиль. Знаете, почему он такой? Потому что ее отец из Генуи. А вы знаете, генуэзцы — это самые красивые люди в Италии. Мы в Генуе жили на горе, и от нас сверху была видна вся гавань, и этот белый маяк, и голубое безбрежное море. В Генуе, в Кампо-Санто, похоронена моя бедная мать. Оттуда мы переселились сюда, так как муж получил здесь место...
   — Мама! — раздался оклик Джульетты, — у тебя молоко уходит, надо его отодвинуть...
   Синьора вскочила.
   — Экая дрянь, сама не может! — воскликнула она. — Благодарю вас, синьор Андреа! Так что завтра Инесса у вас с утра.
   Она ринулась из студии, и вскоре раздался со двора ее громкий голос:
   — Этот чертенок сведет меня с ума! Я убью ее!..
   В ответ слышался серебристый хохот Джульетты.

   ****

_(Далее см. Часть 2)