Погост

Художник — Солнышкина Юлианна.

Любовь столь всесильна, что перерождает нас самих.
Ф. М. Достоевский

«Даже смерть не имеет такой силы, чтобы уравнять всех нас… Вот. Одни могилы богатые: дорогая стела со слепком лица в профиль, плитка, бордюр, чтобы не расползалась земля, высокие кипарисы, насаженные вокруг, а теперь смотрим налево: покосившаяся от своей старости оградка, крест, собранный каким-то умельцем из водопроводных труб и металлических пластин. Однако кто более достоин роскошного погребения?» — размышлял в осенний вечер воскресенья Даниил Петрович, сторож лет тридцати одного из саранских погостов, расхаживая в темном плаще по узким кладбищенским «улочкам».

«А впрочем, меня больше волнует другое. Почему за некоторыми могилами перестают ухаживать буквально спустя несколько месяцев, но за одной ухаживают пожилые мужчина и женщина в абсолютно каждое воскресенье с того самого момента, как я устроился сюда работать год назад. К тому же наверняка они делали это и до меня», — еще глубже погружался в раздумья сторож, и, споткнувшись и чуть не разбив свой череп об ограду, пришел в себя, и невольно, будто кто-то, но не он, желал этого, бросил взгляд в сторону той могилы.

«Никого, совсем ни-ко-го…» — Остановился он в изумлении.

«Они не пропускали ни одного воскресенья. С ними что-то случилось...»

Всю неделю Даниил не знал куда ему деться.

Воскресенье. С утра он тщетно пытался выловить взглядом хоть одну живую душу на могиле. За время, проведенное в ожидании, сторож подметил, что она была ухожена и обустроена отнюдь не бедно, что огороженная территория на 3 погребения, а занято лишь одно. Наконец, когда уже было часа четыре, среди извилистых изгородей появился силуэт медленно идущего человека в темных очках и с тростью. Дыхание сторожа заметно участилось. Это был определенно тот мужчина, и направлялся он именно к этой могиле.

— Добрый вечер, я Даниил, сторож этого кладбища.

— Добрый, я Александр Александрович, Брамин, если угодно.

— Я видел вас здесь с женщиной, предполагаю, женой, каждое воскресенье, но в прошлое не обнаружил. Я уже думал, с вами случилось несчастье. Однако, слава богу, вы явились, но, подождите, один? Вас всегда было двое.

— Гм, Мария… Она тяжело больна, потому-то нам и пришлось не прийти неделей ранее. Сейчас ей несколько лучше, но я настоял остаться дома, — ответил Брамин.

— Тем не менее по мне пробежал какой-то холод, когда я не увидел вас в воскресенье. Кого вы навещаете?

Александр помолчал, но после все же ответил:

— Мне кажется, односложного ответа здесь будет недостаточно, да и человек вы вроде как не слишком спешащий, но интересующийся — могу рассказать вам историю.

— Конечно рассказывайте!

Брамин неторопливо начал повествование:

«Мне было двадцать три года. Совсем недавно окончил художественное училище. Можно сказать, на последние деньги с кое-как проданных картин снимал комнату в квартире у полуглухой одинокой старушки. Жрать иногда было почти нечего, но это иногда, а в основном старенький, вонючий, будто бы в нем забыли труп, холодильник был отключен от электричества, потому как пуст.

«Выбирайся», — вертелось у меня в голове каждодневно.

Просить помощи у родителей было глупо, взрослый уже, да они и сами совсем не богатые. Все, что пришло мне в голову, — это писать больше картин. Продавал я их на рынке. Каждый день, ближе к вечеру, тащил несколько лучших работ, кисти и краски.  Брал мольберт и пару табуреток, оставленные мною в магазине «Электроник» рядом, раскладывался и писал портреты с натуры. Все это приносило маленький доход, к тому же надо было еще платить рынку за место-павильон.

В один такой день, по дороге домой я увидел рекламу конкурса художников, где главным призом оказались деньги, причем немаленькие. Кажется, это мой шанс, и я пытаюсь его ухватить, пишу конкурсную работу и день и ночь, пытаюсь найти в себе новые соки, чтобы их выжать. В пылу работы я и не сразу придаю значение белой мути, наползшей сверху поля зрения моего левого глаза.

«Если я буду шляться по врачам, я не успею дописать работу на конкурс. Само пройдет…» — думал я и продолжал трудиться.

Дабы не сдохнуть с голода, приходилось все так же ходить на рынок и продавать картины, но теперь уже в меньшем количестве. На протяжении довольно долгого времени я замечал одну девушку, курящую сигарету и подолгу рассматривающую мои работы, среди которых большая часть — это портреты. Она была в бледно-голубоватом пальто и всегда с зонтом, сложенным или нет, но с ним. Лицо ее необычайно прекрасно, словно спелый персик. Волосы кудрявые, выползающие густыми витками из-под шапки. А улыбка… Все можно отдать за нее. Мы часто встречались глазами, притом складывалось чувство, будто мы разговариваем, некий немой диалог, можно сказать, мы уже были долгое время знакомы. Во время написания портрета какого-то старика в который раз я ее увидел.

— Нравится? — спросил я.

— Спрашиваете еще! — ответила девушка, поначалу замявшись.

— Как ваше имя? Мое, я думаю, вы уже знаете по росписям на картинах.

— Мария.

— Хотите, я вас напишу?

— У меня нет денег…

— Что вы! Бесплатно! То, что вы будете моей натурой, уже огромная плата. Однако сейчас я пишу этого мужчину, а после — ухожу, но обещаю, что непременно напишу ваш портрет.

— Спасибо конечно… Нам по пути, я дождусь вас.

Немного смутившись и не поняв, откуда Мария знает, по пути ли нам, я кивнул. Тем временем старик был дописан, и он вручил мне обещанные семьсот рублей. Я собрал все свое добро в клетчатую сумку, занес мольберт и стулья в «Электроника» и, закурив, двинулся с Марией.

Минут пять мы шли в полном молчании. Да и говорить ничего не хотелось, достаточно было того, что мы рядом. Необъяснимая тяга была между нами.

— У тебя есть такое чувство, что мы знаем друг друга очень давно? — нарушил я тишину.

— И у тебя оно же? Да, есть…

Мы долго болтали о всяком-разном, забывая, что я торопился, понимая, что не можем друг без друга, что влюблены. Уже стемнело, когда я вернулся домой.

«Что-то совсем плохо моему левому, да и правому глазу тоже», — подумал я после того, как чуть не снес стойку для одежды, словно напившийся бурбона.

Белая пелена закрывала мир моей маленькой, грязной и полуосвещенной каморки, словно утренний туман. Я не спал ночи две и решил хоть в эту все-таки выспаться. С чувством большей тревоги за конкурс, чем за зрение, уснул.

Будильник. Семь утра, кажется. Время знаю лишь потому, что всегда вставал в семь, но… Черт… Я не смог увидеть стрелок на циферблате часов, да я даже самих часов не разглядел! Только размытые, как акварель, пятна света и тьмы!.. Я долго рыдал, а Галина Прокофьевна, та старушка, у которой снимал комнату, пыталась успокоить меня. Я надеялся, что все это страшный сон, что вмиг я проснусь с тяжелым дыханием в холодном поту, однако миг длился и длился…

Только к полудню, хоть немного придя в себя, нащупал телефон и вызвал скорую, ведь о самостоятельном путешествии до больницы не могло быть и речи.

«К моему сожалению, Александр, зрение не вернуть, отслоение сетчатки, но слишком поздно», — с печальным ужасом вспоминаю слова врача.

И другие, и потом, и в других городах, одним словом, все произносили этот приговор, под разными предлогами, даже с разными диагнозами, но один и тот же. Вероятно, это проблема нашей медицинской системы, что в девяностых, что сейчас: нет индивидуального подхода, им все равно на тебя, все равно, что ты человек, с душой, живой. Для них ты тело, лягушка с лаборатории медицинского факультета. Они не сильно-то и беспокоятся, верный ли поставлен диагноз. А хотя, какая в моем случае разница, если вердикт один: слепота.

Шли месяцы. Депрессия. Ее тяжело описать. Она тянет, поглощает, уничтожает тебя изнутри, образуя пустоту. Физическое ощущение чем-то подобно изжоге. Ты ничего не хочешь, тебе ничего не нужно.

«Ведь смысл что-то делать. Для чего? Какой смысл всей этой бытовухи с деньгами, их накоплением, какими-то низшими желаниями? Разве в них смысл жизни? А в чем? Непонятно, есть ли он вообще», — думал я тогда.

«Недописанная работа на конкурс. Ой плевать на конкурс! Невозможность теперь когда-либо выполнить данное Маше обещание написать портрет. Может, лучше забыть ее? Я не смогу... Не смог! Полюбив когда-то, уже не сможешь никогда. Любовь, она одна навсегда. Но Мария будет страдать рядом со мной… Я больной… Не желаю, чтобы она рушила себе жизнь со слепым человеком, слепым во всех смыслах. Нужно отдалить ее от себя! Пусть она забудет меня! И пусть думает, что я тоже забыл ее!..» — сам себя испугав, закричал я, еще и разбудив этим действием Галину Прокофьевну.

— Ты чего стучишь по стенам? Чего орешь-то? — спросила Прокофьевна, открыв дверь в каморку своим ключом.

— Простите…

— У тебя точно все нормально?

— Да, вроде. Галина Прокофьевна, могу я вас попросить кое о чем?

— Конечно, внучек. Проси, что хочешь.

— Мне тяжело нормально передвигаться без трости. Я дам вам денег, чтобы вы купили ее мне. Без нее я не могу вылезти дальше подъезда. Вот. Держите, — сказал я и протянул несколько купюр относительно небольшого номинала.

— Хорошо, Саш, завтра схожу. Спокойной ночи, — уже в проеме пробормотала в полусонном состоянии Прокофьевна.

Некоторым временем после мне дали первую группу инвалидности и назначили пенсию, которую, к слову, очень часто не выплачивали в конце девяностых. Рассказали, что в Саранске есть региональное отделение общества слепых и что они собираются по вечерам после пяти для обсуждения дел серьезных и не очень.

Вечером другого дня с тростью, что куплена Галиной, я решил посетить это общество. Находилось оно в переоборудованной квартире старого, но, как помню еще зрячим, привлекательного, желтого двухэтажного дома. Некоторые здесь просто проводили свободное время, общаясь друг с другом.

— Ну привет! — напугал меня какой-то парень.

— Здра… Привет.

— Мне сказали, в фойе какой-то новенький.

— Ну, да.

— Ну, я введу тебя в курс дела. Я, кстати, Кобенин Сергей Андреевич.

— Я Брамин Александр.

— В этом учреждении мы, слепые, находим работу и друзей. Расскажешь о себе? Не парься, я из интереса спрашиваю, анкеты будешь у главных заполнять.

— Я был художником. Проигнорировал проблемы со зрением из-за поджимающих сроков сдачи работы на конкурс. И вот теперь я тут… Навсегда.

У нас было что-то общее: он человек творческий, музыкант, вернее, как он выразился, «был им когда-то». Мы долго болтали с Кобениным ни о чем, на удивление довольно крепко сдружились, но уже было пора уходить. Я назвал адрес, и мы договорились о завтрашней встрече у меня дома.

Когда я проснулся, мне было крайне тяжело. На улице был такой громкий дождь, что, кажется, сам воздух мог бы раствориться в его потоках. С помутненным сознанием я взял железное ведро, открыл окно, и, отдирая полотна с рамок, стал медленно сжигать их. Звонок в дверь. Было бы глупо пытаться убрать следы сжигания картин, а не открывать дверь невежливо. Это Кобенин Сергей. Я вспомнил, что договаривался с ним о встрече, но меня больше удивило то, что он в такой катаклизм на улице пришел ко мне. Увидя, чем я тут занимался, он сразу же остановил меня, и мы поговорили по душам, я рассказал ему свою жизнь. Сергей спас половину моих картин и, возможно, меня.

Следующим днем снова звонок в дверь. На этот раз я удивился еще больше и поначалу подумал, что это к Прокофьевне. Но, услышав задверный голос, мое сердце словно выпрыгнуло, съездило в экстремальное путешествие и вернулось на свое законное место.

— Саш, это я, — сказала Мария за дверью.

Я тихо приземлился на пол прихожей в непонимании, как мне поступить.

— Я знаю, что с тобой стряслось… — продолжала Маша.

На этих словах дверь была открыта. Мы молча кинулись в объятия. Я обнял ее так крепко, что, казалось, вот-вот она лопнет.

— Проходи в мою комнату. Как ты узнала?

— Ты перестал появляться на рынке. Я спросила у старушек возле твоего подъезда, не видели ли они тебя. Среди них оказалась Галина Прокофьевна, она мне все и рассказала, и я вмиг помчалась к тебе, — ответила Маша, и мы взялись за руки.

— Прости, у меня была мысль, чтобы ты меня забыла.

— Мне не нужно в жизни ничего, кроме любви ради любви. Я не говорила тебе, но моя мать помешана на деньгах и против нашей любви, однако мне эти всякие материальные ценности ни к чему.

Она коснулась кончиком носа моего. Все более чувственно обнимаясь, мы почувствовали жар друг друга, наши губы плавно соприкоснулись, и поцелуи опускались на шею…

На следующий день я пошел в общество инвалидов. Большинство людей там мне были, честное слово, противны: они лишь хотели, чтобы их жалели. Другим был Сергей — только ради него я и посещал то место.

— Здорова, — начал он разговор.

— Здорова, рад тебя видеть.

— Можем поболтать на скамейке возле здания, — предложил он.

— Да, давай.

Мы присели на нее и закурили.

— Ты не рассказывал про свою судьбу, — сказал я.

— А что она? Кому интересна судьба сироты?

— Мне как минимум.

— Ну, как я уже сказал, я сирота, а если быть точным, то подкидыш. Меня подбросила мать под двери приемного покоя больницы. Понятно, что меня некоторое время подержали в больнице, в общем, выходили. Медики говорили, что мне было не более десяти дней от роду и что рожден я был вне медицинского учреждения. Органы правопорядка не смогли найти родителей. Я полагаю, что их финансовое положение просто не позволяло меня содержать, а опомнились поздно. В детском доме я учился играть на электрогитаре, но после того, как ослеп, я не могу преодолеть какую-то преграду, — говорил Сергей.

— Кстати, я нашел технику, при помощи которой ты сможешь писать! Смотри внимательно. Вернее, слушай. Берешь быстросохнущий клей, наносишь им контуры, которые будут ограничивать один цвет, а потом наносишь краски, как в западных картинах «по номерам», только без номеров!

— Ну я не знаю…

— Я ему помогаю, а он нос воротит.

— Извини, я попробую.

Мы потушили окурки и попрощались.

По возвращении домой я был в неверии, что с помощью этой техники может что-то выйти. Я не стал о ней говорить Маше. Однако именно в этот день она настойчиво сказала:

— Сегодня мы будем писать с тобой картину.

— Я слеп, если это твой черный юмор, то смею огорчить, совсем не смешно.

— Не юмор. Я верю в тебя. Ты художник с большой буквы. Ты будешь творить всегда.

Все-таки приняв предложение Маши, я решил использовать тот способ, который посоветовал Кобенин. Я сходил за клеем в магазин на первом этаже дома. Мария помогла подготовиться, все было уже запыленно за долгое время. Попросив сесть на кровать, я стал ощупывать ладонями очертания ее лица, щеки с милыми ямочками, красивый ровный нос, милые ушки, и начал наносить клеевой контур на холст, она вела мои руки, помогала, мы оба плакали, но это было счастье. Краски я наложил на удивление быстро.

Я был обязан отблагодарить Сергея не медля. Да, словами. Появившись у него дома, я расцеловал его.

— Не стоит благодарностей, пустяки, я знал, что эта техника сработает, — говорил Сергей, но голос его выдавал безумную, искреннею радость, — я знаю человека, проводящего конкурс портретных работ. Ты можешь…

Он рассказал мне об этом конкурсе. На совпадение я как раз любил писать портреты, а один написан вот только что.

Воскресенье, в том конкурсе я, нет, я и Мария победили и получили денежный приз. Когда мы подъезжали к дому, она сказала, что видит двух офицеров, стоящих перед нашей дверью.

— Добрый вечер. Брамин Александр Александрович? — обратился ко мне один из них.

— Да, что такое?

— Мы узнали, что вы в дружественных отношениях с Кобениным Сергеем Андреевичем. Когда вы его видели в последний раз?

— Пару дней назад вроде… А что случилось-то, в конце концов?!

— Сегодня днем он застрелился в своей квартире.

Нужно было проехать с офицерами в отделение. Там я дал показания и узнал, что Сергей оставил записку, содержащую что-то о «клубе двадцать семь».

Мы с Марией похоронили его на деньги, выигранные в конкурсе, обустроили его могилку. Три десятка лет в каждое воскресенье мы приходим на погост, чтобы посетить Сергея».

Оба они сидели молча еще, наверное, минут пять. Брамин попрощался и ушел —  сторож остался на могиле. Александр приходил еще два раза, а на третий в слезах сказал Даниилу:

— Она скончалась… Похороны завтра. Рядом с Сергеем.

— Как?

— Та болезнь, про которую я говорил, — рак. У нее был рак матки, проводили облучение органов малого таза, поэтому у нас нет детей… Однако произошел рецидив.

Похороны прошли. Брамин стреляет себе в висок, будучи в ванне дома. Оказывается, при покупке места Сергею он купил рядом места и себе с Марией, однако на богатое погребение денег не оставлял, все потратил на обустройство могилы Сергея.

Похороны Брамина. К этому времени Александр и Мария остались одни друг у друга, все близкие родственники умерли. На похоронной церемонии лишь Даниил и два работника.

Спустя десятилетия уже старый и умирающий сторож погоста Петрович все еще ухаживает за тремя могилами.