Стреляйте, пока не проснётесь

1.
Бабушкины револьверы были тяжёлыми. Их деревянные рукояти пахли, как оклады икон в деревенской церкви. Младший часто ловил себя на желании благоговейно приложиться к холодному металлу губами.
Бабушка учила их стрелять. Сначала палили по банкам во дворе, затем, когда руки и глаза окрепли, — в лесу у дома. Они забредали в темную чащу и отстреливали чудовищ.
Бабушка учила стрелять без промаха: для этого надо было целиться не глазами, а нутром: ты в какой-то момент чувствовал натянутую нить между собой и целью. Вот тогда надо было по этой нити запустить пулю. Бабушка учила их различать слабые места чудовищ: у кого — мягкую прореху между чешуйками брони, у кого — основание рога, у кого — глаз.
- От кого мы отстреливаемся, бабушка? - Спрашивал старший.
- От тех, кто хочет забрать душу, - спокойно отвечала бабушка.
А ещё она учила их петь.
Одна песня была боевая: с ней шли к лесу, она помогала настроиться на бой. Другая — протяжная, закрывающая, с ней просыпались. Младший думал сначала, что второй песней отдают дань уважения врагу; он где-то вычитал, как первобытные охотники, убивая медведя, пели богам о его храбрости и благодарили большого зверя за мясо и шкуру. Но бабушка строго отчитала мальчика и пояснила, что их враги — не из тех, кому нужно отдать хоть сколько-то уважения. Их враги — враги рода человеческого, и их надо истреблять твёрдой рукой и безжалостным сердцем, и они не божьи твари, а совсем наоборот.

Конечно, всё это происходило не наяву.
Наяву они жили с родителями в многоквартирном доме на окраине города, а бабушка — где-то в своей деревне. Они видели-то её живьём всего раз, когда в прошлом году на каникулы ездили. Младшему тогда было три.
Да кто бы и вложил настоящий револьвер в крошечные детские руки. Нет, бабушка приходила к ним во снах. И петь, и стрелять они учились почти каждую ночь, и это стало привычной рутиной. Утром шли в садик или в школу, днём — на шахматы и пианино, вечером делали уроки, а ночью — стреляли в чудовищ.
- Отстреливайтесь, пока не проснётесь, говорила бабушка, самая опасная прореха - перед рассветом. Это самое тяжёлое время, время зверя, время смерти, время, когда надежда сдаёт позиции. Мальчики не понимали и половины того, что говорила бабушка, но твёрдо усвоили: стрелять, пока револьвер в руке не превратится в комок утреннего тумана. Тогда можно затянуть вторую песню, тогда можно проснуться.

2.
Много лет не запевал песню, много лет не подносил револьверы к губам; что сейчас делает брат, Кавка, Кавель — не знал.
Дурацкую шутку сыграли с ними родители, конечно. Думали, если назвать мальчиков Кавель и Аин, это каким-то образом исправит библейские косяки и послужит усилению братской любви. С любовью-то всё было нормально, а историю ничто исправить не в силах, в этом он убедился уже давно. Как убивали, так и убивают, как предавали в библейские времена, так и сейчас предают. Про ложь, воровство, прелюбодействие и прочие по нынешним понятиям вещи незначимые и вовсе говорить смешно.

Сначала виделись в лесу: где бы ни засыпали, даже в разных городах, если боевую запевали, то встречались у бабушкиного дома. Сами, бабушка давно умерла. Вели отстрел исправно, смотрели, чтобы оградка участка не покосилась — ничего, значит, из лесу не повылазило чересчур близко к посёлку. Кто его знает, какие люди населяли посёлок из сна. Но вроде как пока их охраняли — и себя берегли.

Потом то один, то второй стали приходить реже. В одиночку, конечно, не так сподручно отстреливаться — удобнее, когда второй стрелок тыл прикрывает. Потом и вовсе оба подзабыли и песню, и как оружие в руках держать.

Когда Кавель с женой продали московскую квартиру и укатили в Канаду, вроде, всё ещё было нормально. Сначала.

Братоубийство — без сомнения, страшный грех. Но, может, есть и другие, страшнее? Например, равнодушие. А что ты станешь делать, если догадываешься, что брат убивает себя сам - без твоей помощи, но с твоего молчаливого одобрения?

Аин давно не пел песню, засыпая. Вместо этого он глотал таблетки — жёлтую и белую. Они помогали заснуть быстро и спать без сновидений. Он боялся увидеть во сне брата, боялся задать ему вопросы, которые уже давно не задавал наяву. Боялся узнать ответы.
Он боялся найти на границе леса и поселения сломанную изгородь. Не найти деревни — только разрушенные дома и вытоптанные огороды.

3.
Отстань, сказал непонятно кому, взметнул в воздух руку, отстань, сказал, уйди, не могу, говорил, сам не понимая, с кем, а губы досадливо кривились, пока не понял, что телефон уже с минуту дребезжит рядом с подушкой.
- Да?
-; Айка. - Так только она его называла, жена Кавеля, она бы не стала просто так звонить, который час, посмотрел на руку, но нет, часы сбросил, кажется, в ванной, когда умывался. Сколько у них там сейчас, в Канаде?
- Кавеля увезли.
- Куда увезли? - тряс рукой, словно на ней от этого могли появиться часы, тупо оглядывал пустые стены.
- В госпиталь. Я нашла … - она задышала в трубку, — он … опять. Наверное, слишком.
Аину не пришлось долго восстанавливать упущенные смыслы. То, что кавкина жена деликатно пыталась обозначить как «опять» и «слишком», имело короткое и внятное название «передоз». Значит, Кавка опять. И, возможно, совсем.
- Я … прилечу.
Она заплакала.
- Он был почти мёртвый, Айка. Кровь ртом хлынула. Пока не говорят ничего, я тут, в коридоре, но я боюсь … - она не договорила.
- Я прилечу. - Аин не знал, что ещё сказать. Сколько сейчас времени, чёрт возьми? И как он собрался лететь на другой конец Земли? И когда он там будет? И … успеет ли?
Она плакала.
Положил трубку. Пошатываясь, дошёл до кухни. Посмотрел на часы на духовке. Два часа.
Вернулся, лёг в кровать и с минуту лежал, не моргая.
Потом закрыл глаза.
Запел.

4.
Да, забор покосился, но не так сильно, как он боялся. А из-за холма поднимался дымок — значит, ещё живут там. Сразу пошёл в лес. Рука нащупала на бедре револьвер. Вторая опустилась вниз … и ощутила второй. Вот как. Теперь один — за двоих. Что ж, значит, так тому и быть. С двух рук не стрелял, только в вестернах видел, как лихо можно палить, и перекрёстно тоже, но почему-то совсем не боялся.
Только лицо пылало от невыносимого стыда, и хотелось перейти на бег. Хотелось, чтобы вся эта кодла вонючая, все, кого нельзя называть, кому он столько лет боялся взглянуть в страшные рыла, чтобы все они разом выскочили на него, и тогда он — что? Будет палить, пока хватит мочи, пока хватит патронов, пока хватит сил. Пока не проснётся. А зачем теперь просыпаться? Чтобы успеть к кавкиным похоронам?

Увидел за деревьями движение. Услышал рычание.
Выхватил револьверы: руки скользнули к бёдрам синхронно, как будто он всю жизнь делал именно так.
И огонь обрушился на землю.

5.
Телефон снова звонил, но в этот раз почему-то деликатнее и без надрывного дребезжания. Аин снял трубку. Он не мог вспомнить, чем кончился бой, и не помнил, пел ли завершающую песню. Успел отметить, что за окном посветлело.
- Это я. - Хрипло. Я … жив. И спасибо.
Аин не спросил, за что.
- Я … был там. Я пришёл. Но только смотрел, как ты … как они. Оружие было только у тебя … у меня — нет. Но, Ай, я хочу … тоже. Снова.
Помолчали. В окне тренькнуло. Потом ещё. Синицы.
Аин глубоко вздохнул.
- Я сейчас встану, сварю себе кофе, а потом куплю билет на самолёт, и, знаешь, что?
- Что?
- Я буду лететь, вероятно, ночью, и долго. И я планирую в полёте поспать.
Кавель засмеялся. Смех получился ржавым, как будто им давно не пользовались. Но это был смех.
Синицы за окном уже пели, не переставая.