П. П. Гнедич. Академик живописи в Риме. Часть 3

    ****

    Синьора Беатриче не унималась. Она уже третий день бушевала, и когда Джульетта заперла ее в комнате, вылезла в окно и при хохоте мальчишек спустилась с высоты сажени на мостовую. Андрею Ивановичу это надоело, и он ей сказал, —  впрочем, в очень вежливой форме, — что если еще раз услышит ее ругательства, то принужден будет уехать с квартиры, так как это мешает ему работать.
    На это она спокойно ответила:
    — Так съезжайте, кто вас держит!
    На следующий день, только что Инесса стала в позу, дверь мастерской отворилась и явилась синьора Беатриче. Она была с несколько опухшим лицом, вид у нее был суровый. Войдя, она кивнула головой художнику и начала очевидно заранее приготовленную речь.
    — Синьор, вчера вам угодно было сказать мне, что долее вы не желаете занимать эту студию, так как мой голос, мои хозяйственные распоряжения мешают вам.
    — Сказал, — подтвердил синьор, не отрываясь от кисти.
    — Когда же вы очищаете квартиру?
    — Если вы не перестанете кричать, как вчера, то сегодня же.
    Она села в кресло.
    — Я ничего не имею против вашего отъезда, — сказала она. — Но тут является один вопрос. Я сегодня утром имела случай говорить с лицами, советам которых я верю, и вот по этому поводу и пришла к вам: вы скомпрометировали мою дочь.
    — Которую? — спросил он.
    — Конечно, Инессу.
    — Чем это?
    — Я имела случай уже заявить вам, что последние годы она позирует перед художниками не иначе, как одетая.
    — Ну, так что же?
    — А между тем разве то, что на ней — одежда? Это что такое?
    Она подошла к дочери и дернула ее за рукав хитона. Ткань соскользнула с плеча, обнажив половину шеи и грудь.
    — Убирайся прочь! — гневно крикнула девушка, быстро вновь закрываясь.
    — Что вам нужно от меня? — спросил Андрей Иванович.
    — Что ей нужно? — крикнула Инесса. —  Дайте ей пять лир, и попросите уйти.
    — Вот вам десять, — сказал он, протягивая ей золотой.
    Беатриче взяла монету и громко захохотала.
    — Вы думаете этим от меня откупиться? — спросила она.
    — У меня больше денег здесь нет, – сказал он. – Завтра я вам дам, сколько хотите.
    — Сколько хочу! О, я хочу очень много!
    В это время дверь опять отворилась.
    — Вот ты где! – крикнула Джульетта. – А я-то ищу тебя по всему дому. Что ты здесь расселась? Иди на кухню!
    — Она кричит на мать, как на кухарку!
    — Иди! Иди! — продолжала Джульетта, — пришел солдат из полиции. Фу, какой срам, какая гадость!
    — Зачем он пришел? Мне он не нужен! — сказала она, бледнея.
    — Это ты ему нужна. Его прислали по делу о побитом глазе Стеллы и по поводу того, что ты среди дня вылезаешь из окон. Ну, иди, долго мне ждать тебя!
    — Вот вы до чего довели меня вашим непослушанием! — взвизгнула она. — Кончится тем, что ваша мать сядет из-за вас в тюрьму.
    — Да, и будешь там сидеть! — злобно сказала Джульетта и насильно вытолкнула ее за дверь.
    Едва дверь затворилась, Инесса упала на помост, вцепившись в волосы руками.
    — Я не могу больше, не могу! — говорила она. — Увезите меня, увезите отсюда. Я не могу ее больше видеть.
    Он налил ей воды и подал стакан. Она его оттолкнула.
    — Вы можете сегодня же вечером уехать со мной? — спросила она.
    У него екнуло что-то в сердце.
    — Сегодня? — повторил он. — Хорошо... только я должен устроить мои дела...
    — Так устраивайте. Слышите. Устраивайте сейчас же. Ни одной минуты не теряйте. И сегодня, как только стемнеет, я буду ждать вас здесь на углу. Слышите? И больше меня не будет здесь никогда, в этом проклятом городе!
    Она быстро прошла за ширмы, накинула на себя свое платье, подобрала волосы и сказала уже от дверей:
    — Я пришлю к вам Джульетту обо всем условиться.
    Когда дверь за ней затворилась, синьор Андреа остался в немом удивлении.
    «Как, уже? — едва мог сообразить он. — Весь вопрос кончен так быстро и так просто? Красавица-итальянка остается у меня на руках? Что же это, хорошо или дурно?»
    Как он ни напрягал мозги, не мог разобрать этого. Он знал только одно: надо действовать, и как можно скорее. Он схватил шляпу, переменил пиджак, выбежал на улицу и вскочил в первый попавшийся фиакр.
    — В Ватикан! — крикнул он. — Скорее: лиру на чай.
    Толстый извозчик в шляпе котелком, хлестнул бичом тощую клячу и помчался по узким улицам. Знакомая башня Ангела в сотый раз встала перед ним своей круглой громадой. Глянул купол собора Петра, засеребрилась пыль фонтана на площади, и коляска подкатила к дверям Ватикана. По узеньким, стоптанным веками лестницам кинулся он наверх, и пробежал ряд знакомых зал, туда, где стоит «Преображение».
    Копиист работал быстро. В сущности, все было сделано, кроме голов апостолов. Андрей Иванович подошел к нему, так что тот его и не заметил. Он долго стоял, всматриваясь в копию. Потом тихо окликнул художника.
    — Хорошо, — похвалил он. —  Только я вас попрошу эту драпировку сделать такой же блеклой, как на оригинале.
    — Видите ли, милостивый государь, — сказал оскорбленным тоном копиист, — когда писал Рафаэль, краски его были свежи, но они поблекли от времени, и моя задача восстановить их в первоначальном тоне.
    — Я не думаю, что первоначальный тон был таков, как у вас, — сказал он. — И потому надо бы переписать. Вы когда кончите все?
    — Через неделю, наверно. Дело в том, что для писанья лиц я на подмогу себе беру одного превосходного мюнхенского художника, а он только во вторник будет свободен. — Он посмотрел на часы. — Теперь время моего завтрака. Через полтора часа я буду здесь и буду продолжать работу, особенно если вы торопитесь с заказом.
    — Да, да, пожалуйста.
    Копиист ушел. Андрей Иванович почти машинально продвинул лестницу к середине холста, открыл ящик, выбрал две свежих кисти, выложил новых красок, потом поднялся наверх, уперся муштабелем в край рамы и начал быстро и уверенно писать голову апостола. Копиями он давным-давно не занимался, и ему показалась эта работа детски легкой. Головка апостола у Рафаэля была сравнительно небольшой величины и написана в легких, воздушных тонах; в ней не было чудной загадочности и неопределенности Сикстинской Мадонны, и под рукой опытного академика она в какой-нибудь час отразилась как на цветном негативе. Он работал с упоением, но как-то бессознательно. В голове у него была только одна Инесса, вся светлая, благоуханная, с черными косами и с прожигающим взглядом.
    Когда воротился копиист и подошел к своей картине, он ахнул.
    — Что это! — воскликнул он. — Кто это?
    Возле него, смеясь, стоял Андрей Иванович.
    — А мы и без мюнхенского мастера обошлись, — сказал он. — Видите, у меня рука твердая. А вот за то, что я вам голову написал, перепишите-ка драпировки в тех тонах, что я вам покажу.
    И он, быстро составив краски, положил несколько шлепков на плащах апостолов.
    — Через неделю я приду за окончанием работы, — сказал он.
    Копиист проводил его до выхода с нескрываемым почтением: он и не подозревал, что Андрей Иванович такой прекрасный художник.
    Дома, едва он вошел в мастерскую, из-за занавески бросилась к нему Джульетта.
   — Где вы пропали? — шепотом заговорила она. — Я жду вас целый час. Мне все известно. Бежать вам надо как можно скорее, иначе сестра раздумает, я ее знаю. В четыре часа мама назначила свидание адвокату, она будет судиться с нашей кухаркой. В четыре часа вы должны бежать. В половине пятого отходит поезд. Сестра будет там безо всяких вещей: вы ей все должны купить в соседнем городе.
   — И куда же идет поезд? — спросил Андрей Иванович.
   — Не знаю. Да это все равно. Вам надо только уехать и не вернуться.
   — Отчего же вы так стараетесь спровадить сестру? — спросил он.
   — Ах, ей здесь нечего делать! Да и я скорее без нее уйду в монастырь. Ну, я иду! Прощайте! Быть может, мы с вами никогда не увидимся? Так вот вам на память. Я сама купила это на свои деньги...
    Она подала ему крохотный золотой крестик.
   — Спасибо! — сказал он с чувством. — Прощайте, Джульетта, желаю вам хорошего жениха.
    Она подставила ему свои губы, поцеловала и упорхнула в дверь.
    Андрей Иванович уложил наскоро свой чемодан и посмотрел на часы: было четверть четвертого. Как раз Беатриче уходила и что-то приказывала новой кухарке.
Едва замолк ее голос, он надел пальто и шляпу, взял чемодан в руку, в последний раз окинул глазами свою студию и вышел на улицу.
    Там не было ни души. Он дошел до перекрестка, сел в экипаж и велел себя везти на вокзал.
    Он не знал, куда он едет, и это обстоятельство его приятно возбуждало. Инессы нигде не было. Сновала толпа пассажиров – оживленная, шумная, пестрая. Он смотрел, как бегали «факино», согнувшись под тяжестью сундуков, как какой-то англичанин с многочисленным семейством настаивал, чтоб ему прицепили отдельный вагон, говоря, что он заплатит все, что угодно; он видел нищих, и тут протягивавших всем руку, разносчиков с апельсинами, но его спутницы нигде не было. До отхода поезда оставалась одна минута.
    «Что же, возвращаться домой?» - подумал он.
   И он уже поднял свой саквояж с пола, когда быстро подошла к нему, задыхаясь, Инесса.
   - Едем, - могла она только проговорить.
   Они вскочили в первое попавшееся купе, дверца захлопнулась, и поезд почти тотчас тронулся. С ними сидел какой-то патер и строго смотрел в книгу с золотым обрезом. Он, видимо, был недоволен соседством, хотя на девушку посматривал благосклонно.
    - А куда же мы едем? – шепотом спросил Андрей Иванович.
    - Я не знаю, - шепнула она в ответ.
    Поезд ускорял ход, мимо бежали дома, развалины, церкви. Вечный город тонул в пыли, поднимавшейся от вагонов. Инесса смотрела в окно, и во взгляде ее рисовалась неясная тревога.
    - Хоть бы никогда его больше не видеть! – проговорила она.

    ****

    Дальнейшие впечатления путешествия Андрея Ивановича резко разделяются на две части. Первая – какой-то золотой сон, единственная полоса в его жизни, когда он чувствовал себя светлым, чистым и добрым. И затем…
    Они очутились в Неаполе в маленьком неведомом отеле, высоко на горе. Весь залив с крыльями розовых парусов, с голубой вершиной Везувия, с бело-желтым, затопленным в скалах городом, расстилался под ними. Пальмы и кактусы росли у окна. Вдали серебрились скалы Сорренто, а правее, как призраки моря, проступали воздушные очертания Капри.
    Они мало выходили из гостиницы. Наступил тот угар любви, который охватывает женщину и мужчину, когда они свободны и перенесены из обычной обстановки в новую. Для Инессы были новы и ее свобода, и присутствие мужчины, по-видимому любящего ее, но уже не молодого, вдвое старше ее. Его же, напротив того, возбуждало чувство, что возле него молодая, свежая девушка, чуждой ему национальности, которая очертя голову отдалась ему и порвала все со своим прошлым. Какой-то порыв свежего ветра почудился ему; ему казалось, что его освежила эта струя ото всей его академичности, от всей лжи и неправды жизни.
    У него в представлениях сливались представления ликов рафаэлевской картины, которые он только что писал, с лицом этой красавицы, девушки-генуэзки. И все это было озарено, как и Везувий, и Капри, и Сорренто, ярким солнцем – могучим, золотистым, все оживляющим.
    Андрей Иванович не был философом. Но иногда самые обстоятельства подсказывали ему известный склад мыслей. Иногда он задумывался о том, почему и зачем он живет, и нужна ли кому его жизнь? В Петербурге сознание необходимости и важности всего, что он делает, были несомненны. Когда он приходил в конференцию академии и садился в зал, где висели портреты разных почетных членов, и что-то говорил, и ему что-то говорили, и конференц-секретарь старался прикончить все споры миролюбивым исходом, там он чувствовал себя большою персоной, чем-то действительно важным. Но здесь, вдали от Невы, на берегу неаполитанского лилового залива, среди грязи старинного города, запаха протухлой рыбы, среди неумолкающих ночью звуков мандолин, он вдруг почувствовал раздвоенность. Его мундир с шитым воротником здесь, на неаполитанском побережье, казался чем-то суетным и глупым. Вся его деятельность, какие-то никому не нужные картины, были тоже чем-то свалившимся с другой планеты и не отвечающим строгим запросам бытия. И он сам показался себе мелок. Ему казался недорог его чин статского советника, и его академическое звание, и его репутация в совете академии. Проезжая вечером в предместье Неаполя, он видел, как в грязных лавчонках какой-то грязный малый в коричневой шляпе, с трубкой в зубах, стоял прислонившись к дверной притолоке, и веселая, молодая женщина, сидя перед ним, что-то говорила и звонко хохотала. И он завидовал этому малому; рядом с ним в экипаже сидела красавица, но она не смеялась, она была холодна, и смотрела на все равнодушными глазами.
   — Ты была здесь когда-нибудь раньше? — спрашивал он ее.
   — Нет, — отвечала она.
   — Тебе не нравится этот залив, эти силуэты гор, эти улицы, народ, Везувий, паруса?
   — Что-ж, ничего! — спокойно говорила она.
   Солнце поднималось, всходило, пекло в полдень, спускалось к западу. Они спали, вставали, завтракали, ходили по лавкам, катались, смотрели на море. Бродили по лавкам: он накупил ей платьев, шляпок, зонтиков. 
   
   И только в одном месте они еще не были: в национальном музее.
   — Пойдем, — соблазнял ее Андрей Иванович, — там великолепные коллекции из Помпеи.
   — Что нам за дело! — морщилась она.
   — Хочешь, поедем туда, в самую Помпею? Ты слышала о Помпее?
   — Да. Пожалуй, поедем.
   — Только «пожалуй»?
   — А разве, милый, мы умрем, если не будем там? Зачем нам Помпея? Ну, жили люди, как ты говоришь, две тысячи лет назад. Что же из этого? Какое нам дело? Они умерли, дела их умерли, почему же мы должны входить в их гробницы и шевелить прошлое?
   — Тебе все равно, какова была та жизнь?
   — Все равно, милый.
   «Удивительное создание, — думал он. — Простая итальянская девушка, выросшая среди интернациональных художников. Откуда у нее такое равнодушие к красоте, к науке, к истории? Она смотрит прямо на все, в семнадцать лет! Она удивляется наивности людей, которые собирают обуглившиеся и заржавленные реликвии из прошлого. И быть может, она права!»
   Но он не знал наверное, права ли она. Его понимание было затемнено целой массой того, что навязывала ему его петербургская жизнь. Инесса как будто заставляла его оглянуться и сделать переоценку всего того, что ему было навязано смолоду. Эта черненькая, полуобразованная девочка как будто носила в себе в десять раз больше здравого смысла, чем все академии вместе.
   Все-таки он убедил ее поехать в музей. Поездка эта оказалась для них роковой. На лестнице музея первый предмет, попавшийся им на глаза, была синьора Беатриче.
   — А! — завопила она. — Я третий день поджидаю вас здесь! Я знала, что ни один художник не минует музея, рано или поздно придет сюда. Мне полиция отказала в розысках — но я сама нашла.
   Она схватила дочь за руку.
   — Ну, девчонка, ты сбежала от матери! — заговорила она. — Знаешь ли ты, что за это полагается? Ты думаешь, в Италии нет законов? Нет, я покажу тебе, что значит материнская власть!
   И она потащила Инессу за руку вниз по лестнице.
   Семья каких-то почтенных неаполитанских граждан, поднимавшаяся наверх, остановилась, с восхищением предвкушая дальнейшее развитие скандала.
   — Постойте, синьора, — сказал Андрей Иванович, почувствовав, что настал момент, когда он должен поразить противника. Он втянул в себя воздух, оглянулся на толпу любопытных, картинно разместившихся по лестнице, и спросил, высоко подняв голову:
   — Какое вы имеете право так обращаться с моей женой?
   Синьора Беатриче выпустила руку дочери.
   — Вашей женой? — пробормотала она растерянно.
   — Как вы смеете возвышать голос, чего-то требовать, на чем-то настаивать по отношению к женщине, над которой вы утратили всякие права? — спросил он.
   — Я не знала, синьор, что это ваша жена! — пролепетала Беатриче.
   — Она сумасшедшая, эта женщина! — сказал в толпе любопытных какой-то подросток.
   — Сам ты сумасшедший, уличный бродяга! — откликнулась Беатриче.
   — Ах, несчастная, она еще разговаривает! — откликнулся мальчик и звонко свистнул.
   — Здесь нельзя собираться, расходитесь, господа, — заговорил дежурный музея, спускаясь сверху и расталкивая толпу. — Что такое? Дама требует к себе дочь, а муж не пускает? Сударыня, муж никогда не допустит, чтобы мнение тещи пересилило его волю. Расходитесь, господа, иначе будет плохо.
   Далее произошло что-то невообразимое. Они сели в коляску, а мать побежала рядом, цепляясь за колеса и крылья. Наконец синьору посадили на заднее место, а Андрей Иванович сел на скамейку впереди. Тогда она попробовала схватить его за уши и сбить  шляпу. Он схватил ее за руку и скрутил ее, говоря:
   - Если не будете сидеть тихо, я вас пристукну как следует!
   Так они доехали до гостиницы.
   — Видите, — сказал он, обращаясь к Беатриче, когда они поднялись в номер, — это моя комната, а здесь, через коридор напротив — комната моей жены. Если вы хотите жить с нами в мире — молчите. Если вы будете кричать, я спущу вас с лестницы.
   Андрей Иванович, сгоряча назвав Инессу свой женой, решил, что так и должно быть. На следующий день он собрался с утра ехать в русское консульство с вопросом, где они могут обвенчаться по православному обычаю. Инесса на это только сказала:
   - Я останусь католичкой.
   Синьора Беатриче сразу присмирела, и даже согласилась вернуться в Рим, где, по взаимному соглашению, должен был совершиться католический обряд венчания.   
   
    ****
   
   Впрочем, в Рим они приехали через несколько дней уже обвенчанные. Андрей Иванович думал, что свадебный обед будет такое же скромное торжество, как и то, которое они только-что совершили, но жестоко ошибся. Синьора Беатриче, во-первых, написала родным в Геную, а во-вторых, предупредила всех римских знакомых о свадьбе. Получился торжественный и помпезный праздник. Съехались еще какие-то ископаемые родственники в необъятных белых жилетах, огромных галстуках и старомодных цилиндрах. Они разместились по всему дому: в студии Андрея Ивановича, на чердаке, в кухне, — даже две двоюродных сестры приютились на полу, в комнате невесты. Коротенький толстый Джузеппе, отец этих девиц, брат Беатриче, поселился наискосок в конюшне, так как кучер какого-то синьора оказался его приятелем. В соседней кондитерской синьора Беатриче ежедневно объясняла хозяйке, как надо приготовить свадебные торты. Хотя в Риме свадебные торты не приняты, но она уверяла, что это русский обычай, и что она это делает по настоянию зятя. Зять, изгнанный из своей мастерской, переселился в гостиницу.

   «Преображение» было готово, ждали только, когда подсохнут краски, и можно будет его навернуть на деревянный вал для отправки в Россию. Копиист получил не только следуемую ему мзду, но и 500 лир прибавки: Андрею Ивановичу все-таки неловко было получить со светлейшей гораздо больше того, что стоила копия, со всем его проживательством в Риме и расходами. 
    Андрея Ивановича смущала перспектива свадебного обеда. Инесса говорила:
   — Да черт с ними, сделай им эту последнюю уступку, и распрощаемся с ними навсегда.
   Обед был назначен на ближайшее воскресенье. Вся компания родственников была в полном составе, Андрей Иванович дал им денег на «угощение». Стол был накрыт в помещении бывшей студии: стены увешаны гирляндами зелени, а посередине красовались инициалы молодых. Всех родственников и знакомых было человек двадцать. Были молодые, франтовато одетые люди, были барышни резко итальянского типа, с усиками, была полусумасшедшая старуха, влюбленная в Гарибальди и потому носившая громадный кринолин – тот самый, в котором она увидела его в пятидесятых годах. Гвардеец привел своего начальника, к которому все относились с большим почтением. Душою стола был Джузеппе, дядя Инессы, отлично выспавшийся на конюшне и отличавшийся, по мнению всех родственников, неисчерпаемым юмором. Он был одним из главных ораторов на свадьбе:
   — Не буду говорить о себе, скажу только заменитому художнику мое напутствие. Помните, синьор, что вы, женившись на моей племяннице, взяли на себя жестокую обузу. Жениться на первой красавице Рима: да я бы от этого отказался, даже если бы мне в приданое дали собор Святого Петра! Вы только посмотрите на нее: взглянет — ослепит как молния! Ведь при ней нельзя принимать ни друзей, ни знакомых, — ведь это не спать всю жизнь; хотя одним глазом смотреть за женой, а другим спать. Нет, ей-богу, я вам не завидую. Вы, русские — смелы, очень смелы. Вы привыкли к охоте на белых медведей, я только на это и рассчитываю, и решаюсь поднять бокал за ваше счастье.
   Эта речь вызвала и смех, и общий шум одобрения. Тогда как Инесса считала часы, сколько еще осталось провести в этом ненавистном ей городе.
   Зато Джульетта была счастлива. Она выпила с Андреем Ивановичем на брудершафт, трепала его по щекам и говорила:
   — Если б я не любила так сестры, как люблю ее, я бы непременно вас от нее отбила.
   Гости стали разъезжаться, когда уже совсем настала ночь, и большие звезды глянули с темного итальянского неба. Синьора Беатриче долго плакала и целовала дочь, так как на завтра был решен их отъезд. Андрею Ивановичу она сказала:
   — Я всегда считала вас, Андреа, за благороднейшего синьора. Тем с большим счастьем я назову вас своим сыном.
   Уже у поезда, садясь в вагон, Андрей Иванович спросил у своей тещи:
   — Но как вы нашли нас в Неаполе? Почему вы думали, что мы непременно там?
   — Художники из Рима всегда едут в Неаполь, — ответила она, смеясь. — Я мучила Джульетту до тех пор, пока она не сказала, что вы уехали на четырехчасовом поезде. Тогда я прямо бросилась туда и, наконец, нашла, благодарение Богу.
   На прощание она сочно поцеловала Андрея Ивановича и сказала:
   — Я буду гордиться таким зятем.
   — Хотелось бы и мне гордиться моей тещей! — ответил он, слегка подсмеиваясь в бородку.

   
    КОНЕЦ

    Примечание:
    Последняя главка с описанием свадьбы сильно сокращена и перекомпонована - с тем, чтобы мог получиться достаточно лаконичный, завершенный рассказ, который легко бы читался.


   (Повесть П.П.Гнедича "ВолчонокЪ" публиковалась в журнале "Нива" за 1905г., №№ 17 - 32.)