Я уже дома

     Даже после похорон и последующих за ними нудных, мучительно-тяжёлых поминок, с бесконечными речами, слезами и милыми, рвущими душу на куски воспоминаниями, он никак не мог поверить, что дочери его больше нет.
     То есть он знал, что она умерла три дня назад, но знал как-то отстранёно, теоретически. Как будто речь шла не о его ребёнке, а о ком-то другом, абстрактном, чужом и бесконечно далёком. В его сознании всё никак не укладывалось, что неподвижное, с заострившимися чертами, синеватым оттенком кожи лицо и слишком размытая, слишком общая запись, сделанная на бумаге, сухим, казённым языком «внезапная сердечная смерть», всё это имеет самое прямое отношение к его дочери. Это было настолько чудовищно и жестоко, настолько не соответствовало тому, какой она всегда была, что просто не могло быть правдой.
     То безжизненное, незнакомое и всё же такое родное лицо, с чуть приподнятыми бровями, словно в свой самый последний момент она чему-то немного удивилась, не имеет ничего общего с подвижным, милым и улыбчивым обликом его дорогой девочки.
    Войдя в тёмную, непривычно тихую, словно тоже омертвевшую квартиру, он не раздеваясь, прошёл на кухню и опустился на табуретку возле стола.
Нет, нет, - повторял он про себя бесчисленное количество раз. Это может иметь отношение к кому угодно, но только не к ней. Всегда такой живой, такой юной, такой полной жизни.
   Перед его глазами снова возникло лежавшее в цветах тело, одетое в нелепое, жёлтое платье. Кому пришло в голову нарядить её так? Вне всякого сомнения, это гениальное в своей абсурдности решение приняла её мать, воображающая себя светской львицей, а на деле - претенциозная и напыщенная пустышка с интеллектом восьмиклассницы.
  Где она отыскала этот наряд? Дочь почти всегда одевалась в чёрное. Он вспомнил, что платье пришлось разрезать на спине, чтобы его можно было одеть на дочь. Вернее на то, что ещё недавно было его дочерью…
    Тёплый, золотистый оттенок ткани находился в резком и безжалостном контрасте с её голубовато-бледной кожей лица и особенно рук. Позже их вообще пришлось прикрыть, потому что они стали опасно темнеть в этот нестерпимо жаркий сентябрьский день… Господи! Неужели всё это происходило и происходит на самом деле?! Его бедное дитя… Его трудный, насмешливый, невыносимо упрямый, отчаянный, циничный, наивный, прекрасный ребёнок… Конечно, ребёнок… В свои девятнадцать лет, она выглядела, как подросток.
     Он посмотрел на чернеющее, беззвёздное небо за приоткрытым окном и явственно ощутил запах дождя в квартире. Ещё бы… Эта яростное, жаркое солнце и удушливо-приторная духота сегодня днём, смешанная с настойчивым, нестерпимым ароматом увядающих цветов, какой-то еды, раскалённой духовки и резким запахом чьих-то сладких духов, сегодня просто обязана была разрядиться проливным дождём.
    Он вдруг с невыносимой болью в сердце осознал, что он здесь, живой и почти невредимый, а его доченька там, на городском кладбище, в непроглядной темноте и сырости…
     Мужчина, что есть силы, растёр своё лицо широкими ладонями. Несмотря на весь ужас постигшего их семью горя, он всегда боялся, что с ней что-то случится. Всегда. Надо сказать, что и поводов она давала для отцовского беспокойства более чем достаточно. И первая седина появилась у него, когда она только перешагнула четырнадцатилетний рубеж. Всё было в её короткой и насыщенной жизни. И хватило с избытком хлебнуть им всем. Но дело было даже не в этом. В каком бы возрасте он её сейчас не вспомнил - розовощёкой, прелестной малышкой, прилежной третьеклассницей, бунтующим тинэйджером, пахнувшей на него предрассветным перегаром отвязной девицей с новой татуировкой или задумчивой, ушедшей в себя отшельницей, создающей великолепные готические картины, он всегда безумно, неистово боялся её потерять. Всю жизнь он опасался, что ей угрожает какая-то  опасность… Он всё время переживал за неё, тревожился и, как мог, оберегал… И оно случилось… Самое страшное… А он не смог. Его не было рядом… Раньше она сердилась и пыталась избавиться от его излишней опёки, затем смирилась и лишь иногда беззлобно подтрунивала над ним. А он чувствовал, всегда знал, что она здесь, с ними, ненадолго. Откуда? Почему? Неизвестно… Но он так безумно боялся её потерять…
И вот её нет… Нет… Нигде…. Какое страшное слово…
- Он запустил пальцы в волосы, сжал изо всех сил кулаки и начал мерно раскачиваться из стороны в сторону. Её больше нет… И не будет никогда… Он достал из барсетки её портрет, который забрал с поминального стола. Тёмные глаза, прямые, чёрные волосы, пронзительный и вместе с тем, мягкий, обволакивающий взгляд… Его малышка, его детка…
    Не уберёг, не защитил, не спас…
- Прости меня, - вслух шептал он, не замечая слёз и вздрагивая поникшими плечами, - прости своего несчастного отца, что не смог в этот раз, не успел… Его открытая сумка незаметно соскользнула на пол. Из неё выпал телефон дочери. Он уже просматривал его и даже основательно почистил. У него просто не было физических сил, чтобы заставить себя сохранить информацию, которая копилась в телефоне, когда его девочка была ещё жива… Он зачем-то снова включил его. Наткнулся на голосовое сообщение, которое она отправила ему совсем недавно. По какой-то причине оно не удалилось. Так иногда случается, если сообщение не было прослушано. Он автоматически нажал на треугольник в левом углу сообщения. Вначале раздался лёгкий, какой-то солнечный смех его дочери, а затем он услышал: «Папочка, не волнуйся… Я просто хотела сказать тебе, что у меня всё хорошо, я уже дома…»