Прокоша

   Тёплые летние поселковые вечера. Манят они тишиной и грустью уходящего дня. Мужики, возвратившись с работы, умылись, повечеряли. Бабы отхлопотались от подворья. Вышли на улицу и уселись на лавочки. Кого только не встретишь среди них. Столяры, плотники, токари, трактористы… Они просты и понятны в разговорах, мастеровиты и бойки в деле. Слов на ветер не пускают. Не думают и не пытаются понять, чтобы это значило: философу снится, что он бабочка, а бабочке снится, что она философ. Они опора жизни. Ни один полководец, ни один политик не сможет удержать страну без мужиков. А что они имеют за свой труд? Хатки и подворья. Вековая песня.

   Жил рядом с нами дядя Прокоша. Он часто приходил вечерами к нам. Страсть была у него: в карты поиграть.

- Дядь Прокош, - говорил я, - скажи, что самое главное было в твоей жизни. Война.

- Нет. Пацан. Первое. Песня «Распрягайте хлопцы коней…»

   Он брал пальцами правой руки за кадык, дёргал и пел, а после говорил.

- Вера. Горло от песни пересохло. Чарочку наливай. А второе главное. Я, когда с фронта возвращался, на вокзале в Харькове в карты еврея обыграл.

- А что еврея трудно обыграть в карты?

- Да как тебе сказать. - Прокоша чесал затылок. - У него в рукаве была одна лишняя карта, а у меня две.

   Однажды утром меня и мать подняли отец и дядя Прокоша.

- Едем за арбузами. На бахчу, - сказал отец.

   Поездки на бахчу было любимым занятием отца. Там можно было выпить и погулять. А дяде Прокоше спеть песню: «Эх, Андрюшка, (Андреем звали моего отца) нам ли жить в печали…». Для меня поездка на бахчу была высшей радостью. Наесться до отвала арбузов и дынь – колхозниц. Ох, и сладкие же они были. А как пахли дыни! Я порой впопыхах съедал вместе с мякотью и кожуру.

Кто хоть раз в детстве был на бахче, тот, вряд ли не вспомнит это не забывающее зрелище. Огромное поле, как правило, между посадками – все усеянное арбузами или по украинскому «кавунами». Они огромные. Нет. Они не огромные. Они просто великаны. Щёлкнешь пальцем – не гудит. Значит ещё зелёный. Если гудит - спелый. Приложишь ухо, а там внутри, как будто все ворочается, готовое вырваться наружу. Возникает желание самому залезть в арбуз и там есть, есть до отвала. Посмотришь на хвостик – сухой. Не бойся. Рви. Не ошибёшься. А ведь хочется найти самый, самый большой, больше которого нет. Рыскаешь по бахче. Вот большой. Только хочешь его сорвать, а рядом ещё больше. Ухватился за ещё больше, тут подворачивается вдвое больше. Ухватился за этот, а там, глядишь, смотрит на тебя втрое больше. Беда. Мечешься по полю. Порой про голод забываешь, так как в голове стучит мысль: где же он? Где же он тот самый, больше которого нет. Уже ноги гудят, но остановиться не можешь. Найти, во чтобы то не стало найти, сорвать и закричать: пап, самый большой. И сорвав, обхватив его обеими руками, накатываешь на грудь, выгнув спину, и ели, ели перебирая ногами и пыхтя, давишь мелкие арбузы, тащишь его к машине. Выдыхаешься, но держишься. Надуваешь даже живот, чтобы не скатился с груди. Боишься уронить, чтобы не разбить. А когда силёнки иссякают, осторожно опускаешь его на землю. И головой, и руками, порой и ногами толкаешь, чтобы докатить к машине. Все. Докатил. Отец хлопает по плечу: молодец сынок, нашёл самый большой. Он достаёт немецкий штык и рассекает арбуз пополам. Отец отсекает самый большой кусок и даёт мне. А кусок красный, сахарный. Утыканный арбузными семечками. Я ем не спеша. Достоинство. Арбуз кажется мне втрое слаще, потому что я нашёл его. И я сыт, готов отдохнуть. Гордость за себя, но гордость мигом улетучивается, когда подходит сторож с арбузом ещё больше. Ну, что будешь делать? Слезы на глазах. Отец успокаивает и шепчет: ты, сынок, поищи теперь самую большую дыню. И снова начинается охота. И, как правило, заканчивается тем, что сторож приходит с самой большой дыней. Тут уже не до гордости. Злость берет. Руки чешутся. Так и хочется врезать сторожу. А ему хоть бы хны. Он навеселе, да ещё и говорит, а есть ещё больше. Вот такие. Он разводит руками, словно пытается обхватить бочку.

До бахчи добирались степными дорогами. Раньше степные дороги – это были дороги, выбитые тяжёлыми машинами, в основном, полуторками в степной траве. Немного кочковатые, летом слегка покрытые пылью. И когда едешь по ней, то так и слышишь: чирк, чирк. Это высокая трава, которая растёт по бокам дороги, верхушками цепляет «бока» легковых машин. От этого: чирк, чирк, так и хочется остановить машину, выйти, снять обувь и пробежаться босяком по дороге. Завихрится небольшая пыль и тут же осядет. Ноги в пыли, зато какое удовольствие получаешь от соприкосновения с землёй босыми ногами. Или броситься в траву, лечь на спину, раскинуть руки и посмотреть в бездонную синеву неба. Но степные дороги – это не все. Поразительны украинские степи. До чего же они хороши под летней синевой неба, которое безмятежно раскинулось над балками, посадками, курганами, шляхом…Не охватишь их взглядом и не пройдёшь до конца. Солнце, словно высечено в бездне. Жара. А ветра нет. Не шелохнётся трава, не вылетит птица. Все замерло. Бесшумно плывут   облака, глядя на которые невольно задумаешься: кто подарил вечность Вселенной, а человеку оставил кошмар вечности, из которого он никогда не выйдет. Не раз побывал я в горах, и не раз думал о том, что горы спасали меня, но душно мне было в них, а в степи вольно, но вместе с ощущением воли, когда я находился в степи, на меня нападала тоска от её бескрайности. Будучи в Европе, проезжая мимо   полей, разбитых на квадратики, прямоугольники и так далее, я чувствовал скуку, глядя на них. Не сравнить клочки земли с украинскими степями. Сейчас мне тоже приходиться иногда проезжать по тысячу вёрст, но по федеральным трассам. Иногда увижу степную дорогу. Заверну, но не та уже степная дорога. Чирк, чирк уже не услышишь. И нет желания босяком пробежаться по ней. И степь другая. Заброшенная и одинокая. Словно никому и не нужна. Забурьянела вся и заглохла.

   «Москвич» был новенький, но отец толком не смотрел за ним. Плохо работали тормоза, отец ехал на «авось», отмахиваясь от матери словами: у нас степи ровные, дальше степи машина не убежит.

   Когда доехали до переправы через Северский Донец, отец сказал, чтобы я, дядя Прокоша и мать вышли из машины. Эта предосторожность отца и сообразительность дяди Прокоши спасла.

   Когда мы вышли из машины, отец сказал дяде Прокоши.

- Баян, возьми.

   Баян для отца был дороже машины.

-Зачем? – спросил дядя Прокоша. – Ему что места не хватает в машине.

- Возьми, - повторил отец. 

   Он нервничал, но мы не обратили на это внимание.

   Я и мать остались на бугру, а дядя Прокоша спустился к переправе и остановился возле подвод с мешками зерна. Отец начал на машине спускаться вниз. Берег был крутым. Тормоза сорвались, и машина понеслась к Донцу. Отец включил первую скорость, чтобы притормозить, но и это не помогло.

- Прыгай, Андрюшка, - кричал дядя Прокоша – Погибнешь вместе с машиной.

   Но не такой был отец. Не любил сдаваться. Он выворачивал руль, то влево, то вправо, чтобы сбить скорость.

До воды, в которую мог нырнуть отец с «Москвичом», оставалось пол спуска, когда дядя Прокоша понял, что нужно сделать.

- Как догадался, - спрашивал его потом отец.

- Душа одного друга всегда чувствует душу другого друга, - отвечал дядя Прокоша.

В тот раз дядя Прокоша, бросив баян, правда, он целым остался, каким - то чудом – непонятно, и кинулся к подводе, нагруженной мешками зерна и начал выбрасывать их на дорогу, перегораживая путь «Москвичу».

    - Эх, Андрюшка, - кричал он, - нам ли жить в печали. Играй, играй гармонь на все лады. Так, чтобы горы заплясали и зазвенели зеленые сады.

   Набросав мешков на дорогу, дядя Прокоша уселся за ними, подпёр спиной. Закурил и запел.

- Брось цыгарку, перестань петь, - голосили бабы, видя мчавшуюся машину на мешки, и от страха закрывали платками глаза. - Перекрестись хоть перед смертью,

-Уйди, мужик, - кричали извозчики. – Машина мешки разнесёт и тебя задавит.

   А дядя Прокоша и не крестился, и не отвечал, а курил и пел «Эх, Андрюшка».

- Да что ж мы стоим, мужики, - раздался чей-то голос. – Неужто мы не русские. Так и будем стоять и смотреть.

Побросав подводы, извозчики кинулись к мешкам и, как дядя Прокоша, сели и подпёрли мешки спинами.

   «Москвич» врезался в мешки с зерном и заглох.

 - Что ж ты за кадык не дёргал, когда пел? – спросил, улыбаясь, отец, когда машину волами втащили на паром.

 - Так, когда же мне было дёргать, - ответил дядя Прокоша, показывая синяки под глазами. – Я, когда кинулся к мешкам, мужики начали меня бить.   Думали, что я зерно воровать собрался. А потом поняли, в чем дело и со мной уселись подпирать мешки, что тебя дурака спасть.

Отец отвернулся от дяди Прокоши. Он плакал.