Брах

  В носу у моей соседки сидит Брах. Моя соседка двигается к моей двери и вместе с ней двигается Брах. Нам всем становится жутко, но сделать уже ничего нельзя. Соседка открывает мою дверь и все поджимают ноги. Соседка спрашивает где дневной флаколь, который она оставила в общем коридоре, а мы все смотрим ей в нос. Там сидит Брах...
  А утро так хорошо начиналось! К нам в гости пришёл Кеша Калау и стал рассказывать нам про своё Калау. Это было не очень интересно, но мы всё равно слушали. Кеша Калау говорил не только про своё Калау, но ещё и рассказывал смешное. Мы немного посмеялись, а потом опять стали слушать про Калау. Но тут в комнату ворвался Клюквин. Он сообщил, что только что заглянул в нос к моей соседке и увидел, что там сидит Брах. Все сразу же позабыли про Калау и стали соображать, как теперь выкрутиться из всего этого. Тут то и послышались шаги соседки.

- Так где же дневной флаколь? - спросила с порога соседка.
Мы все молчали. Мы высматривали в её носу Браха. Но он сидел глубоко. Я немного разглядел его, остальные тоже по чуть-чуть. Соседка, не получив ответа на свой вопрос, прошла в центр комнаты и села за наш стол. И стала пить нашу водку.
Её нос теперь очень близок к нам, но я уже боялся в него смотреть. Брах сидел там, Брах видел нас и слышал Это означало, что всё кончено. Все остальные смотрели либо в пол, либо в рюмку из которой соседка пила нашу водку.
- А почему мы молчим? - вдруг спросила соседка, - Может быть кто-нибудь скажет тост?
Но никто не знал подходящего тоста. Соседка основательно захмелеле и ткнула в меня пальцем:
- Вот ты! Я помню как ты хотел уехать на волосатом мотоцикле! Скажешь, не было такого?
Я заулыбался, потому что ничего другого не оставалось. Да, я как то уехал, пусть недалеко. Соседка хотела что то сказать мне, а я сделал вид, что ничего не замечаю и уехал. Бензин, правда быстро кончился... Но мотоцикл был совсем не волосатый!
- А ты? - повернулась соседка к Клюквину, - Зачем пишешь, как хорошо мы раньще жили?
- А разве мы раньше плохо жили? - хоть и тихонько, но довольно дерзко отозвался Клюквин.
- Ой, как хорошо мы раньше жили! - соседка повернулась к Клюквину всем корпусом и тот сжался.
- Ну, ладно , ладно, - закивал Клюквин, - Не очень хорошо, не спорю...
- Да нас уже в младших классах заставляли любить грязных дядек! Потных , прокуренных, пьяных, грязных дядек!
Мы все закивали. Я вспомнил, что в классе третьем что то такое было. Да, точно. именно дядек! Не тётек.
- Но мы, несмотря ни на что, не очень то этих дядек любили, - заметил из своего угла Кеша Калау.
Соседка выпила ещё водки и прихватила Кешу Калау за рукав.
- Вот ты вроде бы не любил грязных дядек. Ладно, верю! - соседка заерзала на одном месте, но рукав не отпустила.
- Вот ты тут рассказываешь им всем про своё Калау, - продолжила соседка, - А ты думаешь им интересно это Калау? Да они на него клали!
Я готов был ударить соседку в нос. Но там был Брах.
- Нужно им твоё Калау. Это ты ему свою жизнь посветил, а им ... Вот ты сейчас уйдёшь, а они будут нюхать твоё Калау и хохотать!
Кеша обхватил пальцами брови и стал очень жалким. Остальные, в том числе я, молчали. Соседка говорила правду. Неприятную, нехорошую. Но это была правда. Мы вынуждены были её слушать, потому что в носу у соседки сидел Брах.
- Они будут разрисовывать твоё Калау своими вонючими фломастерами, они будут плясать на твоём Калау... Да, будут! И утопчут твоё Калау своими грязными ступнищами.
Это было уже слишком! Но что было делать? Соседка тяжело задышала и стала поглощать нашу водку ещё сильнее, чем прежде.
- А вот он - ваш флаколь! - неожиданна сказал Кеша Калау.
Он достал невесть откуда дневной соседкин флаколь и поставил его рядом с водкой.
Соседка заливисто крякнула, и ещё выпила немножечко водки. Потом забрала флаколь и поднялась.
- Эх, ты... - только и сказала Кеше соседка.
Тот вытер правый глаз и тоже крякнул. Но не так заливисто. Соседка прижала флаколь к животу и вышла из комнаты. Брах ушёл вместе с нею, но всё равно оставался рядом. Я хоть и чуть-чуть разглядел его, но и этого было достаточно.

- Зачем ты взял её флаколь? - спросил я Кешу.
Тот ничего не ответил, стал поспешно надевать шапку и пальто.
- Ты уходишь? - спросили в один голос все.
- Да. Я ухожу. И больше не вернусь. Я не хочу чтобы вы разрисовывали фломастерами моё Калау.
Вот так от нас ушёл Кеша Калау. Но мы не особенно растроились, потому что он основательно надоел нам со своим Калау. И то, что мы про него больше не услышим, всех только обрадовало.
- Теперь мы должны решить, что делать дальше! - сказал я.
Все закивали. Соседка находилась совсем рядом, никуда не собиралась переезжать, а Брах по прежнему оставался у неё в носу.
- У кого самое хорошее зрение? - спросил я, поправляя очки.
У меня зрение плохое, а самое хорошее - у Клюквина. Он не стал это скрывать и тут же сообразил, что надо пробраться к соседке и хорошенько разглядеть Браха. Ну, чтобы знать его слабые и сильные места, а потом подготовится к возможной схватке с ним.
   Мы ждали Клюквина почти целые сутки. И вот он вернулся. Весь приподнятый, улыбающийся, похожий на распустившийся подсолнечник. И сообщил, что тот, кто сидит в соседки в носу вовсе никакой не Брах. Это обыкновенный, всем нам знакомый Пошка! Маленький Пошка! Да, в носу у соседки сидит Пошка, а никакой не Брах! Пошка очень злой, но очень маленький. И неудобства может причинить только тому, у кого он в носу. То есть соседке, а не нам! Мы поблагодарили Клюквина, допили оставшуюся водки и начали танцевать!

   Чем же так страшен Брах? У него очень страшные буквы - первая твёрдая, кулакастая такая, вторая рычащая, третья - кричащая! А последняя совсем зловещая, хоть и глуховатая, еле слышная. Выкрикнулась первая буква, а последняя зашипела. А между ними страшный крик:
- ААААА!!!
А чуть раньше рычание, короткое, но натасканная на человека овчарка тоже рычит не долго.
И ещё Брах очень уж хорошо рифмуется со словом ПРАХ. Уж слишком хорошо рифмуется, через чур хорошо.

   Но в целом всё очень неплохо. Потому что мы не хотели больше слушать про Калау. И разрисовывать его. И нюхать. Так что всё сложилось более, чем удачно, даже осталось немного водки. Соседка может напиваться сколько угодно и рассказывать всем, как большевики надругались над глобусом.