Что-то похожее на жизнь и на любовь

               
                Когда черемуха цветет.


Когда цветет черемуха, настолько редкая для наших мест, что все деревья в районе знаю наперечет, неизменно вспоминается весна в Ленинграде — пустая попытка сконцентрироваться на конспектах, целующиеся на карнизе голуби, черемуховый ветерок, парусящий прокуренный занавесь. У настырной весны все средства чарующие — тут и сумасшедшие запахи, обморочно волнующих сердце, и юркий солнечный луч, запутавшийся в гардинах, и аплодисменты птичьих крыльев. И ты давно смотришь поверх толстой тетради, исписанной мелкими потусторонними иероглифами, и жутко завидуешь  чьему-то смеху за окном, беспардонно прислушиваясь к голосам и, успев к девятнадцати годам крепко подсесть на сильный наркотик жизни, до сладостного головокружения втягиваешь носом весну. 

Я здороваюсь со знакомым кустом черемухи, непременно токсикоманю  пару минут, всунув голову в белую шапку поближе к его сердцу, и, благодарная за драгоценные минуты памяти, иду дальше. Коротенькая ностальгически провинциальная улочка по три дома с обеих сторон. Шаг в бок от современного отреставрированного проспекта и ты проваливаешься во временную дыру. Двухэтажные дома с зареванными после ливня фасадами и игрушечными балконами замерли в отстраненной тишине, какая бывает, если сойти с загруженной трассы, углубляясь на пару шагов в лес. Там, дальним фоном за чертой, разделившей пространство на два мира, грохочет, шумит, скрипит урбанизация, а тут безмятежность тишины не нарушают даже нежные трели влюбленной пичуги. 

Два дома дороги особенной памятью — детской.

Они ругались все время, интеллигентно, с азартом детей, не желающих уступить друг другу. Самые «нехорошие» слова, звучавшие со стороны папы, были «дура» и «курица», от мамы память не зафиксировала даже подобного.  Я расстраивалась, сжималась до точки и замирала, прячась среди игрушек. Меня никогда не били, и даже не кричали, но я панически боялась родительских ссор и ненавидела так сильно и отчаянно, насколько хватало детских сил. Когда мама сказала, что мы скоро будем жить отдельно от папы, детский мир дал первую серьезную трещину, я завывала и причитала от горя, словно маленькая старушка, порожденная неведомо скольким поколением русских баб в анамнезе, отгоревав, обрадовалась — скоро  станет тихо.

В этом доме мы смотрели квартиру. Аккуратный квадрат с нишей для спального места, крошечная кухня и балкончик на потрясшую меня улочку, непривычно тихую в отличие от шумного, бойкого проспекта, где жили мы. С отчаянной, требовательной, не знающей отказа страстью детства захотелось окунуться и присвоить провинциальную тишину. Размена не получилось ни в тот раз, ни в другой, а я до сих пор помню этот дом и вопрошаю, проходя мимо,— как бы сложились наши жизни, сумей мы разъехаться.
 
На углу улочки и проспекта еще одна зазубрина памяти. В этом доме жила мамина приятельница, дочка которой, насколько это возможно при катастрофически огромной разнице в возрасте — три года,  дружила со мной.

Бабушка, мать и дочь жили в комнате не более пятнадцати квадратов с окном на всю стену в коммуналке на двух хозяев и ощущали себя счастливыми— вторая комната временно пустовала. Подружка пошла в первый класс, я жутко завидовала ее взрослости, небезосновательно чувствуя себя пигалицей и, как говорили в нашей молодости, пузатой мелочью.

Риту ждали из школы. Она стала совсем взрослой, ей даже доверили самостоятельно ходить в школу. Больше всех волновалась и суетилась я, разрываясь между окном и входной двери. Бабушка смеялась: «Мимо дома не пройдет» — и развлекала меня рассказами о русско-турецкой войне, из которых я запомнила только славянских женщин с отрезанными грудями, очень ярко увидев их воочию и страшно, до рева перепугавшись, и янычаров с обязательными ятаганами и непременно кривоногих сипахов. А еще бабушка методически пугала взрослыми дядечками, делающими с маленькими девочками «черт-те что». Я не только давно перестала пугаться  некогда страшного и загадочного «черт-те чего», но и подошла к новой черте, после которой это изведанное вновь пугает и отталкивает, в этот раз своей  утомительностью. Но вдруг вспомню подготовительные уроки жизни в человеческом общежитии и улыбнусь их бесхитростности и эффективности. До сих пор подходя к дороге, слышу мамин голос: «Ждем зеленый свет. Сначала поверни голову налево, потом направо». 

Рита возвращалась из школы и с эгоизмом собственника ревновала бабушку ко мне, а я ее — к школе, больше всего на свете желая перегнать в грустном для меня нынешней, а тогда таком заманчивом взрослении.

Догнала я ее не скоро. Помню, как мы аппетитно поедали бутерброды с красиво порезанной вареной колбасой и пялились на обувь прохожих, а больше ничего видно не было, снующих мимо окон квартиры в цокольном этаже дома на Петроградской стороне, где она уже как три года жила у родственников, учась в Ленинграде. Не смотря на пришибленность и туман в мозгах после сданного экзамена в университет, я находила ресурсы дивиться и полуподвальной квартире, и невозмутимости продавца, отрезавшей сто пятьдесят грамм нежно розовой колбасы, и аккуратной нарезке по нашему желанию, и своему состоянию опешившего счастья, и великолепному городу Петра – будущей любви на всю жизнь…

Интересы нас развели.  Рита осталась в Ленинграде. И все же, я ее запомнила не столько по чувству соперничества и даже не по замечательной бабушке, жившей все ее детство рядом.

Встретила ее в родном городе. Я уже работала и даже успела сменить пару мест в начавшемся трудовом марафоне. Мы неуклюже топтались друг против друга, не зная, что сказать. В одном из новых красивых домов, возвышающихся за моей спиной, незадолго до пенсии мама Риты наконец-то получила однокомнатную квартиру. А бабушка  не дожила.
 
—В отпуске?
—В наследство вступаю,— и на мой молчаливый вопрос, стесняясь ситуации, добавила.— Мама типа умерла.

…выпорхнула глупая фраза и преследует до сих пор. Откуда взялось—от неловкости ли и неподготовленности юности встречам с горем, привязчивости ли слова паразита, а может быть, это дикое «типа» создавало ощущение несерьезности происходящего, некоей взрослой игры, когда люди не умирают, а выходят в соседнюю комнату, ты оборачиваешься, а мама вот она— рядом.

Моя мама умерла раз и навсегда, сразу и окончательно. Может, и мне удалось бы не поверить в смерть, не торопись я так взрослеть?

Не удалось даже упасть в обморок. Смотрела на опускающуюся домовину и просила— забери у меня силы и сознание, отними зрение и слух, дай возможность не участвовать в происходящем. Не получилось...   

Здороваюсь со старой знакомой — сосной в семь этажей, считай по плечо девятиэтажной поликлиники. Во дворе тихо, ни человека — праздники.

В далеком детстве старая поликлиника располагалась на первом этаже пятиэтажного жилого дома. Тесные коридоры заставленные деревянными скамьями, клетушечные кабинеты. Мне будут брать кровь из пальца и я, как и полагается, безобразно трушу. А конфета «Спорт», крепко зажатая в руке, длинный леденец из дюжины вкусных прозрачных шайб, это бонус за мужество, авансом, разумеется. Технология уничтожения конфеты на ошибках отработана давно. Конфета крепко зажимается посередине в одной руке. Другой рукой медленно и аккуратно отворачивается приклеившаяся намертво обертка, не без сноровки отламывается слипшаяся шайба и обязательно прячется за щеку, за что папа дразнит  меня хомяком, где медленно истончается, даря не воспроизводимое нынче кисло-сладкое блаженство. К недовольству мамы и моей тщательно скрываемой  радости, удается откусить сразу две шайбы, тогда удовольствие удваивается во времени. Но подобные удачи редки, я не наглею.

Маленькая девочка целеустремленно доковыляла до меня, не спуская глаз с маяком сигналящей конфеты. С обезьяньей цепкостью ручка ухватилась за верхнюю часть и потянула к себе. Мама возмущалась вполголоса, но настойчиво и бесконечно долго: «Ты почему отдала свою конфету? Угостила бы девочку и достаточно. Какая же ты взрослая, раз тобой командовал маленький ребенок? Значит, любой у тебя все что угодно забрать сможет? Иди и отбери обратно. Отломи ей две шайбы, остальное забери. Докажи, что у тебя тоже есть характер». Тут у нас с мамой не совпали взгляды на формы проявления характера, будучи взрослой, а мне уже исполнилось три года, я решение не поменяла и конфету не отобрала, впрочем, мама тоже. 

Коридор из белых кустов спиреи, называемой «невестой», увел от поликлиники за горизонт памяти. Я мчусь навстречу папе, вернувшемуся из трехмесячного летнего стройотряда, мимо таких же, но давно отневестившихся кустов. Папа смущается не принятой в нашей сдержанной семье бурной радости и распахивает объятья, разведя крыльями руки…Я очнулась у него на руках с разбитым лбом под  причитания и обвинения, суетящейся рядом мамы. У нас в семье всегда во всех плохих, или считаемых таковыми, событиях должен быть виновный, его надлежало публично объявить и долго, с изощренным удовольствием, линчевать. Как правило, это были или я или папа. В тот раз досталось обоим.
 
Я давно прошу у Бога только одно, чтобы моей любви хватило на отмеренный мне век воспоминаний. И не ушли бы раньше меня любимые деревья, не снесли бы старые уютные дома, не застроили бы остатки зеленой рощи из детства, не перепланировали бы милые неказистые улочки и не захватили под коммерческие пляжи родные уголки бухты. 
Они живы и живы мои воспоминания, а с ними близкие и любимые люди.
 
                Сон.


Когда ты из года в год видишь один и тот же сон, начинаешь убежденно, без отнимающих время, деньги и уверенность в завтрашнем дне походов по врачам, считать себя сумасшедшим. Это не больно и не страшно, зато многое объясняет.

Сон повторялся раз за разом, с единым смыслом, но вариациями нюансов. Самый страшный приснился с дедом. Они вдвоем с отцом шарили незрячими глазами вдоль двойного ряда гаражей, то налево глянут, то направо метнутся, пытаясь вспомнить нужный – свой. Я стояла за воротами, прижавшись к холодному камню внешней стены щекой и панически трусила. Главное удержать отрицания в себе – не сорваться, не закричать, не удержав ужас, и не побежать. Дед с отцом злились и ссорились, обвиняли друг друга в неудаче. Я их видела и с закрытыми глазами. Потные, злые, уставшие. А гараж так и не находился, а с ним  и деньги. Знала, если побегу, за мной погонятся, поднимая пыль с утоптанной грунтовой дороги, сжигая ядовитой слюной траву, ломая кусты хлесткими словно плети хвостами.

По правую линию десятый от калитки отцовский гараж красовался новенькой гудроновой крышей. Ремонт крыши за очень достойное вознаграждение мне в три дня организовал председатель гаражного кооператива. Папины друзья, к коим я обращалась, нет – не за помощью, с просьбой посоветовать хорошего мастера с разумными расценками, поцокали языками и снисходительно, что взять с женщины, осудили – дорого. Те друзья, что хвастаясь дружбой с моим отцом, вспоминали веселое время совместных с ним ремонтов гаражного пристанища – стойло для любимых коней, место умных дискуссий, душевно-интеллектуальных пьянок, легкого и не очень *лядства,  своеобразного бункера во время боевых действий, развязанных без объявления войны далекими от гаражного романтизма вторыми половинами. Папина помощь была бескорыстна, во имя крепкой мужской дружбе и из любви к компании. В его же гараже крыша текла не один год…Это было первое, на что я потратила часть найденных в разрезанной шине денег. В газетном свертке были доллары, рубли и сберегательная книжка с основной сумой от проданного за три недели до инсульта дедова дома.

Молот неистовствовал в гудящей болью голове, с маниакальной последовательностью лупцуя по кругу виски, затылок и лоб. Ощущая себя воровкой, я не знала ни как оправдать трату не своих денег, ни как их восполнить. Дед с отцом, переругиваясь, направились к выходу. Сердце захлебнулось ужасом, и я проснулась, как обычно просыпалась после подобных снов – на голом диване со скрученной в жгут мокрой простыней, в испарине и с пересохшими губами, вымученная чувством вины и страхом.

Год из года визиты становились спокойнее. Лютый ужас переродился в привычный страх, подобно хронической болезни, не столько страшный и болезненный, сколько изматывающий навязчивостью. Дед больше не появлялся. Отец приходил как после долгого отсутствия, словно не умирал, смотрел на меня тяжелым, с трудом узнающим взглядом, о деньгах не говорил –   не помнил. А я помнила, ловя паникующее сердце, прячущееся от его молчания где угодно – в легких, животе, ногах, горле. Если в горле, считай, повезло – я выскакивала из сна, подавившись загустевшим воздухом. Судорожно искала пути решения – куда поселить отца? В нашей с мамой жизни и в  родительской квартире места для него уже не было. В квартире, купленной на доставшиеся мне в наследство средства, жила я сама. И что мне делать, вспомни он о деньгах? Отдать квартиру и переехать к маме? Эта мысль во сне вызывала новый виток паники и безысходности.  И вновь, не смотря на все муки раскаяния, я не ощущала силы возвратить не принадлежавшее мне, а значит– воровкой, сквалыгой и трусом.

Будучи человеком, как это часто случается у нежных, романтичных женщин на первый взгляд не приспособленных к суровостям не книжной жизни, совершено трезвым и рациональным, я все же нет – нет и ловила себя на мысли, что папа жив, обитает где-то поблизости и не забывает о моем существовании, хотя с каждым годом и слабеет памятью. Не могли же мы его похоронить заживо?! И вновь колошматилось сердце,  подгоняемое жуткой мыслью к своему убийству. Отца я часто видела на улице, никогда идущим навстречу, всегда вскользь, боковым зрением. Вот он садится в автобус, стоит спиной ко мне, разговаривая с кем-то незнакомым, заходит в магазинчик, сворачивает в похожий на большую запятую переулок.
 
Мама умерла безоговорочно. Я сразу поверила в ее смерть. И снилась крайне редко, всегда предупреждая о неприятностях. Приходила легким ощущением. Я чувствовала ее  молчаливое  присутствие, не видя. Первый год умоляла о встрече – до состояния близком к  безумию нуждалась в разговоре, объятиях, ощущении руки в руке, в том, что и при жизни случалось между нами редко. Опомнилась, устыдившись, и перестала тревожить. «В живую» мама тем более не являлась, а с ее уходом, через одиннадцать лет успокоился и отец. Ох, и досталось ему от нее, я думаю.


                Виталька.


Когда тебя с детства методично изводят тяжелые, с привкусом неизбежной неясной беды, сны, вырабатывается привычка короткого сна. Виталик спал мало, никогда днем и с неизменной двойной порцией «ночной» валерианы под языком. И это при его отменой нервной системе, не дрогнувшей на краевых олимпиадах по математике и информатике, на многолюдных выступлениях школьной группы КВН, состязании волейбольных команд города, при поступлении в институт на облюбованную специальность с конкурсом тридцать человек на бюджетное место. И ведь выигрывал, побеждал, занимал и  поступал.

Сны были туманны – затяжные и мрачные. Проснувшись, Виталий толком не мог передать их содержание. Что-то бесконечно искал, куда-то ходил, с кем-то разговаривал, кого-то ненавидел и боялся. Подобные сны случались нечасто, пару раз за год, но были отчаянно депрессивные и не проходили бесследно, подрывая здоровье ребенка. Мальчик засыпал при свете, терял аппетит и замыкался. Родители паниковали. Водили к психологам, психотерапевтам, неврологам, мануалам. К переходному возрасту сны неожиданно прекратились, а с ними исчезла и невротическая симптоматика.

В последние дни перед аварией сын был задумчив и молчалив. Родители загадочно переглядывались, вспоминая хорошенькую девушку, впервые появившуюся в их доме с толпой привычных Виталькиных друзей и подружек. Ребята гуртом отмечали начало первого взрослого этапа в жизни — поступление в вузы. Все понимающие родители, истребовав клятву благоразумности, умеренности и соблюдения приличия,  депортировались до понедельника на дачу. 

Так и не узнали, что прежний сон к сыну вернулся, страшный усилившейся неопределенностью  и изматывающей  безнадежностью.

В скорбных хлопотах о ней все забыли. Ее родители помогали родителям Виталия, старший брат Николя, лучший его друг, несколько дней молча сидел в своей комнате, куда робела зайти даже любимица— спаниелька Лю. И Галчонок осталась один на один со своим огромным недетским горем.

«Вот вырасту и выйду за тебя замуж!» —« Может, я тебя не захочу взять в жены», — подначивал невозможный красавчик Виталик, приходя к ним в гости. — «Захочешь!» — настаивала мелюзга в розовых джинсиках и с аппликацией красного мишки на футболке. — «Нет!» — дразнился самый лучший в мире Виталька.— «Женишься!» — «Не женюсь!» —« Все равно женишься!» — и так пока Николя, игнорируя слезы протесты, не выставит ее за дверь.   

—Виталька! Я же обещала выйти за тебя замуж! — неожиданный, чистый крик отчаяния, словно триггер, запустил уже ничем не сдерживаемый вой, распавшийся на множество оттенков, чтобы слиться в едином вопле самого горького и непримиримого из всех бед — смерти детей.

Бесконечно повторяющиеся движения голов, замедленные взмахи рук, беззвучно открываемые рты, затоптанная красная гвоздика и вой сирены скорой помощи, словно подытоживая сплошной чертой — ИТОГО...


                Бабушка.


За бабушку я не обиделась,  удивилась. Но не бабушкиному статусу, — отсутствию обиды. Дороги между секторами старого кладбища узкие. Машина остановилась черным жуком,  выпростала четыре крыла, и все—не пройти. Жду. Дверцы закрылись, я тронулась и едва успела отскочить, от неожиданно вновь открываемой двери. Цветная горошинка с двумя энергично подпрыгивающими хвостиками, проигнорировав замечание, весело  попрыгала к папе: «Ты почему бабушку не пропустила, Пуговка?». Я и не сразу поняла, что это обо мне, ждала пока освободят дорогу. Бабушка? А что? Бабушки нынче такие—в джинсах – трубах, кроссовках  и белых подследниках, стеганом жилете, с голыми щиколотками и перламутровым ежиком седины на голове. А то,  что тяжело идет бабушка, так это…от мозоли на ногах…ну–уу–ууу, еще от количества съедаемых конфет на ночь…

Бабушка… В пятьдесят пять рано? Самое то! Зато впервые не страшно было вдоль леса идти.

Могилу папы искала, запуталась, запаниковала до ломоты в висках. Как это не найду?! Нельзя! Два года не виделись!

Кладбище на горе — целый город. Уже закрытое, старое. Идти до родительских могил далеко. Надо через приземистую гору перемахнуть и вниз к лесу спуститься. Благо родителей в одном секторе похоронила, но не рядом. Нельзя им рядом, пусть отдохнут друг от друга. Раньше только на Красную Горку приезжала, чтоб с людьми, чтоб не страшно. К отцу вообще мимо леса идти надо, всегда сжималась и затихала внутри, словно выдохнуть боялась—вдруг Зло услышит,  последнее время с палкой ходила. А сегодня на хруст даже не повернулась. Нервничала, не могла найти приметное место, от которого по прямой вверх на третьем линии в могилу родную утыкаешься.

Нашла! Выдохнула облегченно. Заодно и страх победила. Теперь и в обычный день приехать смогу. А чего нам, бабушкам, уже бояться?  Пусть нас пугаются! Мы за право пожить в пенсионной свободе хоть какому бугаю отпор дадим, потому, как заслужили мы это право всей своей непростой жизнью и другого шанса  дано не будет.

«Привет, па! Я к тебе от мамы.  Наубиралась…Завтра влежку буду, хорошо еще, если один день. У меня сегодня личный подвиг — и дошла и убрала, где только силы нашлись. Гору мусора с ее угла в другой угол перетащила. Не хорошо, конечно. Но не могу иначе, иначе — словно на  мусорке ее похоронила. Вот так бывает. С травой я сразу разделалась, забетонировав место, а то, что на углу секторов свалку народ  устроит,  предусмотреть не могла. Спасибо, хоть на плиту за ограду не бросают. А мусор, трава — по всему кладбищу притыканы. Пройдут родительские дни, администрация мусор вывезет, надо чуточку потерпеть. А ты что так травой зарос?»

Соседние могилы — все заброшенные. Верхнего соседа не видно  — ажина коконом оплела, в изголовье сосед плющом увит, в ногах — осока вымахала, нижний сосед в репьях спрятался.

«Па-аа, зато мусора нет. Сейчас я быстро, благо и твой приют под плитой, а у нежданных гостей я быстренько усы обрежу — не рады вам здесь, разворачивайте руки – ноги по – хорошему.

Твой секатор, узнаешь?

Зачем опять во сне приходил? Семь лет не снился. Пришел и не узнал. Знаешь, я ведь профукала твое наследство, не полностью, конечно, но, считай, профукала. Пятнадцать лет держалась, а вот… Наступил черный день. Нет у меня теперь ни гаража твоего, ни квартиры, купленной на деньги от продажи дедова дома. Так что, успокойся уже, смирись. Как случилось, так и случилось. А подарки, папа, при жизни нужно уметь делать. Это я точно знаю. Хотя, с этим я смирилась… 
 
Не ищу виноватых. Не интересно, бессмысленно. Но вопросы остались. Стоила квартира  счастья троих? Хотя бы шанса на счастье? Почему не отпустил с миром?  Ты эгоист, индивидуал, одиночка. Компанейский, веселый, умный, ироничный. Отличный товарищ. Но не семьянин. Зачем мы тогда тебе стались? Я, наверное, в тебя…Но никого не подпустила близко и не дала шанса влюбиться, потеряться, ошибиться. Взамен–то пшик. И это честно. Глупо и честно. Впрочем, любая честность глупа, так как редко когда не во вред. 

Ты уж прости меня. Есть за что. За нашу с мамой женскую солидарность, за мою неловкость и сухость. Искать пути к человеку труднее, чем обидеться и замкнуться. Сам знаешь. Ты, наверное, в меня… А пшик он везде пшик, или всегда ошибалась?

Три умных человека не справились со стандартной жизненной ситуацией. Почему, папа? Или...для чего?».

Путь обратно бесконечно долог. Ноги волочатся сзади, обессиленные. Возвращаюсь домой, и каждый шаг – подвиг. Когда – нибудь у меня не хватит сил покинуть здешнюю тишину. Останусь, и буду выть с одичавшими собаками, пугая ночь. А пока я возвращаюсь.

Мертвый город похож на неухоженный сад. Сквозь посыпанную гальку пробивается трава, припорошенная осыпавшимся вишневым цветом. Мать – алыча заботливо приоткрывает спрятавшихся в листьях детишек, подставляя  под солнечные лучи. И кто бы, не зная, смог догадаться, что ядовито-зеленые горошинки, нежась на солнце, воплотятся в миниатюрно янтарные его копии. Красуются яблони в белой  фате. Сирень дурманит неуместной надеждой. Кое – где мелькает красный скипетр припозднившегося тюльпана. Ажурные покрывала разросшейся пижмы непорочной девичьей белизны греют могильные плиты. Сердито жужжат пчелы, гоняя легкомысленных робких бабочек.  Живое на мертвом. Последний уютный приют для умерших тел.

А к директору кладбища я все же зайду напомнить о мусоре.


                Сидели двое на луне.


— Когда ты решил вернуться? Ты же мне обещал! За столько веков так и не понять — нельзя возвращаться в старый мир, нельзя тревожить! Никого нельзя втягивать в свою карму. Наказание неизбежно! Ты знал!!— ахнула, догадавшись.

Тени нежно серебрились в лунном отблеске. Издалека казалось, сидели двое на луне, прощались.

—А что теперь делать мне? Где тебя искать, через сколько лет? Вмиг безнадежно перечеркнутая жизнь маленькой девочки! Не сжалились, не забрали  следом. Разлучили. Всю жизнь маяться и ночами метаться, ища тебя по галактикам. А дочери гоняться следом за нами обоими, пытаясь раздать долги, расплачиваясь за неудачный выбор родителей?

—Случайного выбора не бывает. И неудачного тоже. Для чего—то нам всем троим это нужно. И мы с тобой уже знаем для чего.

—И она знает.
—Значит, встретимся. Не плачь, Галчонок. 

Всполохом плясали руки, ломались,  падали,  и вновь взметались. Сидели двое на луне, прощались.
               

                Что-то похожее жизнь и на любовь.


Когда ты за полночь сидишь на кухне и уже как три часа пялишься на белый вордовский лист, не помня ни одной буквы алфавита, впору пройтись к буфету за начатой бутылкой любимого коньяка. Мысли твои далеки и бессистемны, суетными блошки прыгают по событиям из кладовой памяти в самых дальних ее углах. Когда сыто урчит холодильник и бесцеремонно громко—соседский унитаз, а ты в вакуумной тишине, вязнешь в воспоминаниях, путаешься в  последовательности событий, за давностью лет утративших логику, поражаясь их нынешней фантасмагоричности и абсурдности, то коньяк непременно подлежит допитию. А раз так, подкрепившись, самое время сконцентрироваться и начать с названия. «Что-то похожее на жизнь и на любовь» вполне подойдет...