Дарник и княжна часть 4 2

6
Город-зимовье ирхонов Балахна располагался на высоком берегу одноименной речки, правого притока Славутича. С двух сторон его ограждали два оврага, один глубокий и узкий, другой такой же глубокий, но широкий. И лишь с четвертой стороны был прорыт ров, соединяющий оба эти оврага, через него в город вели два хлипких дощатых мостика. Овраги и берег реки были столь круты и непреодолимы, что вдоль них имелась лишь саженная изгородь из жердей, главным образом для того, чтобы не позволять свалиться с крутизны малым детям. И только там, где был ров, стояла настоящая бревенчатая стена с башнями и воротами.
Объехав по льду и снегу вокруг города, Рыбья Кровь удовлетворенно усмехнулся, как брать эту казалось бы неприступную крепость ему было совершенно очевидно. В тот же день на противоположной стороне узкого оврага, «пастухи» по его указке стали возводить ледяную гряду: нагребали гору снега и обливали водой, потом еще гору и так далее.
Через два дня выросла гряда длинной в пятьдесят саженей и высотой в три. На нее втащили двадцать саней с камнеметами, и стало ясно, что городу спасения нет – все его постройки находились в пределах досягаемости камнеметов, и можно было их расстреливать сверху вниз, почти не подвергаясь ответному обстрелу из луков. Камней же любых размеров было предостаточно как в оврагах, так и на речном берегу.
Однако, уже готовясь взмахнуть клевцом, чтобы стереть в порошок сотни домов и хлевов, Дарник вдруг передумал и послал в город переговорщиков договориться о его сдаче. Там сначала сильно заартачились, не представляя всей угрожающей им опасности, мол, дальними выстрелами крепостей еще никто не брал. Однако три залпа двадцати метательных машин живо снесли крыши полсотни построек, что быстро вразумило упрямцев. Князь даже согласился вернуть ирхонам сто юрт из их ранее захваченного стана – не ночевать же людям вообще зимой в чистом поле без крыши над головой.
Привычная картина: в четвертый раз противник покидает под его натиском укрепленные стены. Когда-то был Перегуд с пришельцами-норками, затем ромейская Дикея, болгарский Хаскиди, теперь вот ирхонская Балахна. Но для не искушенных в осадах хазар это явилось настоящим колдовством: какая-то возня со снежной горкой – и неприятель уже бежит со всеми своими стадами и скарбом куда-то прочь.
– Я считал, что ты хорош на поле боя, а ты оказывается, еще вон что умеешь, – разоткровенничался на пиру в хорошо натопленной избе Балахны Эктей. – Теперь я понимаю, почему тебя все называют Дарник Завоеватель. Ты завоевываешь не только чужие земли, но и сердца своих воинов.
Рыбья Кровь слушал его восхваления, с легкой досадой: неужели всю жизнь его только за воинские победы и будут славить?!
Разместив в тепле и безопасности оба полка, он дал себе несколько дней полного покоя. Благо и отговорка нашлась подходящая – пленница Чинчей. Она действительно была красавицей, как он сумел рассмотреть на третью ночь. Черные блестящие глаза с голубоватыми белками, яркие полные губы, изящные кисти рук, высокая грудь, непривычно длинные для степных прелестниц ноги – все было при ней. Ну и главная примечательность – неутихающая ненависть, исходящая от нее. То, что она с ним упорно продолжала молчать, вообще придавало всей ситуации какой-то смешной оттенок. Уж чем-чем, а молчанием его еще никто не мог вывести из себя.
Однако надежда князя обрести ирхонскую разновидность стратигиссы Лидии не оправдала себя. Три ночи отталкивая от себя его руки, на четвертую ночь Чинчей почему-то забыла это сделать и случилось то, что должно было случиться. Причем переход от решительного отталкивания к самой неистовой страсти получился столь резким, что Рыбья Кровь порядком опешил. Привыкнув считать, что чем женщина красивей, тем меньше она хороша в любовных делах, мол, я и так хороша, чтобы еще стараться, он был немало удивлен, обнаружив в сей пленнице настоящего любовного воина. Весь ее вид и поступки, казалось, говорили: ты подверг меня насилию, ну так я посмотрю, сколько такого насилия выдержишь ты сам! Они по-прежнему не обменялись ни одним словом, хотя он слышал, как она что-то говорила арсам по-словенски. Не делала она и явных призывных знаков или движений. Просто как-то по-особому замрет или чуть изогнет свой стан, стоя к нему боком или спиной, и он знал – она ждет его – и уже не мог не заключить ее в объятия.
Сначала Дарник даже не понял, в чем тут секрет, подумал даже, что она по-женски больна – бойники иногда судачили у костра о таких вот требующих день и ночь любовных утех женских чудищах. Но предположение о желании испытать его мужскую силу понравилось князю все же больше, и он принял вызов. Три ночи в ирхонской юрте, а потом в теплой избе они не спали, а сражались. Как ни крепок был Дарник, но, в конце концов, стал сдавать. Да и сердила сама ситуация, что один какой-то человек может заслонить для него все другие заботы и людей.
– Что это ты такой мрачный сегодня? – заметил на четвертый день его болезненное состояние Сечень.
– Да замучило своей болтливостью Ирхонское Великолепие.
– А ты ей кляп в рот, чтоб не болтала, – смеясь, посоветовал тысячский.
Едва лед на реке установился окончательно, налажено было сообщение с левобережьем. Сперва Рыбья Кровь сам съездил в орду, затем Сатыр с тарханами посетил Балахну, сообщив, что левобережные ирхоны отошли далеко на юг. Требовалось решить, как быть дальше. Разделять орду на две половины хан не хотел, выбрать без совета с Дарником на каком берегу Славутича оставаться всем улусам тоже не мог.
– Если мы будем разделены большой рекой, нас так же легко по частям побьют, как ты побил ирхонов.
– Главный источник доходов у ирхонов, это переправа для купцов через Славутич и пошлины с лодий, плывущих по нему. От этого отказываться ни за что нельзя, – доказывал свое князь.
– Но мы это можем делать и стоя на одном берегу, – утверждал Сатыр.
– Нет, не можем. Никто не захочет с тобой тут делиться. Мы нарушили здешний порядок, поэтому сами должны его восстановить, иначе нас сметут отсюда.
– Кто нас сметет?
– Да кто угодно. Нельзя всю жизнь менять мясо на железо и быть этим довольным.
– А нам этого довольно! – сердито повысил голос хан.
– Хорошо, – нетерпеливо согласился Рыбья Кровь. – Выбирай, какой берег тебе больше нравится и оставайся, а я поехал назад в Липов.
– Нет. До весны мы тебя не отпустим.
Так все в неопределенном положении и повисло. Дарник с двумя полками сидел на правом берегу, вся орда – на левом. Впрочем, дел хватало и в простом сидении. Едва устанавливалась хорошая погода, князь с арсами и двумя сотнями хазар-жураньцев отправился в дальние разъезды: приказывал ирхонским зимовьям в недельный срок покинуть свои стойбища, вручал охранные знамена словенским городищам, намечал места для сторожевых веж, договаривался о покупке лодий.
Воины его полков перевезли с левобережья своих жен, и княжеская ставка в Балахне превратилась в полноценную столицу с деревянным Городцом и посадом из юрт. Центром его, как и положено любому городу стало торжище. Скромный быт степняков не мог предложить для него широкое разнообразие товаров, иное дело купцы пришлые. Очень быстро раскусив желание хазар как можно лучше влиться в окружающую жизнь, они уже без всякого страха пригоняли целые обозы своих залежалых товаров, бойко всучивая простодушным пастухам совершенно ненужные им вещи. Рыбья Кровь вынужден был даже ввести на торжище торговую стражу, которая следила, чтобы овчины, кожи, шерсть не уходили совсем уж за бесценок за какие-либо побрякушки и медовые пряники.
Все было хорошо, кроме того, что в княжеской казне совсем не осталось денег. Для человека, который привык за все платить это было нелегким испытанием. Взятые из Липова пятьсот дирхемов давно закончились, а каких-то новых поступлений и близко не намечалось. Сатыр печали безденежья Дарника не понимал:
– Только скажи и тебе доставят все, что нужно. Еды навалом, теплых юрт и одеял тоже. Хлеб и каши тебе на овец сколько хочешь наменяют. Нужны украшения для наложниц – открой мой сундук и возьми, что тебе там понравится.
На этом держался весь ханский хозяйственный уклад, приезжали тарханы и тудуны и обязательно привозили какую-либо дорогую вещицу в подарок, которую потом можно было обменять еще на что-то. Даже багатуры из личной охраны и те получали довольствие из своих родовых стойбищ – ведь служить хану это честь, а не корысть.
Как было объяснить простодушному Сатыру, что всего его сундука с женскими украшениями не хватит и на полгода войскового жалованья для полутораста липовцев. Те пока помалкивали, хорошо понимая затруднения своей нынешней службы, но нет-нет, да выпрашивали у князя по одному-двум дирхемам для покупок у заезжих купцов.
Вместе с женами воинов к князю прибыла и Болчой со своей дочкой. Дарник встретил ее с некоторым беспокойством: как-то она воспримет красавицу-ирхонку? Но Болчой была само великодушие. Потеря бездетной Чинчей мужа-ирхонца и рабство у чужеземцев перевесила в веселой хазарке обыкновенную женскую ревность. Мол, мужчинам свойственно иметь несколько жен, стоит ли из-за этого чересчур терзать себя? Наоборот само угадывание и предвидение того часа, когда князь придет именно к ней, наполняло душу Болчой самыми необыкновенными переживаниями. Слишком долго до Дарника оставаясь без мужчины, она накрепко запомнила это свое одиночество и научилась ценить даже самые малые женские радости.
Сразу же взяв ирхонку в подруги, Болчой тем самым обезоружила и Чинчей и князя. Больше всего Дарника сбивало с толку, когда хазарка сама по вечерам выпроваживала его в горницу пленницы.
– Я сам решаю, где мне оставаться, – сердито бурчал он и чаще оставался с Болчой, чем с ирхонкой.
Вскоре, однако, выяснилось, что настоящей главой их многоженного семейства являлась двухлетняя Соон. Именно в заботах о ней обе молодицы настолько крепко сдружились, что Дарнику приходилось как следует исхитряться, чтобы и ему позволили иногда поиграть с малышкой.
Словом, то, что в Липове постоянно служило источником его головной боли, здесь, в степи обрело вид приятного равновесия. Более того, Болчой, узнав, что у него в Липове остались два пятилетних сына, снова и снова стала требовать, чтобы их доставили сюда.
– У нас до пяти лет сын живет с матерью, потом должен жить с отцом, – было ее убежденное суждение.
– Так их матери одних не отпустят, – пробовал возражать он.
– Пускай и матери едут, – не затруднилась с ответом Болчой.
А в самом деле почему бы и нет? Единственную, кого Рыбья Кровь при всем своем воображении не мог представить в их славном семейном кругу, это Всеславу.
Для начала князь отправил сотню хазарских конников с Корнеем в Айдар. Одно письменное послание предназначалось кагану Власу (сообщение об орде и просьба о деньгах для гридей), другое – княжне. Через две недели Корней привез ответные грамоты.
Всеслава писала, что княжеский суд над Алёкмой состоялся, но закончился ничем. Гребенский князь выдвинул свои претензии: мол, из-за проложенной Дарником земной дороги из Корояка через Липов на Итиль, южный путь из Корояка на Сурожское море пришел в полное расстройство, и общий урон за три последних года как раз и стоит 90 тысяч дирхемов, которые Рыбья Кровь требует за разорение липовского посада. Ждать ли ей его в Айдаре, или уезжать в Липов, спрашивала княжна.
– И что ты ей сказал? – спросил у Корнея князь.
– Чтобы ехала домой и ни о чем не думала. Что тебя до осени орда никак не отпустит.
– Про наложниц интересовалась?
– А чего ей интересоваться? Ты же князь, тебе наложницы так и так положены.
Каган Влас писал о другом. Ни словом не коснувшись суда над Алёкмой, называл вытеснение ирхонов большим делом. Вскользь предлагал направить хазарский меч на полян, давнишних хазарских данников в среднем течение Славутича. Корней дополнил это своими словами:
– Каган сказал, что сам он сбором дани с полян для хазар уже лет десять не занимался. А тебе с твоей ордой, это очень даже годится. И лучше сейчас зимой, чем летом.
– А ты ему не сообщил, что у нас вся орда воевать не обучена?
– Он сам знает. Но говорит, раз ты с ирхонами справился, то поляне тебе дань на серебряных подносах вынесут. Не нравится ему, что поляне слишком большую силу набирать стали. Наш главный торговый путь в северные земли по Танаису хотят на свой Славутич перевести. Сказал, что надо тебе волоки у порогов Славутича оседлать и самому брать с тамошних купцов пошлины.
– Насчет денег он ничего не говорил?
– А вот! – Корней хлопнул в ладоши, и хазарин из его сотни внес в комнату увесистый мешочек, который зазвенел опустившись на стол. – Две тысячи дирхемов один в один.
– Как!?... – от изумления князь сумел произнести только одно слово.
– Я сказал Власу, что из Липова ты дирхемы брать не будешь, а если наша дружина уйдет, орда и двух месяцев не продержится. И виноватым сделают не князя Дарника, а кагана русов. Никто больше под его крыло никогда проситься не будет.
– Ну ловкач! – Рыбья Кровь едва не задушил своего посланника в объятиях.
Увы, двух тысяч монет хватило лишь медом по губам помазать (по 10 дирхемов на брата), но все равно это произвело сильное впечатление на всех липовцев – вон даже свой каган их ценит.
Науськивание же Власа на полян, Дарник, подумав, посчитал преждевременным. Ну соберет он один раз дань, а дальше что? Рано или поздно ему все равно уезжать придется, а без него орду в самом деле сотрут в порошок. С другой стороны, нижний Славутич и так теперь в его руках, какая разница, где пошлины собирать: у порогов или здесь?
Княжеский суд над Алёкмой сперва сильно разозлил его, но чуть упокоившись он понял, что князья своим «не решением» просто умыли руки, все отдав на откуп судебному поединку уже между двумя княжествами, по крайней мере, Дарник теперь знал, что именно так будет потом объяснять другим князьям свое нападение на Гребень.
Тем временем стало известно, что ирхонские кочевья, не дожидаясь весны, принялись откочевывать дальше на запад и на юг в сторону Истра, так что на левом берегу Славутича и вовсе ничего ирхонского уже не осталось.
Как только в орде осознали, что изгонять уже никого не нужно, то едва налаженная дисциплина в туунах тотчас сильно упала, участились случаи ухода целых ватаг и сотен в улусы, чтобы навестить своих родственников. Особенно плохи были дела у Сеченя, в его полку ратников осталось в строю едва половина.
– Может и хорошо, что они не хотят превращаться в непобедимое войско, чтобы потом оно не ударило по нам словенам и русам, – высказал тысячский свое мнение князю.
– Может и хорошо, – согласился Дарник.
– Так не пора ли нам домой возвращаться? Тебя ромеи в Болгарии не остановили, думаешь, хазары остановят?
Брошенный вызов князь разумеется подобрал и какое-то время даже прикидывал как получше преподнести свой уход Сатыру, но потом представил, как в полуторасотенном они будут входить в Липов в истрепанных одеждах, без большой добычи и пленных и с отвращением поморщился – второго бесславного возвращения он позволить себе не мог.
На очередном совете у хана речь действительно зашла о том, как быть дальше. Спорили в основном о количестве охранного войска, которое объезжало бы дозором все улусы орды.
– А что скажешь ты? – обратился к Дарнику Сатыр.
– Я по договору с каганом и с тобой хан, освободил землю для ваших кочевий, но как вам ее защищать, должны решать вы.
– Сможешь ты сделать так, чтобы мы могли здесь мирно жить?
– Для плохого мира нужно еще полгода войны, для хорошего мира год войны.
– Ты лучше скажи: во сколько жизней наших сыновей это обойдется? – выкрикнул самый пожилой из тарханов. – Тебе-то их жизнями просто обращаться!
Вместо ответа Дарник просто поднялся и вышел из ханской юрты. Это было прямое оскорбление ханского совета, но ведь и его, князя, только что оскорбили.
Вернувшись в свой полевой стан, Рыбья Кровь на всякий случай приказал всем арсам и липовцам в полном вооружении расположиться поближе к его княжескому возку и быть начеку. Томительно тянулось тревожное ожидание. Потом прискакал с малой дружиной Эктей и привез Дарнику булаву Сатыра, что означало: быть князю не просто военным советником, а старшим тудуном.
7
Получив по важности второй чин хазарской орды, Дарник сперва, что называется, и ухом не повел: ну тудун и тудун, что с того? Но уже на следующий день все его мысли были уже об одном: как и что сделать, чтобы оправдать сей высокий чин. Одно дело было всех громить и разгонять, другое – выстроить все так, чтобы в самом деле обеспечить хазарам спокойную и сытую жизнь на новых землях. Нужен был какой-то особый клич или призыв, который бы придал всему пока тревожно-непонятному существованию орды некую устремленность и воодушевление. Прикидывал и так, и эдак, но ничего лучше старого его липовского призыва «мир на дорогах» никак не придумывалось. Наземный путь от Славутича до ромейского Ургана и дальше до хазарского Калача и до Итиль-реки действительно был хорош, даже лучше морского, подверженного бурям и таможенным ограничениям, но малое скопление девяти беглых хазарских улусов мало что могли тут сделать. Можно конечно их выстроить в длинную цепочку, чтобы они заняли двести, а то и триста верст этого пути, а дальше что? Подключить туда других степняков или словенские княжества? Да кто его, Дарника, послушает! Можно еще клич в Липов и Корояк послать, оттуда две-три тысячи охочих до перемены мест бойников с семьями найти можно. Но чтобы проложить на эту дорогу ветку с севера на юг, никак нельзя миновать Гребень. Значит, что? Значит, Гребень должен быть покорен и сам дать людей и припасов на обеспечение всем необходимым эти два пути.
Придя к такому выводу, князь отправился к Сатыру и попросил о тайном разговоре с глазу на глаз. Затем слово за слово поведал хану про сей великий замысел, приписав его кагану Власу, мол, это Влас мечтает о таком. Сатыр слушал его с каменным лицом, не очень понимая, что тут и зачем. Тогда Дарник выложил главный свой довод:
– Каган Влас обещал также взять на постоянное жалованье две, а то и три тысячи хазарских воинов. Ваши овцы и другой скот хороши для простого прокорма орды, но чтобы ваши люди не чувствовали себя обделенными по сравнению с жителями богатых городов, это жалованье их уровняет с ними. Кроме того, это будет выглядеть как скрытый вид дани словен вам хазарам, что, согласись, хан, очень приятно и выгодно.
Сатыр надолго задумался.
– Боюсь, наш каган в Итиле, узнав про наше участие в этой дороге, запретит ее.
– Орда будет заниматься только самой западной частью дороги, остальное будут делать словене.
– И ты сам будешь всем этим заниматься?
– Пока да. Если не справлюсь, Влас пришлет других воевод и тиунов.
– Что тебе для всего этого надо?
– Твое согласие, хан, сейчас и твое согласие, повторенное потом перед туунами.
– Хорошо, – просто сказал Сатыр.
Рыбья Кровь выехал из ставки хана порядком ошалевший. Не особо рассчитывая на успех своего предложения, он теперь с ужасом осознавал в какое гиблое дело ввязался. На свою-то малую дружину никаких денег нет, а как придется оплачивать две тысячи пастухов? В Айдаре неделю будут хохотать, когда узнают о его задумке. Никакие былые победы не помешают стать ему общим посмешищем.
Но что сделано, то сделано. Испуганный мозг торопливо выдавал нужные подсказки. Никаких правобережных кочевий, только одно, там, где будет переправа через Славутич, и вообще оно не кочевье, а укрепленное городище для полного обладания и переправой, и путем по реке. В орде этим княжеским решением остались очень довольны, исчез страх быть, подобно ирхонам разделенным племенем. А как быть с захваченными на правобережье зимовками ирхонов? Бросить – жалко, сжечь – глупо, может, продать вместе с окружающими пастбищами – да кто купит, все соседи знают, что и бесплатно им достанется. Ничего лучше не придумал, как расскатать их по бревнышку и отправить в Ракитник, то место в низовье Славутича, намеченное для постоянной речной переправы.   
Потом такое же занятие коснулось и левобережных зимовок. Тут, правда, приходилось действовать выборочно, отдельные зимовки не только оставлять и усиленно укреплять, дабы надежней прикрыть тонкую нить будущей великой дороги. Пришлось столкнуться и с сильным сопротивлением тарханов – они никак не понимали почему орде не стоит оставаться в одном компактном кулаке, а растягиваться в одну линию.
– Хорошо, – соглашался с ними князь, – но жалованье будут получать только те кочевья, которые будут в этой линии.
Спасало, что пока это были больше разговоры, чем действия. Но вложенная в чужие головы клич Дарника медленно, но верно завоевывало своих приверженцев. Особенно это касалось молодых пастухов охранного войска. Рассказы липовцев о кутигурском и ромейском походах, о выбивании из купцов рабов по одному дирхему, о жесткой справедливой торговле, которой они сами были свидетелями у стен Гребня распаляли алчность и воображение. Как-то вдруг сильно наладились дисциплина и порядок, уже не возражали о переводе из конников в пешцы, никто не роптал даже от перевозки на санях и подводах старых бревен.
В подобных заботах незаметно пролетела короткая южная зима и весенняя распутица. Рыбья Кровь добился даже больше чего хотел: его войском стал овладевать не просто воинственный дух, а дух завоевательский, что отметили даже липовские воеводы.
– Научили на свою голову, – ворчал Сечень. – Пока живой крови, и чужой и своей, все не попробуют – не угомонятся. Куда копья направлять будем?
– Сначала пятку своего копья укрепить надо, – сказал князь и со всем своим полком отправился в Ракитник.
Сошедший лед дал возможность увидеть, что место, выбранное для переправы вполне подходящее, здесь единое русло реки полудюжиной островов делилось на четыре протоки. Три из них можно было перегородить железными цепями, а у четвертой установить десяток камнеметов на радость лодиям не желающим платить торговую пошлину. Да и свезенных по зимнику бревен вполне хватало для полного строительства городища на двести городовых гридей с семьями и челядинцами. Что касается самой переправы, то один человек с помощью ромейской лебедки легко перемещал через протоку плот с большой груженой повозкой.
Этими всеми работами в четыре тысячи рук полк и занялся, в две недели закончив большую часть укреплений и построек на обеих берегах реки. Докончили бы и полностью, но тут пришло новое послание от Всеславы. Княжна спрашивала, когда князь вернется и следует ли ей готовить для него новое войско? Получалось, что ее заботит лишь одно: зря она будет собирать весной для него пришлых бойников и ополченцев или не зря. Ни слова упрека за его затянувшееся отсутствие или жалобы на свое полувдовье положение. Настоящая жена даже не словенского князя, а ромейского стратига, послушно выполняющего волю императора в дальних землях.
Более подробные расспросы гонца мало что дали.
– Да, Городец и Посад почти уже отстроены… – кратко отвечал он. – Снова пошли торговые караваны из Корояка на Казгар и Черный Яр… Да и на Гребень липовские караваны ходят без помех… Нет, княжна на охоту не ездит… Судом занимается Борть… Да вроде хорошо занимается… Нет, вече ни разу не было. Все не столько княжной сколько Бортем очень довольны…
Ну не спрашивать же простого десятского напрямую: скучает ли княжна, печальна или беспечна?
Гораздо красочней посланец рассказывал, как его с десятком гридей по дороге в Ракитник трижды в лесах, и в степи останавливали чужие вооруженные дружины, но, едва услышав имя князя Дарника, тут же с почетом отпускали, да еще всякие гостинцы дарили.
Выслушивая гонца, Рыбья Кровь с некоторой оторопью обнаружил, что его совсем не тянет в собственное княжество. И дело было даже не в разладе с женой и с липовцами, которые «перестали им восхищаться». Просто бродячая жизнь полностью вошла в его кровь. Если о чем иногда и скучал, так о теплой бане и большой кадке с холодной водой, но это уже имелось у него в пяти-шести ордынских стойбищах. Хотелось бы также всегда иметь под рукой все свитки и книги, которые он собрал за пять лет, но все их уже переписали липовские писцы, надо только дать команду, чтобы их копии привезли ему сюда, в Ракитник. Пышный княжеский двор с угодничающими дворовыми людьми тоже никогда особо не прельщал его. Строительство опорных сторожевых веж он мог позволить себе и тут. Близкой дружбы-привязанности с кем-либо у него не было ни там, да и здесь вряд ли получится. К налаженной просвещенной городской жизни после увиденных ромейских городов, он, кажется, также утратил всякий интерес. Что же в итоге? А в итоге самое лучшее быть хазарским тудуном до тех пор, пока теперь уже пастухи «не перестанут им восхищаться». А перестанут, тогда и будем думать, куда податься дальше, сделал окончательный вывод Дарник.
Прежде чем отвечать на послание жены, он все же хотел прояснить для себя ближайшее будущее: нет ли в орде каких перемен? За две недели отсутствия князя в ставке хана, в ней, впрочем, мало что случилось: все были полностью заняты распределением летних пастбищ и как всегда только радовались, что князь их пока своими придумками не беспокоит.
Лишь молодежь из полка Сеченя мутила воду, взахлеб рассказывая в своих семьях про селища из каменных домов, фруктовые сады, золотые и серебряные монеты, переходящие из рук в руки, ухоженных и хорошо одетых ромеев, которые вот они в Таврике и Херсонесе всего в пяти дневных переходах. Старым представлениям, что можно вести простую жизнь, меняя скот на зерно, железо и ткани, был нанесен весомый урон. Из уст в уста бежал шепоток:
– А почему мы сами так жить не можем? Ведь князь Дарник знает, как можно устроить подобную жизнь.
Сатыр вызвал Рыбью Кровь по этому случаю на совет тарханов.
– Правда, что ты смущаешь мой народ разговорами об изнеженной жизни? – сердито вопрошал своего тудуна хан.
Нельзя было упускать такой возможности все сразу решить.
– Не я распространяю эти слухи. Но могу ответить на них утвердительно. Пять лет назад, когда я стал воеводой Липова, лишнее серебро нам могли принести лишь разбойные походы. Сейчас мое княжество богатеет без этого.
– Отчего же оно богатеет?
– Каждый человек умеет что-то делать лучше другого. Когда их лучшие умения собираются все вместе, это приносит богатство. Таких умельцев просто надо избавить от ненужной посторонней работы.
– Почему же, если тебе в Липове было так хорошо, ты все равно продолжал ходить в походы и воевать?
– Потому что это мое единственное умение, и за него мне тоже платят золотом и серебром.
– Но у нас ты не получаешь ни золота, ни серебра?
– Зато я получаю у вас славу, а слава потом принесет еще больше золота и серебра.
Тарханы весело рассмеялись находчивому ответу князя. Хан понял, что общее настроение качнулось в пользу Дарника.
– Как ты собираешь обогатить нашу орду? Хочешь отвадить наших парней от дела их предков, заставить их служить проезжим купцам? Чтобы потом из-за золота у нас поселились вражда?
– Разве мудрый хан не знал, что здесь на западе все так и живут? Если он хотел сам сохранить старый уклад жизни орды, то почему не пошел на восток в пустынные заитильские степи? Разве быть всегда довольным окружающей жизнью не свойство двухлетних детей, ведь с трех лет все люди уже учатся выбирать то, что им лучше?
В ханской юрте воцарилась глубокая тишина. Сравнить сорокалетнего хана с двухлетним ребенком еще никто никогда не осмеливался. Дарник и сам почувствовал, что малость переборщил.
– Спасибо, что не назвал меня младенцем, – с нарочито-печальным вздохом произнес наконец Сатыр.
По кругу сидевших на коврах тарханов снова пробежал веселый смех облегчения. Даже князь пришел в восторг от ответа хана.
– А как продвигается твой торговый путь, который должен всех нас обогатить?
– Я думаю к осени он будет готов, – отвечал Дарник, ничуть не краснея. – Западная часть пути готова, осталась только восточная. Я уже послал в Айдар и в Липов за нужными ратниками и припасами.
В тот же день он действительно написал и отправил нужные послания в Айдар, Липов и Усть-Липу, не столько прося, сколько требуя серебра и людей.
Против ожидания его призыв исполнился даже быстрее, чем он ожидал. Гонец еще не проскакал половины пути до Айдара, как в ставке доложили о приближении словенской рати. Это были двести столичных бойников, которые хотели стать под Рыбное знамя.
– У меня на ваше жалованье нет ни одного дирхема, – такими словами встретил их князь.
– Сегодня нет, значит будет завтра, – беззаботно отвечали ему.
Слухи по Степи разносятся быстро. Вся Словения с интересом следила за действиями липовского князя. Знали и о его безденежье. Поэтому прибывшие бойники были отнюдь не привычной голытьбой, а бывалыми ратниками, которые жаждали стать малыми воеводами среди хазарских конников. А раз жаждали, значит, были к этому и частично готовы: при деньгах, хорошем оружие, двумя-тремя верными оруженосцами и повозке с походным снаряжением.
Перезимовавшие с Дарником липовцы встретили пышное пополнение с ревнивым чувством. Тотчас же потребовали устроить большие боевые игрища, что князь с удовольствием и выполнил. Польза получилась троякая: новички вполне соответствовали славе столичных гридей, к парным состязаниям приучены не были, но в единоборствах мало кому уступали, хоть конно, хоть пеше, хоть луком, хоть сулицей, позволили оценить свою удаль и хазарам, а главное – как бы подтверждали измышление князя насчет участия кагана Власа в дороге «от Славутича до Итиль-реки».
Теперь оставалось лишь натянуть сапоги и в путь. Сначала предполагалось, что пойдут сразу двумя полками, но хорошо подумав, Рыбья Кровь все же решил сеченцев оставить вместе с ордой, мол, оседлайте пять-шесть мелких речушек с запада на восток, стройте заставы и этих хлопот вам хватит до осени.
Идти двухтысячным полком на Гребень было рискованно, но князь посчитал, что справится с этим. Камнеметов, правда, было маловато, но повозок и коней в самый раз.
Когда из ханской ставки вышло снаряженное войско и направилось прямо на восход, даже самые тугодумные воины поняли, что идут на Гребень. Все знали, что княжеский суд в Айдаре ни к чему не присудил князя Алёкму, и теперь было очевидно, что их тудун сам намерен вершить суд над обидчиком Липовского княжества.
Большое войско с тяжелым обозом, как ни старалось, двигалось медленнее былых княжеских дружин, часто ломались повозки, выбывали из строя люди и лошади, происходили задержки у встречных селищ и кочевий. Тем не менее, трехсотверстный путь уложили в десять дней. Первый день лета застал Дарникское войско возле теперь уже правобережных укреплений Гребня. Обложив полукольцом всю главную часть большого города, неделю не давали никому не войти туда, не выйти. Все подходящие с юга не гребенские торговые караваны пускали на двадцать верст в обход города с непременным условием после переправы через Малый Танаис в сам Гребень не заходить. Если же в руки дозорных разъездов попадались гребенские купцы, тех нещадно грабили и лишь в самой простой одежде и пешком пропускали в городские ворота.
Окружающие Гребень селища Дарник не трогал, давая смердам спокойно заниматься своими обычными работами и не позволяя коннице топтать их посевы. К самим осадным работам тоже не приступал, запрещая ратникам слишком близко подходить к стене. Несколько раз гребенские старейшины пытались вступить с ним в переговоры. Отказываясь с ними встречаться, Рыбья Кровь называл новую сумму виры князя Алёкмы: 120 тысяч дирхемов, мол, за год плата поднялась и будет подниматься и впредь.
Первоначально все двести взятых с собой повозок Дарнику нужны были для самого досконального грабежа окрестностей Гребня. Но уже когда подошли к враждебному городу, князь на одном из привалов услышал от одного из айдарцев о том, как в Индии ловят обезьян: насыпают в большую тыкву с маленьким отверстием какую-либо кашу, обезьяна засовывает туда лапку, а назад с зажатой в кулачке кашей вытащить не может. От жадности не выпускает кашу и когда к ней подходят люди.
Ну чем гребенцы со своим Алёкмой не эти жадные обезьяны, решил хазарский тудун и, дав неспешной осаде как следует вызреть, стал действовать. На десятый день стояния в три гребенских селища въехало шесть сотен хазар, вооруженных одними палками. Смердов заставили погрузить на их подводы и волокуши весь скарб и вместе с домашним скотом вывезли из селищ. Потом туда вошли липовцы с топорами и ломами, пометили все домовые срубы и принялись их аккуратно раскатывать по бревнышку, как это делают при перевозке домов на новое место. Затем все бревна погрузили на сто пятьдесят повозок повозок и отвезли в сторону – и три селища исчезли с лица земли. Целыми оставили лишь десять дворищ, чьи обитатели должны были до осени следить за пшеничными полями, не давая диким животным их потравить. Князь заранее все это тщательно расписал своим сотским, поэтому исполнение вышло быстрым и слаженным.
– И что мы за триста верст потащим с собой эту махину?! – высказал от лица других воевод Корней. – Да проще это все сжечь и срубить все заново.
– А посмотрим, – отвечал ему Дарник и отдал приказ двигаться к ромейскому Ургану.
В каждую из телег с бревнами пришлось впрячь по четыре, а то и по шесть лошадей.
Гребенцы не верили своим глазам, видя, как грозное войско собирается и уходит, утаскивая с собой с полусотню разобранных домов.
Больше всего Дарник опасался, что они не рискнут пуститься за ним в погоню, тогда бы он действительно оказался в совершенно глупом положении.
Полдень уже давно миновал, когда дозорные сообщили, что из Гребня вышла княжеская дружина из пятисот гридей и с ними столько же бойников и ополченцев. Груженные бревнами повозки шли по трое в ряд единой колонной. Князь приказал все их согнать в кучу и выпрячь лошадей. Едва со стороны Гребня показалось облако пыли, хазарское войско, бросив повозки с бревнами, отошло в степь. Вся тысяча конных гребенцев, проскочив вдоль всего брошенного обоза, озадаченно остановилась. Кругом не видно было никого, а в их руках лишь полтораста неподъемных подвод с бревнами.
Когда со всех сторон стали приближаться конные хоругви дарникцев, отважный князь Алёкма не придумал ничего лучше, как укрыться и обороняться за повозками, что только Дарнику и требовалось. Колесницы с камнеметами и просто лучники, закрытые щитниками, не спеша выстроили свои ряды. Выехавший липовский переговорщик предложил гребенцам оставить своих лошадей и с оружием в руках беспрепятственно возвращаться в город, ему ответили отказом. У гребенцев с собой было триста или четыреста луков, но при них лишь по одному колчану стрел, в то время как у дарникцев имелось по три колчана. Впрочем, стрелы они оставляли про запас, пока что достаточно было камней, как для камнеметов, так и для обычных пращников.
Гребенцы слышали о силе липовских камнеметов, но все же не предполагали их истинной мощи. Первые залпы смели треть их лошадей, которых трудно было укрыть полностью за повозками. Многих лошадей сами гребенцы отвязывали и гнали прочь, в надежде, что по ним никто стрелять не будет. Так и было, сотни испуганных животных заметались между двумя толпами кровожадных людей, давая всем небольшую передышку.
Недоступные для камней за повозками гребенцы еще лелеяли надежду дождаться темноты, а там уж как-нибудь да вырваться и ускользнуть. Рыбья Кровь послал к ним нового переговорщика с прежним предложением пешком с оружием возвращаться восвояси. Все знали, что Рыбья Кровь всегда держит свое слово и наполовину уже были согласны на такие условия. Чтобы не допустить позорного соглашения, Алёкма приказал застрелить хазарского переговорщика. От такого злодейства опешили и гребенцы и хазары, стало ясно, что большой крови не миновать.
Примерно двести гребенцев вскочили в седло и попытались прорваться сквозь неприятеля. Не больше половины из них сумели доскакать до спешенных пастухов, вооруженных длинными пиками. Чудом прорубиться сквозь них на волю удалось пяти или шести молодцам, остальные все оказались перебиты. Однако основная часть гребенцев продолжала укрываться среди повозок.
– Мы можем поджечь повозки, сухие бревна будут хорошо гореть, – высказал Эктей.
– А если двинуться на них черепахой, – загорелся Корней. – Нам бы только туда ворваться. Возьмем короткие рогатины и переколем их там со всеми их мечами.
– Бери свою хоругвь и действуй, – разрешил ему Дарник, а сам махнул рукой строиться катафрактам.
– Что же ты делаешь?! – рядом возник сотский-айдарец. – Ты же обещал против словен никогда не воевать?
– Ступай, ступай отсюда! – оттеснил его десятский арсов.
– Ладно, стойте! – крикнул воеводам князь. Но останавливать атаку было уже поздно. Выстроенная «черепаха» подносчиков, а чуть поодаль полусотня катафрактов с сотней пешцев пошли вперед. Под прикрытием залпов камнеметов и мечущихся коней они быстро пересекли стрелище, разделявшее войска, и врезались в колонну повозок с бревнами. В промежутках между повозками началась сильная рубка. Некоторые гребенцы опрометчиво взбирались на сами повозки, превращаясь в прекрасные мишени для хазарских лучников. Зато укрытые кожаными доспехами с головы до конских копыт катафракты без помех метали через повозки сулицы и топоры.
Корней оказался прав – в узких промежутках короткие рогатины и лепестковые копья имели превосходство над мечами и секирами. Трубач затрубил сигнал к отходу, но в горячке боя все приняли его за сигнал к общей атаке, и вся двухтысячная громада дарникцев со всех сторон разом навалилась на отчаянно оборонявшихся гребенцев. В какие-то полчаса все было кончено. Уйти мало кому удалось.
К счастью теснота сыграла на руку побежденным, многие из них оказались под повозками, или под трупами своих товарищей. Когда избиение кончилось, и все тела стали вытаскивать на свободное пространство, обнаружили не меньше полутора сотен живых гребенцев, одни были ранены, другие просто оглушены от ударов по шлему.
Среди тех, кто сравнительно легко отделался, оказался и сам князь Алёкма. В погнутом шлеме, в княжеском роскошном плаще, рослый, широкоплечий он предстал перед Дарником, едва держась на ногах и с затуманенным взором. Редкий случай – Рыбья Кровь совсем не представлял, что следует сказать своему обидчику. Торжествовать – не было охоты, гневаться – тем более, отправлять к лекарю – свои ратники не поймут, казнить – перед всеми князьями потом не отмоешься.
– Дать коня и отпустить!
– С оружием? – уточнил сотский арсов.
– С оружием.
Все войско молча наблюдало, как Алёкме сунули за пояс трофейный клевец, подсадили на коня, и как он тихо потрусил в сторону Гребня.
8
Всех пленных гребенцев тоже отпустили, для тяжелораненых дали пятнадцать подвод, забрали только все оружие и доспехи, которые тут же были распределены среди пастухов и подносчиков. Собственные потери хазарского войска составили полсотни убитых и столько же раненых. Но о потерях никто не тужил, всех восхищала ловушка, устроенная для гребенцев князем, и собственная боевая доблесть.
– Зачем просто так отпустил Алёкму? – общую претензию князю выразил Эктей.
– А ты за него хороший выкуп хотел получить?
– Хотя бы и так, все же лучше, чем ничего.
– Тогда бы Алёкма стал несчастным героем, весь Гребень его жалел бы. Сейчас, думаю, никто его не пожалеет.
Дарник хотел добавить, что его цель не выиграть одну битву, а забрать у Алёкмы все княжество, но вовремя удержался. Воеводы с его объяснением и так согласились.
Непонятно было что делать дальше с гружеными бревнами повозками. Князь отправился решать это с самими смердами-переселенцами. Какой-то хазарский сотский по своему почину пригнал их к месту побоища и теперь несколько сотен глаз мужчин, женщин и подростков угрюмо смотрели на Дарника.
– Чтобы освободить вас, князь Алёкма потерял всю свою дружину и городское ополчение. Если вы вернетесь, будете в этом виноваты. Земли возле Ургана еще жирнее, чем здешние. Конечно, поначалу вам там придется несладко. Зато вы там станете первыми людьми, и все лучшее через год достанется вам. Выбирайте: быть здесь или идти со мной.
Своей речью Рыбья Кровь остался доволен: ну разве можно что-нибудь возразить против таких доводов? Но смерды молчали. Все было ясно.
– Отпустить их! – в раздражении бросил князь.
– А бревна? – спросил Корней.
И бревна, хотел добавить Дарник, но тут же передумал.
– Бревна нам нужней, чем им.
Оставив гребенцам их телеги со скарбом, вновь впрягли в повозки с бревнами лошадей и тронулись дальше. До последнего момента князь был уверен, что хотя бы два десятка гребенских парней увяжутся с ним, не могут не увязаться. Но три сотни переселенцев как стояли возле своих телег и убитых гребенцев, так и остались стоять, дожидаясь, пока дарникцы уйдут.
Хорошо еще, что хоть собственные сотоварищи ни в чем Дарника не упрекали: ну, славно подшутили над гребенцами за их набег на Липов и ладно.
Чуть отъехав с войском для погребальной церемонии, князь приказал привести к нему сотского-айдарца, сделавшего возмущенное замечание. Того никак не могли найти. Скоро выяснилось, что пропали еще с десяток других айдарцев. Такого еще никогда с Дарником не случалось, чтобы при победе, воины сами уходили от него.
– Хочешь, мы догоним их и как следует накажем? – предложил Корней.
– Не надо, – хмуро бросил Рыбья Кровь. – Будем считать, что я их гонцами к кагану Власу послал.
Умом он понимал, что когда счет воинам идет на тысячи, непременно должны быть самые разные настроения и убеждения, но сердце не соглашалось признать, что кто-то его новую победу считает недостойной. Он и сотскому хотел все это как следует объяснить: да, воевать с единородцами не годится, но разве не гребенцы убили переговорщика, а потом попались в детскую ловушку, не захотели выпустить дурацкие бревна из своих рук. И вообще, разве можно жалеть мужчин с оружием в руках? Жалейте, сколько угодно смердов, женщин и детей, только не бойников и гридей. Правильно когда-то юнец Корней вещал: «Ты, князь, выводишь и уничтожаешь самую злую и жестокую людскую поросль, чтобы сделать остальной словенский народ мягче и добрее». Однако, как бы Дарник перед собой не оправдывался, осадок в душе оставался.
Войско с тяжелым обозом медленно катило на запад. На третий день дозорные доложили о появлении со стороны Айдара словенского войска. Неужели сам каган пожаловал, встревожился Дарник. Но это оказались триста липовских бойников и ополченцев под началом Кривоноса, отправившихся сначала в Айдар, а после в степь искать своего князя.
Раньше он всегда немного недолюбливал плутоватого Кривоноса, но насколько же сейчас рад был его видеть!
– А как же Перегуд?
– Так свергли меня с Перегуда, – чуть тревожно отвечал воевода-наместник. – Как узнали, что ты надолго в чужих землях застрял, так собрали вече и свергли.
– А ты им говорил, что я вернусь и всех хорошо выпорю.
– Да говорил. А они мне: князь добрый – простит, если что.
Это тоже было чрезвычайно приятно слышать, что кто-то считает его добрым.
Среди ополченцев находились липовцы, короякцы и перегудцы. Наместничество над Перегудом явно пошло Кривоносу впрок – оружия он захватил вдвое больше, чем нужно, да и все двести ратников были одеты в прекрасные доспехи из княжеских оружейниц. Вот только казны при воеводе было всего семьсот дирхемов.
– Всеслава не возражала против такого грабежа? – полюбопытствовал Рыбья Кровь.
– Заставила меня все по описи принимать. Но я подумал, откуда у хазар хорошее оружие и все взял с запасом.
– Правильно сделал. Вот только лопат и пил маловато.
– Лопат?! – сильно удивился Кривонос.
Прибытие неожиданного пополнения изменило планы князя. Все войско, развернувшись, двинулось на юг на ромейский Урган. Его походный маневр не остался незамеченным и буквально на следующий день в дарникский стан прибыли послы от тарначской орды со щедрыми дарами и осторожным вопросом:
– Куда князь Дарник идет?
– Торговый путь прокладывать по гостеприимной тарначской земле, – отвечал им Рыбья Кровь.
Воеводы князя прятали улыбки: во всей степи не было больших разбойников и врагов торговых караванов, чем тарначи.
– Разве хазары и тарначи не могут торговать друг с другом без лживых купцов?
– Я никогда не слышал, чтобы степной народ торговал друг с другом одними и теми же баранами и козами. А лживых купцов будем наказывать вместе с вами. Дайте нам проводников, чтобы наше войско не топтало священные для тарначей места.
Проводники-соглядатаи были дадены и через несколько дней дарникское войско вышло к морю. Искупаться жаркой летней порой выразили желание даже не умеющие плавать хазары. Две с лишком тысячи воинов несколько часов с детскими воплями плескались в мелком на сотню шагов море.
Найдя место, где в море впадала небольшая речка-ручей, князь определил его для строительства городища Новолипова. Невдалеке находилось рыбачье селище тавров, древнего племени, обосновавшегося здесь с незапамятных времен и ухитрявшегося жить в ладу со всеми хищными пришельцами, которые поочередно становились их соседями. Почти все тавры хорошо владели словенским языком, но это вовсе не значило, что они были в восторге от намерения хазарского тудуна обосноваться рядом. Так и говорили:
– Мы здесь живем только благодаря тому, что не становимся ни на чью сторону. Поэтому не обессудьте.
Зато у них было то, отчего у Дарника жадно заблестели глаза: большие рыбачьи лодки.
– А далеко вы на них в море ходите? – вроде бы праздно поинтересовался он.
– Да по всему морю, если не в бурю, конечно.
Ага, мысленно обрадовался князь. Но сначала нужно было уладиться с общими делами. Копать крепостной ров и складывать полсотни домишек много народу не требовалось. Нужно было и остальных чем-то занять. Два хоругви разошлись на запад и восток прокладывать путь вдоль берега моря.
– Дай и мне хоругвь, – вдруг попросил Корней.
– Не много ли на себя берешь! – засмеялся Дарник.
– Ты в восемнадцать лет уже тысячей командовал, а мне все девятнадцать. Если одобришь мое предложение, то дашь хоругвь?
– Говори. 
– Твоя цель получить свою виру и скинуть Алёкму с гребенского престола руками самих гребенцев. Так?
– Допустим.
– Надо пустить слух, что ты отпустил его за обещание отдать тебе в качестве виры пять тысяч домов гребенских смердов.
Дарник даже позавидовал, что эта простая хитрость самому ему не пришла в голову.
– Ну и пусти такой слух.
– Так его надо подкрепить делом. Пятьсот воинов и сто повозок для меня вполне достаточно. Лесов здесь мало, а селища и сторожевые вежи строить надо. Пять тысяч домов, конечно, сразу не привезу, но на пяток селищ бревен натаскаю.
Князь весело рассмеялся – предложение было беспроигрышным. Самому выдумщику в руки хоругвь он, конечно, не доверил, назначил другого липовского воеводу, но наказал тому все делать по указке Корнея.
Кривонос ревниво «бил копытами» – тоже хотел серьезной службы.
– А тебе я отдаю Новолипов, – сказал ему Дарник.
– А сам куда?
– Знаю куда, – таинственно ухмыльнулся ему князь. – Несколько дней меня не ищите.
Вызвав к себе четверых самых верных арсов, он велел им приготовить недельные запасы воды и провизии. И как-то поутру они впятером со всем этим грузом направились к селищу тавров. Заранее было подсмотрено, в каком ближнем месте в камышах прячется крепкая рыбачья лодка, поэтому, когда к ней стал пробираться тавр с двумя сыновьями-подростками, его уже поджидала пятерка дарникцев.
– Мы хотим посмотреть, как вы рыбачите, – сказал рыбаку Дарник.
Два бочонка с водой и корзины с провизией уже были на лодке. Так и поплыли вроде бы на рыбалку. Отплыв достаточно далеко от берега, повернули на запад, а еще через версту, князь приказал держать курс на юг, на Корчев. Рыбакам не оставалось ничего другого, как подчиниться. На лодке нашлась вторая пара весел, и, сев за весла, арсы сильными гребками погнали суденышко прямо в открытое море. Четверо суток то под парусом, то на веслах плыли по тихой спокойной воде. Наконец появился холмистый берег Таврики. Вдоль него плыли на восток еще сутки. Местные жители мало интересовались их лодкой, принимая их за обычных рыбаков. Дарник ничего не узнавал на берегу, а ведь прошло всего два года. Арсы не знали, что именно он ищет, пришлось сказать им. Самый старший посоветовал, проделать путь, который князь с помощниками совершил из Корчева. Так решили и сделать. Оставив в лодке двоих телохранителей стеречь рыбаков, Рыбья Кровь с двумя другими отправился в Корчев, вернее, в его посад, заходить в сам город особой нужды не было. С собой взяли лишь две кирки и посохи с медными набалдашниками – в умелых руках они являлись грозным оружием.
На этот раз память не подвела князя, и он уверенно пошел в нужном направлении. Арсы всю дорогу проявляли непонятную живость, которую Дарник сначала объяснял опасностью всего их предприятия, но чем дальше, тем все больше настораживался.
– Неужели там семь тысяч солидов? – беспрестанно повторял один из них, второй же лишь пугливо зыркал по сторонам.
– Здесь, – указал Рыбья Кровь, уже в сумерках выйдя к заветному месту.
Слежавшаяся каменистая земля с трудом поддавалась киркам. Наконец послышался характерный звук удара о деревянную поверхность. Пока один арс доставал сундучок, второй рядом с сидящим на корточках князем выпрямился во весь рост. Дарник, не глядя, вскинул двумя руками свой посох над головой. Удар, пришедшийся по собственному древку чужого посоха был так силен, что опрокинул князя на спину. Через мгновение он уже сражался с двумя своими охранниками, вооруженными кирками. Спасло, что они не догадались взять его в клещи, а напали с одной стороны и в темноте не могли быстро нанести разящий удар. Он на звук определял их движения, но тоже не сразу мог до цели достать набалдашником. Не получается по голове, так вот вам в колено, вот вам в пах! Тот, кто согнулся с разбитым коленом, получил острием посоха удар в шею, раненому в пах достался удар набалдашником в висок. Для верности Дарник каждого еще пырнул ножом в сердце.
Когда-то, набирая себе охранников, он намеренно отсеивал самых громадных и мускулистых, полагая, что не следует доверять свою жизнь тому, с кем он сам не сможет справиться один на один. Сейчас эта предосторожность спасла ему жизнь.
Пора было уходить и, оттащив убитых подальше в кусты и сняв с них все, что могло служить их распознаванию, Рыбья Кровь взвалил на плечо мешок с тяжеленным сундучком и поспешил на север подальше от Корчева.
Рассвет застал его спящим на траве на берегу моря. Проснувшись, князь медленно приходил в себя. Про то, что золото способно мутить человеческий рассудок, он был наслышан. Но вот так напрямую столкнулся с этим впервые. Открыв сундучок, он долго перебирал солиды, рассматривая их так и эдак – никакого особого волнения не приходило, разве что проскользнула легкая тревога, что кто-то может сейчас заметить его в зарослях кустарника и тоже сойти с ума.
Заодно возникло сомнение, стоит ли вообще пробираться к рыбачьей лодке, не хотелось снова увидеть этот алчный блеск в глазах оставшихся арсов. Он даже подумал, а не попробовать ли ему переплыть Сурожское море самостоятельно, нанять другое судно и переплыть. Арсы вряд ли осмелятся без него возвращаться, убьют рыбака с сыновьями и отправятся в Корчев наниматься в охранники. Интересно было узнать, чего он сам стоит в рискованном пути без привычного войска и телохранителей. Даже развлек себя мечтанием, как сможет попасть со своим золотом в Херсонес и зажить там совсем не войсковой жизнью. Найдет хорошенький домик с садом, обзаведется наложницей, купит 3-4 мальчишек-словен и будет их обучать всему, что знает. Про свою настоящую жизнь скроет, зато как красиво будет звучать: «Жил-был на свете князь Дарник, который делал то-то и то-то…» А потом на городском торжище кто-нибудь его опознает, возможно, даже осудят на смерть, зато с каким восторгом расскажут выросшие мальчишки его истинную историю жизни своим детям и внукам! Наверно это и есть настоящее малое бессмертие, когда пятьдесят-сто лет кто-то будет вспоминать о твоих поступках, как о чем-то совершенно недавнем, думал Дарник.
Потешив себя подобными умствованиями, он закопал в песок взятые у арсов вещи, взвалил на плечо мешок и пошел на запад вдоль берега моря. Солнце еще как следует не пригрело, а князь уже нашел свою рыбачью лодку. Там, понятно, даже тавры были в крайнем беспокойстве. Рассказ Дарника о схватке с городской стражей не вызвал недоверия: огромный синяк на левом предплечье и сильная царапина на спине убедительно о том свидетельствовали. Удивлялись лишь, как удалось сохранить в целости сам сундучок.
– Темно было, вот стражники и не заметили, – пояснил Дарник.
На ближайшем дворище купили еду, наполнили бочонки свежей водой и пустились в обратное плаванье. Оно заняло больше недели. Из-за сильного волнения на море, плыли вдоль берега, вдвое увеличив себе расстояние. Рыбья Кровь всю дорогу зорко приглядывался и прислушивался к оставшимся арсам, даже спал в четверть глаза –сомнений в надежности стражников не появилось. Зато князь с изумлением обнаружил, что безумие золота стало скрести его самого, беспрестанно возникали мысли, как обезопасить сам сундучок, как скрыть ото всех полное количество в нем монет, как подольше их вообще оттуда не доставать и не тратить.
По мере приближения к Новолипову в голову князя вклинивались и другие неприятные мысли: а не собрали тарначи большое войско? а не понес Корней слишком большие потери? а нет ли плохих вестей из Ракитника и ставки хана?
Когда казалось, что вот-вот, и они будут дома, наперерез их лодке вылетели два небольших суденышка с полудюжиной гребцов в каждом. Это была бы самая ехидная насмешка судьбы, если бы вот сейчас его, липовского князя и хазарского тудуна, захватили в плен какие-либо местные пираты. А из достойного оружия на всю рыбацкую лодку имелось лишь пять клевцов и три сулицы, не считая рыбачьих острог и топоров. К глубокому облегчению походников это оказались свои липовцы. Предусмотрительный Кривонос, оставшийся за воеводу-наместника, рассудил, что без собственной флотилии существовать невозможно и реквизировал у тавров два суденышка.
– Все ли хорошо? – спросил Дарник у полусотского, чуть стихли приветствия.
– Еще лучше, чем хорошо, – загадочно улыбнулся тот.
Князь хотел разозлиться на эту его вольность и не сумел, слишком рад был, что опасное плаванье закончилось. Так и шли к берегу борт о борт, говоря о мелочах.
– Корней привез тридцать домов, а из Ургана ромейские переговорщики прибыли, – успел сообщить полусотский. Ага, значит, это еще не главные радости, понял Дарник.
На берег его вышла встречать толпа хазаро-словен. И тоже на многих лицах проскальзывали лукавые улыбки. Неужели Всеслава приехала? – похолодел Дарник. Всеми хитрыми ужимками и недомолвками, естественно, управлял Корней.
– Вон за тем сундучком лучше присматривай, – строго сказал ему Дарник.
– Да никуда это поганое золото не денется, – отвечал хитрован-подручный. – Ты лучше сюда посмотри.
Дарник посмотрел. В десяти шагах от него в расступившейся толпе стояла Зорька, держа за руку двоих пятилетних мальчишек. Что это еще за мальчишки? – едва не сорвалось с уст князя, прежде, чем он сообразил, что это его сыновья: тот, что поживей, сын Черны Смуга, тот, что позастенчивей, следовательно, сын Зорьки Тур.
Зорька была хороша, два года назад выглядела обычной немолодой уже женщиной, а сейчас будто на пять лет помолодела, постройнела и обрела вид не мамки-наложницы, а настоящей княжеской жены.
– Поцелуйте отца, – сказала Зорька мальчишкам.
Те, дичась, нерешительно двинулись к Дарнику. А князь, уже сам, забыв о своем высоком достоинстве, бросился к ним и сграбастал в одну охапку.
– А Черна где? – спросил, с наслаждением вдыхая их, мгновенно ставшими родными, запахи.
– Сына отдала, а сама осталась, – шепнула Зорька.
– Как хорошо, что вы приехали!
– А разве не ты сам посылал за нами?
– Сам, конечно, сам! – Дарник всеми силами пытался остановить счастливую улыбку на своем лице, но она его не слушалась, а расползалась, негодная, все шире и шире…
9
Прошло три года. Князь Дарник достиг всего, о чем мог грезить в самых смелых своих мечтах. Несмотря на то, что он больше не участвовал ни в одном значительном сражении, его слава первого словенско-хазарского воителя лишь упрочилась. Соединяя и разъединяя хазарские полки, он регулярно перемещался по всей Таврической степи, наводя везде должный порядок одним своим появлением. Его воины не ведали однообразия: сытая ленивая служба в укреплениях регулярно сменялась для них походами, а тяжелые боевые игрища вполне замещали настоящие ратные подвиги.
Привезенный из Корчева сундучок золота (7 тысяч золотых солидов равнялись 80 тысячам серебряных дирхемов) влил свежую кровь во все вены и артерии дарникского войска. Накупив на пятьсот солидов в ромейском Ургане зеркальц, шелковых лент и бисера, Дарник привез их в орду и выменял там эти безделицы на пятьдесят возов выделанных кож и войлока, и сердца хазарок, а, следовательно, и их мужей окончательно пали к его ногам, заодно был запущен маховик больших товарных сделок. Тут Дарник так же как в Липове использовал войсковые передвижения в качестве сопровождения торговых караванов. Возле мест постоянных стоянок войск и караванов вырастали селища и городища, которые неплохо наживались за счет купцов. Князь даже не назначал пошлины за проход по своим владениям, хватало податей, которыми платили харчевни и гостинные дворы.
Все лето после основания Новолипова продолжались бревенчатые набеги на окрестности Гребня, обеспечивая дарникские сторожевые вежи в Таврической степи добрым древесным материалом. Более того, в десяти верстах от враждебного города ниже по течению Малого Танаиса Рыбья Кровь заложил городище Бродницу, всем объясняя, что это вовсе не посягательство на гребенскую землю, а крошечная перемычка, соединяющая его липовское княжество с хазарской ордой, ну должны же в одних владениях беспрепятственно и беспошлинно передвигаться его ратники и торговые люди.
– Я поклялся на мече перед каганом Власом, что не стану проливать гребенской крови. И стараюсь это выполнять, – учтиво отвечал жалобщикам из Гребня Рыбья Кровь. – Во-первых, заплатите виру за половину сгоревшего Липова, во-вторых, не обижайте идущие ко мне через Малый Танаис обозы.
Запуганные гребенцы согласны были и на неприкосновенность липовских караванов, вот только многие ушлые короякские и остерские купцы немедленно стали выдавать себя за липовцев, лишая Гребень большого куска торговых пошлин.
Той же осенью в Гребне состоялось городское вече. Изгнав князя Алёкму, оно призвало Дарника на гребенский стол. Свой призыв городские старейшины скрепили письменным договором.
– Выходит, ты тогда не шутил, что быть тебе липовско-гребенским князем, – уважительно говорили дарникские воеводы.
По договору, составленному выборными гребенцами, в руках Рыбьей Крови сосредотачивалась военная и судебная власть (на убийства и тяжкие насилия), все же хозяйственные, податные дела и мелкие тяжбы оставались в ведении городских старейшин. Более того, городовые гриди и те подчинялись старейшинам, а собственная дружина князя внутри города не должна была превышать двести человек. Любопытства ради, Дарник взял с собой две сотни лучших гридей и въехал в Гребень, дабы ознакомиться с условиями княжения на месте.
Город встречал его без особой радости – истребленное гребенское войско еще живо было у всех в памяти. Осмотрев, полагающийся ему терем, судебный двор, гридницы и прочие общественные постройки, князь вынес решение:
– Я подпишу ваш договор. Защиту княжества от врагов беру на себя, свой суд над вашими головниками буду вершить четыре раза в год и за городскими стенами. Княжеский терем я продаю, потому что жить в Гребне не собираюсь. Также кроме моего княжеского жалованья вы будете оплачивать содержание моих двухсот гридей и княжеского двора в Броднице.
– Но дома увозить из княжества больше не будешь? – робко спросили его.
– Дома увозить больше не буду.
Фактически это был договор с завоеванной землей, лишь для виду прикрытый видимостью выборной законности. Зато подати из богатого города стали мощной денежной основой для всего Липовско-Гребенского княжества.
Набеги на гребенские селища действительно прекратились, да они были уже и без надобности. Новые торговые пути из Ургана через Новолипов на Айдар, а также на запад до Славутича, а через Таврический Перешеек до Херсонеса и так были налажены. Приличия ради княжеские гонцы и мелкие обозы время от времени отправлялись из Новолипова и в Гребень, однако это мало на чем сказывалось.
Зимой после договора с Гребнем Дарник поехал на очередной съезд князей в Айдар. Там его уже узаконенно величали липовско-гребенским князем, что было весьма приятно. Каган Влас тоже светился от удовольствия: соперничество с могущественным Гребнем прекратилось, беспокойное степное подбрюшье усмирено дарникской рукой, а сам Рыбья Кровь в Айдаре держался хоть и с достоинством, но весьма скромно.
Не преминула воспользоваться случаем пожаловать в Айдар и Всеслава. На этот раз у нее была серьезная причина для встречи с мужем.
– Я хочу иметь от тебя сына, – сказала она ему при встрече на гостином дворе.
Дарник никакой отговорки придумать не сумел и целую неделю прожил с княжной покладистым любящим мужем. Отчаянно замахал руками лишь, когда она заикнулась о своей поездке в Новолипов:
– Ни за что! Для тебя там места нет!
– Да не трону я твоих наложниц. Мне просто посмотреть интересно, – настаивала Всеслава. – А что будет, если я без твоего разрешения возьму и приеду?
– Все, кто с тобой приедет, будут казнены, – просто объяснил муж.
Она пристально посмотрела на него и поняла, что это отнюдь не шутка.
Отдав ей все солиды и дирхемы, что имел с собой, Рыбья Кровь удирал из Айдара во все лопатки. Простил жене даже смерть Адаш, только бы она держалась от него подальше. 
Что действительно приносило ему удовлетворение, так это присутствие рядом сыновей, вернее их полное соответствие его отцовско-княжеским требованиям. Наверное, будь они поленивей и покапризней, Дарник отдал бы их словенскому, хазарскому и ромейскому учителям и раз в неделю узнавал бы об успехах. А так два неугомонных сорванца с двух сторон столь рьяно атаковали его смышленым, не по годам любопытством, что отцу приходилось изрядно напрягаться, чтобы должным образом отвечать на все их вопросы.
Уже через полгода Смуга и Тур свободно болтали по-хазарски и по-ромейски, мчались на лошадях не хуже степной ребятни и стойко переносили усталость в дальних поездках. Хорошо помня старое ромейское изречение: хочешь кого-то чему-то научить – позволь ему давать тебе советы, Дарник целиком взял его себе за правило.
– Я никак не могу найти в «Стратегиконе» то место, где говорится, что именно должно быть обеспечено в день сражения, – говорил сыновьям, листая толстую книгу.
– Что бы такое спросить у воевод, на что бы они не сумели ответить? – как бы случайно проговаривался он при них вслух.
– Не знаю, кого первым из послов принимать? – озабоченно вздыхал за игрой с ними в затрикий.
И тут же добивался нужного ответа от малолетних советников.
Когда Зорька сетовала, не слишком ли рано забивает он им всеми княжескими заботами голову, Дарник с улыбкой отвечал:
– Я же не для них стараюсь, а для себя. Мне самому это больше нужно.
Иногда сыновья капризничали, и отцу приходилось проявлять твердость. Ремнем и веревкой не стегал, но у стенки в углу по два-три часа заставлял стоять.
– А кто из них для тебя на первом месте? – с интересом спрашивала иногда Зорька.
– Тот, кто совершит к двадцати годам десять подвигов, – усмехался князь.
О чем он думал меньше всего, так о том, кто будет его наследником. Если к своим соратникам и наложницам боялся всю жизнь сильно привязываться, чтобы не грызть себя после от их потери, то сыновьям тем более не позволительно было сделать его уязвимым. Все, что нужно для них, он сделает – постарается уберечь от опасностей и поможет развиться их наклонностям – но заранее прикидывать, кто займет его княжеский трон, дело совершенно зряшное. Да и нет у него, Дарника, по-настоящему, никакого трона. Сидел бы в Липове, может быть, и обрел его, а мотаясь по степным просторам – вряд ли. У любого хазарского тархана шансов унаследовать его южные владения гораздо больше, чем у собственных сыновей.
Да и трудно было отдать кому-либо из них явное предпочтение. Смуга – смышлен, порывист, находчив, говорлив, Тур – сдержан, пытлив, настойчив, памятлив. Со Смугой проще и легче, с Туром непонятней и беспокойней, но в этой непонятности младшего сына таится больше ожиданий, чем в открытости старшего.
Иногда мальчишки жестко дрались между собой, и Дарник становился в тупик: совсем запрещать драться будущим воинам нельзя, но и наносить им друг другу увечья тоже недопустимо.
– Вот что, дорогие мои, – сказал князь им после особенно лихого побоища. – У князей в драках свои законы. Лучшая драка – это драка без крови. Кто первый кровь прольет, тот и проиграл. Понятно?
– А ломать пальцы и руки без крови можно? – тут же спросил Смуга.
– Ломать тоже ничего нельзя, но можно делать больно, кто первый вскрикнет, тот и проиграл.
Сам того не ведая, Дарник положил начало княжеской борьбе, которая вскоре широко распространилась среди его гридей и хазарских багатуров. Когда кроме любых захватов и бросков, в ней узаконились удары ладонями, предплечьями и босыми ногами, лишь бы не допускать пролития крови.
– Вот видите, к чему приводят ваши ссоры? – говорил сыновьям во время таких поединков князь.
– Точно наши правила! – восклицали мальчишки, старательно запоминая приемы взрослых поединщиков.
Доволен был Дарник и Зорькой. Не такая властно-обходительная и торжественная, как Всеслава, она сумела покорить его новый двор своей женской скромностью и мягкостью. Передавала князю все жалобы и ходатайства простонародья, заступалась за всех провинившихся и оступившихся. Иногда это заступничество имело успех, что возносило ее еще выше в глазах простых людей.   
Если к Всеславе с самого начала накрепко пристало слово княжна, то Зорьку, едва увидели, как ее с сыновьями обнимает князь, немедленно все стали называть княгиней.
– Разве я княгиня? – удивилась в первый же вечер наложница.
– Раз народ так называет, значит, княгиня, – рассудил он.
– Ну, а явится Всеслава, или твоя ирхонская тарханша пожалует, немедленно запретишь княгиней при них меня называть.
– Пускай у наших дворовых голова болит, как им тогда выкручиваться. Веди себя как княгиня и пусть будет, что будет, – советовал князь.
Приехавший с Зорькой Фемел тоже оказался весьма нужен и полезен. Это с его подачи в хазарской орде началась большая Овечья страда, когда в дорожных городищах княжеские тиуны стали скупать у пастухов за мелкую монету овечью шерсть в любых количествах. После чего шерсть прямо на месте превращали в пряжу и везли в Новолипов, где две сотни ткачих превращали ее в разного качества сукно.
– А какой смысл, если и в словенских княжествах его предостаточно? – поначалу возражал Дарник.
– На то существуют особые торговые пошлины, – объяснял ромей. – Обложишь ими чужое сукно, которое будут везти в Урган и Таврику и покупать будут только твое. Ты же сам говорил, что избавиться от набегов степняков можно, дав им достойную плату за то, что они могут продать.
Разумеется, все купцы взвыли, когда при досмотре их товаров не только за сукно, но и за выделанные кожи и войлок стали требовать пошлины равные цене самих этих товаров, но ничего не поделаешь – новый властитель степи устанавливает свои законы! Чтобы все это раскрутить как следует понадобилось год или два, но в итоге результат получился весьма внушительным – хазары ни о чем кроме своих бесценных овец уже и не думали.
Дотянулась рука Дарника и до Ургана, а затем и до Калача. С калачским тудуном был подписан договор о самой малой пошлине для лодий Липова. И теперь липовские купцы, проплыв тысячу верст по Липе, Танаису и Сурожскому морю мимо ромейского Ургана вдруг с немалым изумлением оказывались на пристани в Новолипове, встречая немало своих знакомцев и родственников из своих далеких лесных селищ.
В следующее лето прокладывание дороги от Новолипова на запад до Ракитника и на север до Усть-Липы было завершено. Получилась этакая Большая дорожная дуга. Если прежде Липовские земли были вытянуты узкой полосой с севера на юг от Перегуда до Усть-Липы, то теперь к ним присоединились двести верст по Гребенской земле и четыреста верст от Новолипова до Ракитника. Двух хазарских полков уже не хватало даже на южный путь, и Дарник стал набирать в свое войско всех, кто желал ему служить. Жалованье новичкам в первый год не платили, но это мало кого останавливало, желающих получить коня, оружие и доспехи и красоваться в них в дальних поездках было предостаточно. В короткое время количество воинов за счет бродяг других племен и народностей возросло вдвое. Впрочем, надзор Южного войска простирался лишь до Усть-Липы, опеку северного отрезка Большой Дуги осуществлял Борть на пару с Всеславой и ее короякской родней.
Вот оно – настоящее мое предназначение, не раз довольно размышлял Рыбья Кровь, успешно поддерживая у своих воевод и гридей ощущение, какие они все бравые вояки и вот-вот добудут себе новой воинской славы, только надо найти доброго противника, иначе и мечи доставать не стоит.
Свою третью хазарскую зиму Дарник провел в дальнем походе на Перегуд. Преодолев восемьсот верст через Бродницу и Корояк, вышел через месяц с полутысячной дружиной к самому северному своему владению. В Перегуде князя, освободившего их когда-то от норков, никак не ожидали и даже сперва не хотели открывать городские ворота.
– Даю вам два часа на подготовку достойной встречи, – передал Рыбья Кровь вышедшим к нему переговорщикам. Через два часа ворота распахнулись, и княжеская дружина вошла в посад и крепость.
Перегудцы оказались правы, когда, изгоняя Кривоноса, говорили, что князь добрый и все им простит. Князь и простил: велел всех горожан внести в податные списки, и подымье превратил в полюдье – теперь подати решил собирать не с домов, а целиком с города. Не хотели прямого правления княжеского наместника, разбирайтесь теперь отцы города сами, с кого какую личную подать брать, чтобы выйти на одну общую сумму.
– Так они бедняков вообще из города изгонять станут, – предположил Корней.
– Пусть изгоняют, больше будет кругом селищ и городищ, – вполне допускал Дарник.
При возвращении в Новолипов его ждала печальная весть: хан Сатыр умер, и тарханы собирали съезд выборных людей, чтобы провозгласить нового хана. Куда же без старшего тудуна? И Дарник отправился в орду.
На съезде выборщиков голоса разделились: треть предлагала сына Сатыра, треть, одного из тарханов, а еще треть желала в ханы князя Дарника. Нельзя сказать, чтобы это было совсем уж неожиданно, и все же он решительно отказался от предложенной чести:
– Ну как я, чужак, могу вами правильно править? Для этого есть ваши старейшины и тарханы. Если уважаемые тарханы согласятся, то я хотел бы и дальше оставаться их войсковым тудуном. Но служить мне хотелось бы под началом сына Сатыра.
Совсем скромно пожелал, и все же именно эти слова склонили чашу весов выборщиков в сторону Илиса, старшего сына Сатыра.
– Все говорят, что у тебя слишком большое войско, и оно может погубить не только любого врага, но и нашу орду, – выразил опасение в доверительной беседе с тудуном молодой хан.
– Прикажи, и я распущу его хоть завтра.
– Нет-нет, – не на шутку испугался Илис. – Всё распускать никто не требует.
– Походное войско у меня – две тысячи. Остальное все по городищам и вежам, – объяснил Дарник.
– Я это к тому, что если с тобой что-нибудь случится, мы получим десять тысяч удалых разбойников, с которыми никто не совладает.
– Ты прав. От этой беды есть два выхода. Или я веду все войско в дальние земли и там его в сражениях теряю. Или ты в каждом улусе создаешь свое войско и обучаешь его как надо. Выбирай?
Илис от такого выбора побледнел еще больше:
– Мне надо посоветоваться с тарханами. А куда ты этим летом хочешь направить острие своего копья?
– На север и восток направил, теперь только на запад, – отвечал князь.
Как Дарник сказал, так и сделал. Летний поход на запад через земли уличей и тиверцев получился успешным. Двухтысячное войско стремительным переходом преодолело четыреста верст степного пути, переправилось через две больших реки и вышло к Истру-Дунаю. На его правом берегу находился пограничный ромейский город, в течение десятилетий отбивающийся от окружающих его болгар. Местный мирарх сразу же захотел нанять хазаро-словен на свою службу. Но князь имел другое намерение.
По Истру движение судов было еще активнее, чем по Танаису и Славутичу вместе взятым. Местные купцы весьма удивились, когда хазарский тудун рассказал им, что можно отправлять торговые караваны в Хазарию не по воде, а по суше. Удалось даже уговорить с десяток самых смелых купцов погрузить свои товары на дарникские повозки и вместе с войском отправиться на восток.
Этот обратный путь занял вдвое больше времени. Когда достигли Ракитника, он отпустил на домашнюю побывку большую часть войска и дальше с купцами пошел с малой дружиной. Восьмилетние княжичи тоже были с ним, проходя войсковую службу каждый в отдельной ватаге.
– Никто, кроме тебя, князь, не понимает, что купцы и дороги – это главная развивающая сила всех стран и народов, – пели хвалу Дарнику торговцы.
Часть из них, достигнув Тафроса-Перекопа, свернули на юг и направились в Таврику. Остальные продолжили движение с князем на восток.
В одном месте их караван задержался на два дня – встретились с пышной свадьбой тарначского тархана. И снова купцы умилялись:
– Как тебя, князь, любят не только друзья, но и твои бывшие враги.
А потом случилось неожиданное. На одной из стоянок-дневок обнаружили покинутое селище. Распахнуты были все ворота, двери домов и хлевов. Бродили брошенные куры, козы и собаки, валялось потерянное при быстром бегстве имущество, а люди, повозки и лошади все исчезли.
Через сорок верст попалось точно такое же покинутое селище. Рыбья Кровь недоумевал: следов нападения и крови видно не было.
При подъезде к следующему селищу увидели развевающуюся на длинном шесте черную ленту.
Купец, ехавший рядом с Дарником впереди колонны, что-то испуганно закричал на своем языке.
– Черная смерть! – выкрикнул он второй раз по-ромейски. И настойчиво стал просить не заходить в селище.
Дарнику хотелось убедиться самому, и он в одиночку подъехал к воротам селища.
Два трупа, молодую мать и ее пятилетнюю дочь с неестественно почерневшими лицами, увидел он, заглянув в приоткрытые ворота. Дальше заходить не стал, вернулся к испуганной дружине.
– Поворачиваем назад? – спросил Корней.
– Назад не поможет, – сказал купец. – От чумы бегством не спасешься. Надо уходить в полное безлюдье.
– А там что делать? – князь не мог быстро собраться с мыслями.
– Через полгода любая чума уходит. Надо только суметь это переждать, – объяснил торговый попутчик.
– Все равно идем в Новолипов, – решил Дарник.
С большими предосторожностями продолжили свой путь. Пустые дорожные селища старательно обходили стороной. Однажды наткнулись на вымершее кочевье тарначей. Несколько раз встречали одиноких всадников и пеших путников и под угрозой расстрела из луков не давали им к себе близко приблизиться.
– В Новолипове все мертвые! – крикнул им один из таких пешцев.
Князь по давно усвоенной привычке не верил слишком мрачным слухам: кто-то да непременно выжил!
Поверил лишь, когда увидел гонца из Новолипова, арса-фалерника. Тот сам не стал приближаться к колонне, а с полусотни шагов сообщил все последние новости. Чума пришла из Хазарии. Но не из Калача, а из Черного Яра кружным северным путем. Поразила Казгар, Остёр, Липов, Устьлипье, Гребень, Урган и Новолипов, по слухам добралась до Корояка и Айдара. В Новолипове действительно умерли не все, а только трое из четырех, а оставшийся четвертый не успевает хоронить остальных трех. Княгини Зорьки тоже нет в живых:
– Тебя, князь, в городе все проклинают. Говорят, что если бы не твои дороги, чума к нам так быстро не дошла бы. 
Окаменев, выслушивал Дарник все это. Вот оно и пришло, единственное и самое главное поражение в его жизни.
– Что будем делать? – спросил сотский. – У тебя два княжича. Спасай хоть их. Купец прав, через полгода чумы здесь не будет.
Разговоры на привале-стоянке вышли весьма горячие. Кто-то хотел возвращаться в орду, кто-то разыскивать своих жен и друзей, кто-то предлагал уносить ноги в северные леса. Рыбья Кровь соглашался отпустить любого. Когда дружина и купцы принялись в разные стороны разъезжаться, оказалось, что кроме сыновей с князем осталось еще девятнадцать человек – ровно одна ватага.
– Моя самая первая ватага была еще меньше, – сказал Дарник в утешение окружающим его гридям.
По всему выходило, что та правда в его жизни, которую он долго искал и, казалось, полностью достиг, должна была смениться какой-то другой новой правдой.
– Так на север трогаем или на юг? – спросил неунывающий Корней.
– На юг, – чуть подумав, ответил князь.