Штыковая атака

ШТЫКОВАЯ АТАКА


Наш дом на Литейном 26 походил на старый дредноут. Огромный, черный, с квадратными бойницами-окнами, он походил на усталый корабль, который забыл дорогу домой. Его корпус оброс ракушками и отяжелел, но еще не родилась та волна, которая могла бы опрокинуть этого воина, как нет и противника, способного поразить этого богатыря.
Здесь не было ни склянок, ни побудки, но каждое утро из дома на улицы северной Пальмиры выходили десятки офицеров, живших в нем. Это были моряки и артиллеристы, летчики и танкисты, врачи и пехотинцы. Дредноут жил заботами армии и флота, и гордился этим. Это был офицерский дом, но больше всего в нем было нас, детворы и школьников. Поэтому второй волной, бегущей от множества парадных и черных входов и выходов, были мы, дети военных.
И только в одной квартире жил кто-то, кто не спешил по утрам на службу и не бежал в школу. И эта квартира была рядом с нашей и, как мне казалось, была не только нежилой, но хранила жгучую тайну, раскрыть которую мне хотелось до ломоты в зубах. Иногда мне казалось, что там живет старый боцман, похожий на одноногого Джона Силвера. Иногда я придумывал себе, что за этой закрытой дверью находится гауптвахта, на которой томятся моряки с нашего корабля.
Вот и сейчас, я. возвращаясь из школы, пробежал по длинному коридору мимо этой черной двери. Она, как всегда, была закрыта и таинственна. На миг я остановился напротив черного провала в никуда и прислушался. В квартире было, как всегда, тихо.
А вот из-за нашего порога слышался незнакомый мужской голос. В гостиной был накрыт стол. За ним напротив отца сидел массивный, широкоплечий капитан первого ранга. Я увидел ордена и медали на его груди и кортик, висевший на золотых ремешках у колена. Последнее почти сразило меня, и я замер, не дыша.
- Наш сосед, Сидор Поликарпович,- отец представил гостя.
Тот стремительно поднялся и, чуть поклонившись, щелкнул каблуками. Теперь я видел, что он на голову, а, может, и больше, выше моего папки.
- А это мой книгочей из шестого «Б».- Продолжил отец.- Ночью с фонариком книги под одеялом читает, считая, что этого никто не замечает. Хотя, и поругать не за что: учиться на отлично. Разве только глаза портит.
- Рад,- отстраненно прозвучал голос гостя, севшего на свое место. Он, явно, был в своих далеких воспоминаниях.
- Сядешь с нами,- предложил отец,- поешь?
- Нет,- ответил я,- книгу почитаю,- и пошел в свою комнату.
Это было некрасиво, но мне хотелось послушать, о чем они говорят, и почему сосед, которого я увидел впервые за полгода, в обычный день надел парадный мундир при всех наградах.
- Значит, начальный период войны вы застали.- Видимо, продолжил беседу, прерванную моим приходом сосед. Его был ровным и негромким, но я четко слышал каждое слово. – А я встретил свой первый бой здесь, под Гатчиной. Был конец лета. Немцы выбросили десант, и кому-то из нашего начальства пришла в голову гениальная мысль бросить против них наше училище. Не пехоту, не артиллерию, а нас, моряков.
- Кино, наверное, подействовало,- я почувствовал отцовскую усмешку,- «Мы из Кронштадта»…
- Бог его знает. Привезли нас на автобусах в Гатчину. Машины,           как в мирное время, расположили на обочине. Нас построили на дороге, выдали по трехлинейке и по пять патронов. «Там,- кивнул в сторону леса наш комиссар,- немцы. Их надо уничтожить».
Сосед замолчал, и я понял, что сейчас перед его глазами не стол в Ленинградской квартире, а лес под Гатчиной.
Молчал и отец.
- Тишина, даже ветер не дышит. Лес. Зелень листвы,- теперь голос моряка был вкрадчивым и чуть тягучим,- уже была подернута багрянцем и желтизной. Чистое, голубое небо, бесконечное до тошноты. Не знаю почему, но я, вдруг, подумал о том, что больше такого небосвода не увижу.
Он снова замолчал, потом резко, словно выстрелил:
- Вы видели штыковую атаку?!
Отец некоторое время молчал.
Я замер от волнения. Отец почти ничего не рассказывал о войне, и мне было интересно услышать его ответ.
- Я дважды ходил в атаку: в декабре сорок первого, в лютый мороз под Наро-фоминском и в сорок четвертом в Белоруссии.
Незнакомо проскрипел голос отца.

Сосед шумно перевел дыхание и заговорил:
- Комиссар достал из кобуры свой наган и, призывно взмахнув рукой, молча, шагнул вперед. И от того, что он не кричал, не звал за собой, у меня что-то оборвалось в груди. Я перехватил винтовку наперевес и пошел следом. Мы прошли метров тридцать, как навстречу нам из леса медленно, словно многоголовое существо из потустороннего мира, из лиственной гущи, вытаяла короткая, зеленая шеренга. Сердце загрохотало в груди. Я тщательно прицелился и выстрелил  в одного из них, и мир исчез. Не было ничего: ни неба, ни леса, ни звука. Я не только ослеп и оглох, я исчез. Все! Пустота! Нет,- я услышал скрип стула, проехавшего по паркету,- не было и пустоты. Все исчезло, как и я сам. Эти слова и ощущения я подбирал потом, все это время с того самого боя.
Я в своей комнате не дышал от восторга. Рядом с нами жил такой человек! Штыковая атака! О ней никто из отцовских приятелей не говорил. Мне захотелось войти в столовую, чтобы подробно расспросить соседа о том, что там, под Гатчиной, было. Не мог же он ничего не помнить. Хотя, у меня тоже был случай, когда я упал на катке и на какое-то время потерял сознание. Может быть, и он…
Но я не мог нарушить их беседу. Кроме того, перед моим внутренним взором открылась картина боя. Я представил себе, как товарищи, отбиваясь штыками от врага, выносят его из боя…
Как там: «… Штыком и гранатой прорвались ребята, остался в степи Железняк…»?
Из-за двери снова послышался хрипловатый басок капитана:
- И вдруг в этой пустоте, в самой ее глубине, родилось что-то знакомое, родное. Это был голос! Я потянулся к нему всем своим существом. В этот момент, что-то дернуло, толкнуло меня, заставляя, окончательно прийти в себя. И первое, что я увидел, было лицом Витьки, моего соседа по экипажу. Наши койки стояли рядом. Мы вместе с ним занимались математикой и навигацией. Он был из Смоленской глубинки, и ему трудно давались точные науки. Витька, что-то истошно крича, выдирал из моих рук винтовку. «Ты чего»? - Спросил я и испугался, пытаясь удержать трехлинейку. На удивление, оружие было липким, а приклад, к тому же, был вымазан чем-то розовым.
«Слава Богу!- сбоку выдохнул комиссар,- наконец-то ты пришел в себя, а то мог бы своих покалечить. Бой закончился, а ты все штыком машешь».
Я огляделся. Поле было покрыто телами. Зеленые лежали вперемешку с курсантами, моими товарищами. Моряков было больше. Форменка прилипла к груди и мешала дышать. Я опустил глаза и чуть не закричал. Вся грудь и брюки до колена были в крови.
«Герой,- снова заговорил комиссар,- я лично видел, как ты убил пятерых гитлеровцев. Герой! Я сегодня же представлю тебя к ордену Боевого Красного Знамени».
Они, мои командиры и мои товарищи, потом, решили, что у меня была истерика. Моряки народ действенный, практичный, но суеверный до невозможности. За спиной поговаривали, что во время атаки в меня вселился дух войны, и я стал берсерком. Доктор, такое возможно?!
Я услышал звук льющейся жидкости и понял, что отец, прежде чем ответить, наполняет рюмки. Потом некоторое время стучали вилки, а я от нетерпения чуть ли не танцевал. Интересно, что скажет отец? О берсерках я читал в скандинавских сагах, но это там, у викингов, а тут – советский моряк?!..
- Уверен, что это было измененное состояние,- задумчиво прозвучал голос отца,- если хотите, своеобразный самогипноз. Скорее всего, ваше тело, защищаясь от смертельной опасности, само выбрало этот вариант. Вы стали быстрее, сильнее, неуязвимее, а на это время управление мозгом взяло на себя подсознание. Это спасло вас. Не истерика, а другое время, спрессованное до миллисекунд. Не истерика, а неимоверная, нечеловеческая сила. Не истерика, а скорость и единственно правильное разрешение мига схватки. Это измененное состояние, а, вернувшись назад, вы, естественно, стали обычным человеком, юношей-курсантом. Об этом свойстве человеческого мозга науке известно давно. Так давно, что понятие «измененного состояние» и все, связанное с этим изучают студенты в мединститутов. Меня тоже этому учили. Кроме того, на фронте я сам исследовал поведение солдат в штыковой атаке. Там исчезают личности, отдавая себя  коллективному сознанию. А оно, объятое желанием выжить, лишает человека всего, что называется социальным, общественным, собранным опытом жизни в среде себе подобных. В штыковой атаке, когда человек убивает человека, на смену нам приходит первобытное, дикое существо. Зверь вытесняет человека.
Мне это было непонятно. Как мог зверь, да и какой зверь, вытеснить человека. Наш математик, Лука Сергеевич, которого мы бесконечно любим, много раз говорил нам, что человек это вершина эволюции и уже не может измениться. А тут, как сказал отец, в курсанте объявилось «первобытное существо»? У нас в учебнике истории были картинки людей в шкурах. Каменный век. Мы еще с Мызниковым поспорили о том, как эти шкуры держались на людях во время бега за мамонтами.
Опять в соседней комнате забулькало. Потом сосед откашлялся и снова заговорил:
- Нас выпустили досрочно. Меня распределили в дивизион торпедных катеров. Это, я вам скажу, удивительный вид оружия, обладающий чудовищной силой. Мне мой крохотный кораблик казался взбесившимся скакуном. Этаким смертоносным мустангом морей. Катер, поднявшись на пятку, идет на предельной скорости в атаку. Скорость такова, что воздух твердеет и сам становится оружием, способным убить тебя. Или сбрасываешь торпеду с расстояния пистолетного выстрела, метров с пятидесяти, а по тебе ведет огонь все, что может стрелять. И ты должен одолеть себя, свой страх и нырнуть в эту завесу огня. Я дважды тонул и один раз горел. Представляете себе человека, горящего посреди моря воды?! А со всем рядом со мной, в луже пылающего бензина, корчились от огня фашистские моряки. Наши товарищи, с той и другой стороны спасали своих. Спасали, не думая ни о противнике, ни о себе. Закон морского братства. Но это так, к слову. Я хотел сказать, что больше, за все годы войны, ни разу не терял, ни разума, ни сознания. Почему, скажите, доктор?!
 Я читал о торпедных катерах в книжке об адмирале Макарове. Он был первым флотоводцем, разработавшим тактику ведения боя катерами. А потом его потопили японцы. Это было на броненосце, под Порт-Артуром, вместе с художником Верещагиным. Отец водил меня на выставку его картин. Там еще был курган черепов и этот, «белый генерал» Скобелев.
Отец помолчал, потом вздохнул:
- Пришел опыт. Вы стали профессиональным воином. Воином хладнокровным, расчетливым, способным сознательно выбирать правильное решение в любой схватке. Опыт, уверенность в своих силах – тут не надо измененного сознания, своего хватает.
- В сорок третьем меня перевели на эсминец.- В голосе соседа зазвучало что-то, похожее на грусть.- Красавец корабль, стремительный, как стрела; опасный, как удар клинка. Я до сих пор ночами вижу его гордый стан и чувствую дрожь корпуса, мчащегося в атаку. Если в бою, торпедный катер похож на взбесившегося мустанга, то эсминец, это благородный арабский скакун. Так бы и провел всю жизнь на этом корабле, но начальство решило, что я нужнее на линкоре. На этой крепости я и закончил войну. В марте сорок пятого мне присвоили капитана первого ранга и наградили орденом Ленина. И все бы хорошо, но к власти пришел этот лысый «кукурузник». Будь, он трижды не ладен. Сначала он облаял своего благодетеля, нашего Верховного, затем изгадил наши идеалы, тем самым предав мертвых героев, а закончил тем, что приказал резать на металлолом наши корабли. По его команде меня, сорокавосьмилетнего офицера, выбросили на улицу, как высосанный лимон, как стертую швабру. Я моряк, артиллерист, что я могу делать на гражданке? Ни в одной школе города места для меня не нашлось. Военкоматы, училища, даже в архиве… Господи, где я только не был, когда искал работу. Ранения, возраст, профессия, или физиономия – не знаю, но меня никуда не брали. Хорошо, хоть, жилье успел получить, а не то, мы с женой, оказались бы на улице. Вот, она награда за кровь и безупречную службу.
Я не понял, о каком кукурузнике говорит наш сосед? И при чем здесь наш флот?
Загремела посуда, похоже, это был нож, брошенный на тарелку, и тишина опустилась на нашу квартиру. Они, молча, сидели минут пять. Потом что-то негромко проговорил отец.
- Вы правы,- ответил сосед,- я сам хоронил своих товарищей, но это была война. Война за выживание страны, нации, а тут?  Этот, так называемый герой, борец за ленинские идеалы, выбросил на улицу тысячи людей, тысячи заслуженных воинов, просто выбросил, избавился, как от ненужного хлама!
Он помолчал, и я снова услышал звук льющейся жидкости.
- Самым обидным было то, что до выслуги лет на получение четверти пенсии, мне не хватило всего полгода. Я не просил дать мне дослужить, но они-то, правители?!..
В этот раз я услышал ответ отца:
- А разве когда-нибудь у нас ценили человеческую жизнь? Зимой сорок первого наш кавалерийский полк бросили по глубокому снегу в атаку. Снега было столько, что лошади не могли скакать. Они прыгали, как блохи. Немцы из двух фланкирующих пулеметов, шутя, перерезали почти весь полк. Снег плавился от крови! От крови наших казаков!
Они снова замолчали.

Я представил себе прыгающих в глубоком снегу лошадей и снег, тающий от крови, и мне стало страшно. Не знаю почему, но я подошел к окну. По проспекту шел трамвай, и его дуги искрили. По тротуарам, как всегда, куда-то спешили люди.
«Снег таял от крови»… Такого я нигде и никогда не слышал. «Снег таял от крови»…
Сосед снова заговорил:
- Когда дома почти закончились деньги, и я не знал, что делать, мою Василису взяли продавцом в ковровый магазин. Через неделю и я нашел работу на Балтийском заводе, учеником токаря. Мы почти одновременно получили заработок: я – месячную получку, она - аванс. Мои двадцать пять рублей и ее семьдесят. Жена не сказала ни слова, но мне это казалось плевком в лицо. Я, капитан первого ранга, тонувший, горевший, награжденный с ног до головы и двадцать пять рублей! Но даже не это угнетало меня, а то, что я делал работу пятнадцатилетних мальчишек. Мальчишек из фабрично-заводского училища! Стыдно! Родина, мать ее…
Он коротко хохотнул:
- Перед днем Военно-морского флота ко мне подошел парторг завода и попросил прийти на торжественное собрание в полной форме и при орденах. Меня, ученика токаря! Поверьте, там, в луже горящего бензина, посреди ледяной Балтики, было легче, чем в тот миг. Я пришел в старом пиджачке, не надев даже орденских планок. Он увидел меня и сморщился, словно лимон раскусил. Сморщился, но, к счастью, ничего не сказал.
Они снова молчали и снова пили. Мне было стыдно, и я не знал от чего. Его слова о Родине или то, как он сказал о получке. Двадцать пять рублей для меня были большими деньгами. На дни майских праздников мама дала мне три рубля. Этих денег хватило не только на кино, куда мы сходили с Ленкой Рябининой, но и на мороженное и пирожные. И у меня еще осталось больше рубля. 
- Теперь я токарь четвертого разряда, моя жена уже заведует тем магазином, и я почти забыл свои обиды, но сегодня… Сегодня для меня памятный день, и эта парадная форма дань моим павшим товарищам, друзьям, героям! В этот день я потерял свой первый корабль, свой безымянный торпедный катер, в упор расстрелянный с вражеского борта. Но перед своей гибелью я успел всадить в корму немца две свои торпеды. В этот день я выиграл свой первый бой, утопив гитлеровский  миноносец.

В соседней комнате звякнули ордена, и я понял, что гость и отец встали, поминая павших товарищей, а я замер перед закрытой дверью, борясь с желанием войти и расспросить их о войне. 
Только потом, через много лет, вспоминая нашего соседа и его рассказ, я понял, что страшнее войны, страшнее смерти, была жизнь на обочине, куда вышвырнули тысячи и тысячи воинов жестокие и ограниченные люди, волею судеб заброшенные на престол моей страны.
А, пока, наш дом, как старый дредноут, плыл к родной гавани, неся на своем борту сотни советских офицеров и нас, офицерских детей, еще не знающих, что их ждут остров Даманский, Афганистан, Чечня и гибель империи. 
Борис Майнаев