История как повествование

В продолжении разговора об истории как повествовании.  Так, чтобы было ближе профессиональным историкам. Занимаясь своим, наткнулся на выступления директора Государственного литературного музея  Д. П. Бака об истории русской литературы: https://disk.yandex.ru/i/QdvHd1S2aqgWvg и https://disk.yandex.ru/i/4r2z0v7y2AIzBw .  Решил, что этот материал представляет некоторый интерес: он имеет непосредственное отношение к теме беседы, с одной стороны, с другой же,  – является пошлым (во всех значениях этого слова) и поэтому качественным иллюстративным материалом современных исторических воззрений и практик в России, когда частное мнение признается не только данными научным сообществом званиями, но также подтверждается государственной, официальной должностью. 
; Лектор придерживается «повествовательного» определения истории: история – это повествование об истории.  В философских терминах такую идею можно было бы определить как исторический солипсизм, но философскими обоснованиями этот, как и другие приверженцы идеи нарратива, не озабочены.  Идея тождественности истории повествованию об истории упоминается директором литературного музея Д. П. Баком как вещь очевидная; эту идею, надо отдать ему должное, он проводит последовательно. 
; Последовательность эта заключается в том, что он утверждает: прочтение (восприятие) художественного произведения является минимальной единицей описания истории литературы.  Поскольку восприятие неуловимо, то история литературы складывается как история  задокументированных откликов на художественное произведение (письма, воспоминания, критические замечания и статьи, премии, издания, запреты на издание, цензура и проч., и проч.). Художественное произведение, не оставившее таких следов, исключено из истории. Художественное словесное произведение как таковое исключается из предложенной версии истории литературы.  Прагматическую причину такой трактовки истории русской словесности легко определить, поскольку так оправдывается существование музея русской литературы в том виде, как он существует: собрание мемуаров, изданий, дневников и т. д., то есть тогда, когда помнится всё, кроме собственно самих произведений.  Другая прагматическая цель: утвердить своё положение как участника «литературного процесса», как некоего субъекта определяющего ценность и значение «литературных репутаций».
; Для тех, кому невмоготу слушать видеозапись выступлений приведу несколько цитат: «Если понимать, что история – это просто авторский нарратив, это персональная картина прошлого, то никакой верной картины нет, правильной картины нет, оспоривать нечего и с этим нужно что-то делать».  «История литературы – это закономерности формирования канона и соотношения писательских репутаций, иерархий.  История литературы складывается из понимания того, какие писатели важны, какие не важны, какие являются классиками, какие является второстепенными...»  Надоели разговоры о сюжете и фабуле, т. е. собственно о художественном произведении, «гораздо интересней говорить о музеефикации как о средстве канонизации.  История литературы – ещё один ряд явлений, который посредствует между нами и реальностью». (sic!)
; Если взять такой подход несколько шире, то обнаружится, что одинокое молитвенное стояние, подвиг пустынничества, оставшийся незарегистрированным в устных или письменных источниках, не существует, поскольку не осознается историком. 
Подборку сходных высказываний можно было бы многократно увеличить (чего стоят только проекты «публичной истории» ВШЭ!), но приведенного примера для моих сегодняшних целей достаточно. Моя же цель состоит в том, чтобы определить, почему и для чего возникает нужда в отрицании объективно существующей истории человека во временном её развитии. 
Общий ответ на вопрос о причинах заключается, на мой взгляд, в утрате человеком осознания своего собственного бытия.  Признаки такой утраты можно найти в сочинениях святителя Августина Блаженного (сама идея написания «Исповеди» – это признак поиска самоопределения, самоутверждения), более отчётливо –  в сочинении Боэция «Утешение философией», где примечательно, что автору не достает веры в Бога для утверждения закономерности своей жизни, его обращение к стоическим мотивам и рациональной логике помимо христианской веры,  – наиболее говорящий симптом.  Во всей полноте исчезновение реальности собственного существования разворачивается Декартом, который хватается за последний (если без Бога) аргумент в пользу собственного существования: «я осознаю – следовательно я существую» (принятый перевод слова «cogito» «мыслю» – неточен). 
О причинах такого мiросозерцания я могу говорить лишь предположительно. Гипотеза мою пока сформулирую следующим образом: разсудочная (рационалистическая) традиция Западной Римской империи (легизм, «юридический позитивизм») повлияла на миросозерцание христиан Западного Рима и привела в конце концов к изменению Символа Веры, т. е. отпадению от Православия.  Вся история теософии и философии Запада – это попытки доказать, что «разсудочный человек» имеет право на существование.  Логическая ошибка такого рода устремлений состоит в том, что временное и изменчивое объявляется критерием вечного и неизменного (да-да, любимое некоторыми «человек – мера всех вещей» софиста Протагора). 
Бог, если говорить строго логически, является необходимой логической составляющей непротиворечивого мышления, но здесь разсудочность вступает в противоречие с самой собой.  Этапы такого мироощущения сказываются в разных типах художественного мышления: от литературы позднего Средневековья (так называемого Возрождения) к классицизму. Просвещению, сентиментализму, романтизму и реализму со всеми его модернизмами и постмедернизмами.  Насколько я могу видеть, в современной русской и американской поэзии такое мiроощущение является господствующим. 
Человечество идёт к постижению Христовой истины, но сколь долгий и тернистый путь люди выбирают по той свободе выбора, что дана нам Господом нашим как необходимость!
Солипсизм или его вариант, агностицизм, являются наиболее отчётливым выражением такого мiросозерцания.  Однако прагматическая сторона здесь играет решающую роль, тогда как её философско-идеологическое оформление, – вторичную.  Последнее может быть самым разнообразным и чрезвычайно причудливым, например, «марксистско-ленинским»: материализм во всех своих разновидностях столь же уверенно проходит мимо определения человека, как и идеализм.  Прагматическая же сторона сводится к простому «хочу быть», а теория может быть какой угодно – лишь бы она удовлетворяла потребность в оправдании, коль скоро такая потребностью почему-то имеется.  История философии по сути является описанием разнообразных оправданий, к которому прибегает человек, утверждая своё право на главную роль в мiроздании.  Ф. М. Достоевский представил такое мiроосозерцание и соответствующую ему нравственную характерность в образе Смердякова: «Ибо если бы даже кожу мою уже до половины содрали со спины, то и тогда по слову моему или крику не двинулась бы сия гора.  Да в этакую минуту не только что сумление может найти, но даже от страха и самого разсудка решиться можно, так что и разсуждать-то будет совсем невозможно.  А, стало быть, чем я тут выйду особенно виноват, если, не видя ни там, ни тут своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то по крайней мере, свою сберегу?»  Слова «выгода» и «награда» – здесь ключевые слова.
История литературы, как и любое другое научное осмысление разположенных на временной шкале ряда событий, исчезает в случае нарративного подхода; суть этого подхода состоит в отождествлении описания с предметом описания –  отождествления повествования с содержанием повествования, – что отменяет самую возможность познания чего бы то ни было.  Человек разсудочный неразумно отождествляет себя с любым человеком, с человеком вообще; поэтому он закономерно приходит к тому, что повсюду находит лишь себя самого, и сам себе он не нравится.  Реальная история исчезает в множащихся самоотражениях.  Негде ему остановиться!  «Все это заставляет вновь и вновь ставить главный вопрос о человеке: что такое человек?; кто Я?; зачем существую, с какой целью?; что ждет меня впереди? Однако, как это ни парадоксально, человек ставит вопрос иначе – кто Мы?, переводя вопрос из сферы антропологии в сферу социологии» ). 
Сегодня, когда я пишу эти строки, Священная история обращается к событиям в Кане Галилейской, к чуду, совершённому Господом нашим Иисусом Христом по просьбе Богородицы.  Но современная историческая наука не приемлет Богочеловека, как и любого другого человека.  Нет таких разсудочных инструментов, которые позволили бы включить в картину мiра превращение воды в вино.