Плата за рай Глава ХХII

Так мать Ифриса пролежала до утра в полузабытье. Ей не удалось уснуть, она и не пыталась. Она сочла возможность страдать более сладостным вариантом провести время, нежели просто предаться сну. Неизвестно, сколько бы она еще так пролежала, если бы не стук двери спальни мужа, раздавшийся на втором этаже. Она вздрогнула, не помня себя, наскоро привела себя в порядок, утерла слезы, поправила платье и платок на голове, убрала волосы. После так же ловко, как и всегда, прошмыгнула на кухню и приготовила завтрак – до того, как супруг умылся и сошел вниз.
Отец Ифриса был весьма удивлен завтраку, да и вообще тому, что супруга на ногах, учитывая, что стрелки на часах показывали полпятого утра. Несмотря на благие намерения жены, за которые он принял ее жест, он пришел в негодование, поскольку хотел выйти из дома незамеченным, рассчитывая, что супруга будет спать. Это обстоятельство испортило ему настроение и стало достаточным поводом для нападок.
Мать же Ифриса, как было уже сказано, не помнила, как оказалась на кухне. Единственное, что она чувствовала, был страх. Она не располагала временем и не знала, который час, поэтому по привычке постаралась угодить мужу. Из прошедшей ночи она припомнила собственную клятву, еще не остывшую на губах, но взглянув на супруга, пришла в ужас и удалилась. Бедняжка затаилась в коридоре, словно маленький зверек, преследуемый огромным хищником. Она оперлась спиной о стену, грудь ее вздымалась от волнения, мысли метались. Разные варианты исхода своей затеи крутились в голове. Прикусив губу и застыв, словно каменное изваяние, она осталась ждать более подходящего момента для осуществления задуманного.
Позавтракав, отец Ифриса наскоро оделся и собрался уходить. Жена, как обычно, вышла вместе с ним – запереть ворота. Вдруг в голове ее, словно эхо, прозвучали слова, произнесенные в ее уме сыном: «Не борешься, не борешься!» И она почти невольно окликнула мужа, тот недовольно обернулся, и на его лице еще не успел остыть след злости. Супруг напоминал большого, злого, не перестающего рычать пса, готового в любой момент накинуться на дразнящего. Увидев его лицо, слова, которые женщина готова была произнести, так и не сорвались с языка, и она осеклась.
– Удачного дня тебе, любимый, пусть день сегодняшний новыми победами венчается! – она произнесла неуместные пожелания, которые никогда раньше не говорила. И сконфузилась.
– Да что с тобой такое?! – накинулся было на нее супруг, но поскольку уже опаздывал, приложив усилия, более или менее сдержал себя, как мог. – Встала черт знает во сколько! Да еще чушь несешь с утра пораньше. Тьфу! Сгинь с глаз моих долой, и без тебя тошно! Дура! – И, прогремев, удалился вон со двора.
Мать Ифриса осталась стоять во дворе, не смея выглянуть из ворот, чтобы убедиться, ушел ли он, и запереть ворота. Она благодарила Бога за то, что отвел неудачную мысль и не дал вырваться ненужным словам. Благодарила за то, что муж не залил ее с утра кровью. Постояв немного и помолившись, она, так и не решившись выйти за ворота, просто заперла их изнутри и вернулась со слезами на глазах в дом. Слезы были вызваны не оскорблением, не благодарностью Богу, беду отведшему, не своей ничтожностью, бесхребетностью, малодушием и слабосилием, а невозможностью сдержать клятву, данную сыну. Она бросилась на пол и в истерике, проклиная себя, плакала навзрыд. Плакала не столько из-за не сдержанной клятвы, сколько из-за того, что дала ее, заведомо зная, что та невыполнима.
Вот в таком расположении духа находилась мать Ифриса, когда пошла отворять ворота своему сыну и его невесте.