Воспоминания россошанцев

Воспоминание «Черное и белое»
Воспоминание Анны Ивановны Замшиной записал ее сын Леонид Петрович Замшин, проживающий в селе Митрофановка Россошанского района. Эти воспоминания принес в музей прочитав в районной газете «Заизобилие», что сотрудники проводят акцию «Запиши воспоминания», за что мы благодарны Леониду Петровичу.
   Шел второй год войны. В июне 1942 года село Ивановка Россошанского района, Новокалитвянского сельского совета, что в пяти верстах на запад по прямой от новой Калитвы на Дону, было в тяжелом ожидании. Фронт приближался, наши войска отступали. Все чаще над селом пролетали самолеты врага, несли свой смертоносный груз на восток.
  В один из дней, с утра мама наказала мне сходить за хворостом в Лесковый. Я, Анна, мне семнадцать лет, но я маленькая, худенькая, в штопаном платьице и на босу ногу, выглядела ребенком.
  Лес от края села, недалеко, через выгон, который пересекла дорога, ведущая на Новую Калитву. И еще небольшой овраг. Вот и опушка леса. Привычное дело, сухие ветки кругом. Кое – где краснеют половницы, как не сорвать ягоду, другую.
   Но надо торопиться. Печка ждет, чтобы сварить скудную похлебку. Голодно.
  Нас четверо – мама, Ксения Григорьевна, сестрёнка Лена, девяти лет и жена, ушедшего на войну брата Алексея (он погибнет под Смоленском) Полина. Взрослые на работах. На мне обязанности по дому.
  Быстро набираю посильную вязанку, с трудом перелезаю овраг. Вот дорога, перейти, а там по выгону в улицу и через три хаты наша скромная, крытая соломой мазанка…
   Вдруг где – то в глубине простора прорезался гул, он нарастал. Вот и черная точка стремительно обретает очертание самолета. Летит он низко. Я уже на середине выгона. Но что это. Самолет еще снижается и пролетая надо мной, стреляет. Мне страшно. Пули свистят. Я присела, сжалась, обхватила хворост. Одна очередь позади, еще одна передо мной. Фонтанами брызжет земля. Улетел… Зачем? Что я ем сделала? Губы шепчут молитву…
  Пришла в себя, но дрожь пробивает все тело. Густая тишина. Ничего не слышу. Дотянула с трудом хворост до хаты, успокоилась.
   Вот он какой фашист, страшный безжалостный. Ничего святого…
   Он придёт к нам через неделю и до декабря мы будем в оккупации.
  Немцы вошли в село на рассвете. Гортанная, чужая, грубая речь взрывала утро. Шум техники – машин, мотоциклов, обозов, запряженных крупными, откормленными лошадьми. Шла по селу уверенная, самодовольная «высшая раса».
  У соседки, тетки Оксаны, напротив через дорогу, поселилась, бесцеремонная рядовая солдатня. Сразу переловили всех курей, развели на огороде большой костер, вырубая вишни в садку. Расселись вокруг костра. Гоготали, распевали свои незамысловатые песни, тут же испражнялись, не обращая внимания на хозяйку, которой пришлось перебраться в хлев. Избенка ее была маленькая, неказистая, под сенью густых, разросшихся акаций.
   Наша изба была чуть больше и почти новая, сработанная братьями Алексеем и Даниилом в середине тридцатых и выглядела посолидней соседской.
   У нас разместились радисты со своими железными ящиками. Нам пришлось переселится в землянку – погреб во дворе. Она была сложена из бревен и сверху засыпана землей.
   Где-то за Доном слышны были постоянные раскаты, похожие на гром. Фронт уходил на восток, к Сталинграду. Вскоре радисты съехали, и мы снова вернулись в дом.
   Наступил август. Лето вошло в зенит. Шли дни. Постоянно хотелось есть. Скудный огород на бугре не поливали, криница далеко внизу, а дожди перепадали редко.
  Болезнь пришла внезапно. Сначала появилась дрожь. На следующий день начало страшно трясти. Мама уложила меня в кровать, набросала все одеяла, зипуны, кофты на мое больное тело, но всю эту гору тряпья оно с легкостью поднимало. С каждым часом мне становилось все хуже и хуже. Иногда я затихала, но через час опять начинало трясти. Положение становилось критическим.
   Наступило утро. Поднялось солнце, иссушая скудную росу на травах. День обещал быть жаркий. В этот час ко двору подъехал черный легковой автомобиль. Из него вышел молодой стройный блондин, в полевой форме офицера, открыл калитку, подошел к крыльцу. Мама вышла навстречу со словами – к нам никс, у нас заразная больная. Неожиданно офицер на ломанном русском языке произнес – Я есть доктор. Я смотреть больную. Он вошел в избу, прошагал к кровати, где я в полудреме умирала. Приложил руку ко лбу, потом взял запястье молча постоял, видно слушал пульс и проговорил – никс зараза. Это есть малярия. Повернулся к маме – «Днем выноси на улицу, голое тело на солнце. Голова накрывать. Каждый день». После этих слов вернулся к двери и вышел во двор. Сел в машину и уехал, мы больше его не видели.
   Августовские деньки уже не такие знойные, но в полдень еще припекало. Каждый день в течении недели меня выносили во двор. Накрывали только голову и час другой я проводила необычную для нас процедуру. День за днем мне становилось все лучше и лучше. Я ожила, стала есть и выздоровела.
  Память об этом эпизоде осталось у меня на всю жизнь.
   В сентябре к нам на постой заселились итальянцы. И мы снова оказались в землянке. Рядовые итальянцы были полной противоположностью немецкой солдатне. Только итальянский офицер приравнивался к рядовому вермахта, а простые солдаты относились ко второму ряду. Вели они себя, скажем так, вежливо. Улыбаясь показывали нам фотографии своих детей, приговаривая – «мио бомбино».
Иногда подкармливали, давая коробки с макаронами, банки тушенки, сахар. Они практически не понимали по-русски, только несколько фраз. Но это не мешало нам общаться друг с другом. Наши полу разговоры, жесты я перевожу здесь просто на русский язык.
   Они не боясь кляли войну, темпераментно выкрикивая – «Война нехорош, Гитлер нехорош, Сталин нехорош». Среди них выделялся молодой, симпатичный парень по имени, Марио. Спокойный, приветливый, с печальными глазами. Видно тосковал по родине, своим близким.
  В декабре фронт обратно приближался к Дону. Морозы стояли жуткие. Итальянцы выехали на передовую. Канонада слышна все ближе и ближе. Однажды вечером в окно постучали. Я выглянула, в свете луны стоял человек в военной форме. Я узнала в нем Марио. Вышла на крыльцо и пригласила его в дом. Выглядел он неважно в своей потрепанной шинельке, натянутой на уши фуражки. Он отказался войти со словами – «Все наши побиты. Я остался один. Мне надо идти, а то русские утром будут здесь». Я предложила – «Оставайся у нас, мы тебя спрячем в погребе, а придут наши, сдашься в плен. Он ответил «Нет, меня расстреляют. Я пойду дальше». Он ушел в ночь и как сложилась его судьба мне неизвестно.
   На рассвете нас разбудил грохот и отборный русский мат. По улице проходила пехота. Нас освободили.
  Да, в жизни не все так однозначно… Какое дело холеному немецкому офицеру до какой-то «дикой» славянки в нашей стране. Но он оказался человеком, спасшим мне жизнь. И память об итальянских ребятах, помогавшим нам выжить в это трудное время.»