Счастливая

Счастливая старуха

- Приснилось, что немцы пришли, - говорит старуха Тамара.
Взрослая дочь гладит папиросную бумагу кожи на руке матери и целует жилку на ее виске. Слышится жестяная капель, они оборачиваются и, сквозь белизну лилий на шторах и зеленую прорезь винограда, видят синичку.

- Хозяюшка моя прилетела, - Тома принимает чашку горячего молока.

Июньским мирным утром старуха рассказывает дочери как, оставив горячий борщ на столе, бежали они «из-под немца», и крымский лесок на обочине не мог укрыть обезумевших людей от пулеметов бреющих самолетов. Дочь молитвенно вздыхает: ее маленькая мамочка и молодая бабушка выжили, добрели из Симферополя до Графской пристани и втиснулись в трюм. В музее есть фото того последнего парохода, прорвавшегося из Севастополя в Новороссийск, с рассказом о маневрах капитана и как гибла рядом флотилия под бомбами.

- Пенку выудила, - старуха обмакивает скибочку халы в горячее молоко.

Какой элегантной «англичанкой» она еще недавно была! В семьдесят четыре, девять лет назад, легко взяла приз за танго в ведомственном санатории, гордилось званием вдовы полковника, носила черный свитерок и лаковые лодочки, обнимала ствол каштана, и присылала дочери письма с рецептами красоты.

Она прожила сорок два года на границе приморского парка в пятиэтажке из инкерманского камня. К окну ее второго этажа тянется лоза изабеллы, шурша по стеклу пыльными листьями, будто ее папа, посадив виноград, все еще охраняет свою младшую Томусю. Напротив кровати столик машинки Веритас, что скакала колесом под руками ее мамы-швеи. У окна письменный столик сына, старуха трогает изрезанное перочинным ножиком дерево, и вновь корит себя, что отправила младшего в суворовское училище, и вспоминает как горевал муж, что разбросали они детей по свету.

В феврале двенадцатого года котельные города встали, тогда Тамара слегла в своей ледяной пещере, и дочь прилетела к ней. На фото худенькая старушка будто не верит, что дочь рядом. Тамара не любит лекарств, а любит побыть одна, и тогда дочь уходит бродить в развалинах Херсонеса, прыгая по призрачному мрамору уличных плит к обрыву, откуда ухнул в море античный храм. Дочь вживается в теплый мирок матери, где рынок «шершавая скорлупа у свежих яиц», и стекляшка «сыр пахнет молоком, не навозом», и знакомая продавщица «свешайте кило печенья, того свеженького», и скамеечка с пожилыми соседками «папа твой всегда и сумку подносил и дверь придерживал», вспоминает лица и имена одноклассников, ободряя мать рассказами кто из старых учителей, ее коллег, жив.

Из дневника дочери.
Май.Мы с мамой жмемся к стволику яблони. Гроза настигла нас в первом походе за любимой маминой «краковской». Струи хлещут сквозь зонт, его стальные ребра складываются, но я держу эту карикатуру зонта над мамой и обнимаю мокрый шершавый шифон на ее плечиках. Хлещет радость: «Мама жива!». В феврале она не вставала и ноги ее были в пролежнях, а сейчас - мама, ливень, май и жизнь! За забором стройки – лица рабочих, видят тщетные мои усилия защитить старушку. Рабочие молоды, поджарены первым солнцем, и не знают, как мы счастливы. Обе!

Июль. Прабабушка Тома отдыхает от жары на балконе, у ее ног приткнулся четырехлетка, а рядом высится его дедушка, Томин сын.  Вплывает дочь с тремя таблетками на маленьком блюдечке зеленого стекла. Под грозными взглядами взрослых детей мать нехотя глотает и запивает вечернее лекарство. Ребенок чувствует горечь лекарств и кривится, жалея прабабушку. Тома это видит и к ее огромным глазам поднимаются слезы благодарности.

- Дети и старики, вы наши Ангелы Хранители!
 
11 мая 2021