Виталий

Виталий был лох. Обычные лохи лохами себя не считают, а этот знал. Точно знал, что все его мысли заемные, вычитанные, чужие, что диссертация, все статьи и книги его переполнены скучными правильными построениями, что мало найдется людей, открывших его книгу или статью повторно.

Знать было тяжело. Жить с этим знанием было тяжко. Самоубийство, о котором он в трудные дни задумывался, казалось еще более тяжелым и страшным делом, чем эта жизнь, в которой редко, но все – таки что – то поблескивало, вспыхивало, озаряя пыльные углы его сознания и захламленную однушку, где он проживал.

Давно хотелось сменить шкаф, у этого от древности и легкой кривизны пола дверки перекосились, а тут еще и ключ, служивший одновременно ручкой, исчез, пропал, канул куда-то.

Виталий стал развешивать одежду в прихожей на вешалке и на стульях в комнате, чтобы со шкафом не связываться. Нет, шкафа он не боялся, скелеты в нем отсутствовали, просто пользоваться им было неудобно.

Порой Виталию казалось, что вещи и люди, его окружающие, больны, порой он думал, что болен сам. Слава богу, мир был болен гораздо чаще, что его на некоторое время успокаивало. Он был сторонником адаптации, к борьбе относился без пиетета, в глубине души считал, что ко всему можно приспособиться, хотя студентов убеждал в обратном.

Родной диван, Виталий про себя называл его козлиной лежанкой, давно надо было выбросить, руки не поднимались. Весь в пролежнях, с выступающими пружинами, пятнами неизвестного генеза, он был ужасен.  Ложишься – проваливаешься или, того хуже, в бок впивается острая спираль, но родной, свой, продолжение личности, куда от него денешься.
 
Каждую субботу Виталий думал об уборке, но сил не было. Он ел принесенное из магазина и ложился на диван. Хотелось выпить, но он не пил, знал, как плохо будет после, и не пил.

По средам на консультацию приходила аспирантка заочница, ею Виталий научно руководил. Она быстро раздевалась, стелила на диван принесенную с собой простыню и звала научного руководителя. Он, пока аспирантка готовилась, заваривал чай на кухне.
- Виталий Иванович, я готова!
- Потерпи секунду, сейчас чайник закипит…

Виталию их спорт по средам, длящийся второй год, изрядно надоел, но прекратить эти еженедельные упражнения он не решался, ему хотелось, чтобы все происходящее завершилось как – то само собой, без его активного вмешательства. Через год – полтора она свой опус допишет, и сама куда-нибудь слиняет, думал он.
 
Виталий часто, возвращаясь домой с работы, повторял в такт шагам:
- Хочу в отпуск, хочу в отпуск, хочу в отпуск.
Дождавшись двухмесячного преподавательского счастья, он отправлялся в родную деревню, где жила его старенькая мама, готовая бесконечно, кивая и соглашаясь, выслушивать рассуждения ученого сына обо всем на свете. Ночью, когда сын засыпал, она подходила к его кровати, поправляла одеяло и горестно вздыхала:
- Непутевый ты мой, сынок любимый глупенький…

На второй – третий день пребывания в деревне Виталий обязательно посещал родную школу, ходил по знакомым коридорам, заглядывал в классы, вспоминал. Если его никто не сопровождал, долго стоял у собственного портрета в рекреации. Под красным транспарантом тут размещались фотографии выпускников, добившихся выдающихся жизненных успехов.

Четвертый и пятый дни отводились Виталием для встреч с одноклассниками. Так как Виталий не пил, эти встречи были короткими и оставляли в душе его неприятный осадок. Научные успехи бывшего одноклассника здесь никого не интересовали, хотя мужики уважительно поддакивали, думая о своем. С девицами – одноклассницами Виталий давно не встречался, те сразу начинали спрашивать о жене и детях, о городском житье – бытье. Обабились совсем, погрязли в быту. Тоска!

Все последующие отпускные дни Виталий проводил у реки: глядел на поплавок и ни о чем не думал. Не думать было приятно. Иногда удавалось поймать леща или хариуса. Он приносил улов домой. Мама жарила рыбу или варила уху.

Отпуск, по началу казавшийся почти бесконечным, как-то быстро сворачивался. Виталий возвращался в постылый город к постылой жизни одинокого доцента, к постылым студентам, надоевшим коллегам, к никем не востребованным научным изысканиям.
Жизнь продолжалась. Такая неумолимо прекрасная во всей своей мерзопакостности.