VI - Часть

 
Похоже, и правда, в жизни мелочей нет. В принятии решений, и в поступках, тем более.
Мы шли с каракалпаком Телемурадом, с точки в гарнизон. Который, если и частично понимал, то практически не говорил по-русски. Мы в Афгане всего неделю, и носим статус, без вины виноватый. Попав служить в авиацию, в вертолётную эскадрилью, и поняв по разговорам, что данное подразделение, наряду со всеми соседствующими частями, личным составом срочников, не воюет, я расстроился. Солдаты только технически и хозяйственно обслуживают, и охраняют авиацию, ходя на двухсменные круглосуточные посты и в караул. У каждого полка, есть множественные группы офицеров и прапорщиков, которые и являются основным техническим персоналом. Они практически не ходят в наряды, они не воюют, они обслуживают самолеты или вертолёты. Охраняли их всех вместе с секретной и другой техникой мы. Но вначале охраняют пехотинцы. Их боевые посты, которые тоже назывались точками, были маленькими глиняными и каменными крепостями, приспособленными для жилья и боя, для десяти-двенадцати человек. Среди которых обязательно пулемётчик и снайпер. Ко-где, стояли в капонирах БТРы, лишь торча из укрытия башнями с пулемётами. Вначале они окружали аэродром, потом местами минные поля, местами опять точки. А уж потом, были мы. Практически третьим кругом. Наши точки, были только точками связи, в довольно безопасном месте, с минимальным количеством риска, и с минимальными потерями. Но уснувших молодых солдат на посту, били и наказывали, стыдя и матеря страшно. Приводя в пример случаи, которые произошли в пехоте или десантуре. Старикам на посту спать было за подло. И они, не нагруженные всеми желающими, как правило, не русскими старослужащими, сытые и отдохнувшие перед нарядом, адаптированные к климату и службе, не спали. Почти. Уровень развития примерно такой:
- Откуда душара? – С презрением и едва выговаривая русские слова, остановил меня в первые дни, узбек Сарсеков. Отслуживший уже год.
- Из Липецка. – Ответил я, как в первый день было велено, не глядя в глаза.
- Москвачь поганий. – Презрительно усмехнувшись, подытожил он.
- Это далеко от Москвы. – Сказал я тихо.
- А Люберцы не Московкая область? А душара? Москвачь поганий.
- Липецк это Липецк. И всё вокруг, Липецкая область. – Отвечал я, опустив глаза.
- Рядом, какой область? – Не унимался он.
- Тамбовская.
- Ещё!
- Тульская.
- Хай! Потом! – Начал напрягаться он.
- Смоленская.
- Ещё тварь!
- Орловская.
- Сука, ещё! – Стал бесится он.
- Рязанская и потом Московская. – Не стал я больше рисковать.
- А! – Обрадованно воскликнул он. – Я же говорил Москвачь поганний! Иди сука. Я тебя теперь буду Москвачь звать. Поганний. – И он победоносно плюнул сквозь зубы мне под ноги.
В основном это был прототип остального личного состава. Более умные, сильные и глубокие, были нужны в других войсках. Русских в авиации было меньше, и они, как и везде, были не дружными. У нас царило землячество. А землячество оказалось, гораздо трудней дедовщины. Мои ровесники могли себе позволять вести себя с сослуживцами как старослужащие. Но это развивали азиаты. Хотя мы это только познавали. На своей шкуре и собственным опытом.
В первый день нашего прибытия, нам обещали, что три дня ни кто нас не будет ни трогать, ни куда-либо посылать. Мы за эти три дня должны узнать, где столовая, магазин, солдатская чайная, и прочие места, куда нас могут послать. Всё нужно делать бегом, быстро исполняя поручение и снова быть готовым к новому. У нас на всех было одно имя -  «Один». Порой дед или черпак, которого звали – самый страшный человек, потому что мол, до фига прослужил, и до фига осталось, рявкнет:
- Один!
И нельзя стоять и ждать глядя побежит ли кто то или самому придётся бежать. Услышал – беги. Даже если прибегут несколько человек, это лучше чем в ту же секунду, не прибежит ни кто. Порой надо было найти сигарету с фильтром, порой принести воды, порой кого то позвать. Порой достать практически не доставаемое. Нас приехало двенадцать человек. Трёх месячники из учебки. Все КАМАЗисты третьего класса, и все думали, что будем ими до дембеля. Хотя в основном все и стали колонорями.
Но не всем дано было сесть хотя бы на ЗИЛ. За мною, например, числился, но и всего лишь. Я ездил на нём мало, и только по гарнизону. Целый год я ходил на посты. Что называется, через день на ремень. В карауле хоть весь день можно было спать и бездельничать. Трёх сменный круглосуточный пост был всего один. И я, будучи в карауле всего три раза, был назначен только на третий пост. Как раз тот единственный круглосуточный. Это сержанты подавали списки нарядов, составляя их бережно к дедам, «неприкасаемо» к некоторым и беспощадно к новобранцам, то есть к чижам. Так называли тех, кто не отслужил полгода. Один, чиж, душара. Я в тот момент ими и был.
Я уважал всех, любя как мечту Афганцев, столько преград преодолев, чтобы оказаться с ними в одном окопе, в одной обойме, в одном выстреле, но моё мнение начало меняться. Нет ни обоймы, ни выстрела, ни окопа. Нет братства, нет справедливости и нет ничего, что заставило меня так сюда рваться. Я писал два раза заявление в районном военкомате, тетя Валя предлагала мне служить в стройбате на Новолипецке, где мне надо будет только иногда появляться. А она была начальником информационного центра Липецкой области, и, зная как мы любим с её дочкой Таней друг друга, хотела нам помочь не расставаться, и она очень боялась, зная меня, и моё целеустремление в Афган. А Таня, кстати, была мисс Липецк 87. Анатолий Слепококуров, Танин отец, был командиром, кажется третьей эскадрильи, у нас на аэродроме, и тогда носил майорские погоны. И как-то раз, узнав, что я отказался от тёть Валиного предложения, очень довольно улыбаясь, пожал мне руку. В учебке меня сразу определили в сержанты, потому что я мало того что всё схватывал на лету, всё делал быстро и точно, ещё и рисовал с невероятным мастерством и выдумкой боевой листок, нужную информацию писал в стихотворной форме, стриг всех, и был одним из самых сильных и уважаемых в роте. А учебная рота, составляла 180 – 200 и более служащих. В каждом взводе три сержанта, один офицер, и на всех один прапорщик. Старшина. Плюс начальник штаба роты, и замполит в одном лице в нашем случае, капитан Сулиман Сулиманович, и командир роты. Капитан Шевченко. Солдат насчитывалось как минимум тридцать три человека. Чтобы три отделения были укомплектованы во взводе полностью. Сам не знаю, для чего всех помню, но для чего то, наверное, помню. Наверное, я просто их очень любил. А они, наверное, и даже наверняка, любили меня. И  мои тогда ещё, тоже юные песни. Одна из первых и основных причин оставить меня в учебке, была конечно эта. Помню как Дима Асан-Уста, сержант и руководитель батальонного ансамбля, вместе с другими музыкантами носящими все лычки, напоив меня ночью в клубе в хлам, уже на четвёртый день пребывания меня в армии,(что было абсолютным нонсенсом) кричал, что я обязан ни туда сорваться, а именно остаться здесь! Если говорить о том, что я обязан и что нет! Все хотели, чтобы я остался. Но я не мог по трём причинам. Первая, это то, что я вбил себе в голову, что непременно мы Колосяне, должны отомстить за смерть Юры Титова. Мы ни кому не прощали в области, разбитую бровь, добирались хоть куда, и за своих, привыкли лезть хоть в огонь. Вторая, я просто мечтал уже быть одним из н их, переболев в своё время жутким страхом, что туда попаду. Третья, это то, что мы, наслушавшись, Колю Шульгина, нашего старшего товарища, перед самой моей отправкой пришедшего из армии, пожали с Лысым друг другу руки, кое-что пообещав. Мы тоже, как и Колюха придём рядовыми, и на чистых погонах, принесём чистую совесть. И отгрызаться от лычек пришлось всю службу неистово. При неистово. Всю при-всю. А оставшись в учебке, можно было быть только сержантом. Я не беру поваров и другой обслуживающий персонал.
Мама писала, что не стала бы уважать меня меньше, если бы я принял тёть Валино предложение. Но она мной очень гордится. Хотя всё время живёт, на краю жизни и смерти. Приехав в учебку практически перед отправкой в Афган, она узнала, что в любой момент я могу, передумав остаться. Командир взвода, старший лейтенант Вячеслав Палькевичь, советовал ей пойти в штаб к командиру батальона, с которым у меня уже был разговор и которого я убедил меня отпустить, упасть в ноги и умолять не отправлять. Мама сказала ему, почти до словно так:
- Значит, возьмут другого вместо моего? То есть, пусть убьют Машкиного или Нюркиного? Мне не надо его умения рисовать петь, или что вы там ещё перечисляли, мне матери это всё рядом с жизнью не важно. Я знаю, что нам с ним будет очень тяжело, но это его решение. Он так неотвратимо к этому идёт.
Мама, когда на КПП рассказывала, о чём они говорили, очень плакала. И обнимала меня сильно. Словно в последний раз. Но я не заражался страхом и безысходностью, чувствуя, что всё будет нормально.
Мы с ней гуляли по сказочному и солнечному городу Самарканд, и она всё пыталась меня всем накормить. Я словно в первый раз увидел, что она очень красивая. Ей тогда ещё не было и сорока. Была зима, но было не холодно и не было снега. Мы с ней прошли незабываемый рынок, горы яркости, изюмовые ряды, арахисовые, сладостные, лепёшечные, фруктовые. Какой замечательный базар, который просто пьянил запахами восточной еды, которая готовилась в казанах, в тамдырах, на кострах и на углях. Я наелся мантов, самсы, люля-кебаб, плова да всего на свете. Помню, даже сладкую вату ел и мороженное. Которое не было таким вкусным как в Липецке. Сходили на переговорный пункт, чтобы я мог позвонить Тане. Она примерно знала, какого и во сколько я позвоню, когда провожала маму, и была дома и у телефона. Сказать, что я был рад, и даже счастлив, услышать её, это всё равно ничего отражающего не сказать. Мама привезла одну радость и счастье! Три дня она прожила в гостинице не далеко от воинской части. Увольнение я получил только одно, но на сутки. Она приходила в часть каждый день, и пыталась купить на весь взвод то по песочнице с зефириной, то по сладкой булочке с поливкой и кексу. И раздавала это, стараясь всех ребят подбодрить и улыбнуться. Но каждый раз в итоге плакала. Мы вечно голодные и замёрзшие расхватывали всё мигом, и только услышав команду сержанта:
- Вольно, разойдись! – Бежали к ней всей толпой, быстро привыкнув к тому, что она с утра уже у КПП с большой сумкой. Мы тогда в день её отъезда, первый раз посмотрели фильм «Человек с бульвара Капуцинов», я чуть не лопнул от восторга, увидев на круглой тумбе афишу. Я даже был на том месте в Крыму, где его снимали! Я столько о нём слышал, и вот грань на грани. Я его посмотрел за три, четыре дня до отправки на войну. Проводив маму до поезда, я смотрел на неё горько плачущую, и пытался нащупать в себе тоску или предчувствие. Но так и остался в плане безопасности, спокоен, что всё будет хорошо. Один раз лишь я заплакал за её приезд. Когда прибежал по вызову в четыре часа утра на КПП, и мы с ней обнялись. А провожал даже как будто с облегчением.
Мы шли с Телемурадом, покрасив рамы и ступицы колёс наших радиолокаторов, которые стояли на точке у самой вышки полётов в центре общего с Афганской армией авиационного гарнизона.  Мы разделялись гарнизонами и колючей проволокой между ними. Соответственно охраняясь, наверное, на всякий случай друг от друга. Но они были крайне не надёжными товарищами, и, живя с ними под боком, мы казалось, сильно рискуем.
Мы шли с Телемурадом в автопарк, занести по полному ведру свеже-сваренного битума, из авиационного керосина, кусков толи и смолы, и идти строится на обед. В парке нужно было покрасить ещё три машины, но после обеда. Проходя мимо столовой, которая была сделана из металлического ангара, который начинал свою крышу, практически от земли. А ещё была пристроена в виде глиняной мазанки типа большой времянки, в которую входила ещё часть оборудования, мойка, овощной цех и что то ещё. Сзади этого строения был столовый двор. В который входили три полевые кухни, куча бомботаровых дров, и ещё одно строение в виде плоского и длинного сарая. Там была тоже мойка посуды из двух ванн, и кучи солдат, и по-моему, складские помещения. В наряд заступали по шестнадцать человек, плюс самих поваров, кочегара и маслореза в чьи обязанности так же входила нарезка хлеба – шесть человек. В итоге их было двадцать два.
На углу сидели и обкуренно скалились человек пять. Я не знал тогда кто есть кто, но один был в коротком как куртка белом но грязном типа халате. Он властно и громко подозвал нас. Мы покорно но, помня инструктаж своих дедов, что мы подчиняемся только своим старослужащим, повернули к ним. Они были словно пьяные, и начали унижать словами и задавать глупые вопросы.
- Откуда родом дилинный? – Обратились один ко мне щурясь на солнце.
- Родом? Из Чарджоу. – Первый раз я услышал спасительный вопрос. Ибо уже который день, видя как ребята из Туркмении уверенно и борзо живут в подразделении, думал как им сказать об этом не теряя лица и не набиваясь в земляки.
- Чё гониш!? – Изумился один из них.
- В моих документах от прав до военника есть место рождения. Показать? – Полез я во внутренний карман поставив на землю ведро с биттумом.
Они убедились, но кураж всё равно требовал.
- Ти почему врёшь сука? – Прищурился один из них. – Ти из Липецка призывался? Ти же из Липецка сам?
- Вот он меня спросил , откуда я родом. Я родом из Чарджоуской области из посёлка Саят.
- Как в Лпецк оказался чижара? – Задал вопрос тот, что нас подозвал.
- Мы переехали.
- Ти нормально можешь сказать? Ти откуда тварь? – Щурился тот же узбек что и начал допрос, судя по всему начавший нервничать.
- Я из Липецка, из вертолётной эскадрильи. Бабахан который из Чарджоу и рулит среди вертолётчиков, не знает что я родом из Чарджоу, потому что ни кто кроме этого парня, - и я рукой показал на одного из них. - Не задавал мне вопрос, откуда я родом. Я не пытаюсь примазаться к Туркменам, я просто честно отвечаю на вопросы.
Они поскучнели, но увидели во мне тварь, которую нужно всё равно опустить.
- Ти от куда будешь сучка? – Обратились они, наконец к Телемураду. Телик испуганно, но вопросительно посмотрел на меня.
- Он из Каракалпакии. И не говорит по-русски.
- Ха-ха-ха! Я тоже не говорил! Ти что хитрее меня что ли? – Задал он вопрос Телемураду.
Телик опять вопросительно и со страхом посмотрел на меня.
Тот что всё время щурился как от солнца закончил.
- Короче, дилинный, заведи его в кочегарку ото шакалы увидят, и дай ему пару раз в морду. И идите отсюда ослы банные.
Народу за это время прибавилось, и под общий гомон на восточном языке, было понятно, что они настаивают, даже Теолемураду.
- Давай быстро! – Выцедил сквозь зубы тот в халате к которому обращались с заметным почтением остальные, называя его Серождином. Он был среднего роста, волосы зачёсаны назад, ровные большие зубы и фигурой спортсмена.
- Бабахан сказал что мы подчиняемся только своим дедам. Я не буду его бить.
- Сераждин? Я не понял? Он нас не слышит? Или не уважает? – Развёл руками кочегар, как потом выяснилось, всё время щурящийся с именем Харкаш.
- Я вас слышу. – В страхе ответил за него я. – Просто вертолётчики сказали, что они тут самые лютые, и ни кто не смеет нас трогать. И если мы будем летать для других, нас будут бить наши. И вас.
Сераждин раздувая ноздри, смотрел на меня находясь на пол метровом фундаменте, который был и крыльцом и площадкой перед задней частью столовой одновременно. Я чувствовал что он сейчас ударит. Мне было страшно. И я затараторил пытаясь успеть:
- Мы же на войне, и чтобы меня не побили повара, я без причины побью человека с которым вместе прилетели с учебки и вместе будем служить до смерти или до дембеля. Как нам потом жить? Как в глаза друг другу смотреть? Как же быть если мы попадём в плен и меня будут заставлять причинить боль своему товарищу, чтобы не испытать боль самому?
- Какой плен сука!? – И Сераждин кирзовым сапогом врезал мне между лопаток, так что я едва не упал. Но дальше было всё как в кино. Мгновенно я врезал Сераждину с правой и он, подлетев, жёстко упал на спину отбив сильно локти. Запрыгнув на парапет, я успел хлестануть ещё одному из тех, что был изначально. И он тоже  рухнул. Кто-то по узбекски закричал и на меня полетела просто толпа. Кому то я попадал, кто-то попадал мне, но я всё время пытался вывернуться и двигался во все стороны. Запрыгнув на полевую кухню, я пинал изо всех сил тех, кто меня преследовал. Потом спрыгнув схватил кусок бомботары но он был очень коротко сломан, потом ещё один схватил и поняв что они все короткие рванул к входу опять оказавшись на парапете. Зачем я рванул в столовую я до сих пор не пойму. У входа на меня навалилось несколько человек и я пропустив пару ударов, бья до кого дотянусь, вырвался и побежал в цех. Добежав до середины, я почувствовал нападение с права, от ванной двое не русских бойцов неуклюже попытались меня свалить. Каждому врезал по разу, длинный помню упал в ванну, и успел до приближения остальных рвануть не рассматривая ничего абсолютно в варочный цех. Там стоял один повар и мешал что-то в одном из двух высоких баков. Он стал орать что-то на азиатском языке. Сообщая, что я здесь. Я схватил со стола большеголовый черпак, и даже успел обрадоваться такому увесистому помощнику, как выдержав всего один удар об голову голосящего кулинара, он сломался у самого черпака. Алюминий не выдержал первым. Тут же бросив его, я раза три махнул кулаками в набивающуюся варочную толпу. С разгона в три шага, боком пролетаю в прямоугольное окно для выдачи питания, встаю на ноги и ступив на лавку ставлю ногу на уже накрытый стол. Очень оперативно меня схватили несколько рук за штаны и стащили со стола. Сваливаясь я успел всем троим ударить в лицо, кому попал сильно, кому слабее, но упав у меня появилось мгновенье опять запрыгнуть на столы. Я запрыгнул уже на второй от раздачи, и нечаянно свалил суповую кастрюлю и хлеб. По усилившему гомону и крики отчаяния я мгновенно понял что им больнее всего. Я на каждом столе пока бежал по ним, старался пнуть в кастрюлю или кружки. Когда добежав до умывальных раковин, я спрыгнул, небольшой но толстый узбек, что то кому-то крича на своём, замыкал выходную дверь на цепь и навесной замок. Добегать до него эти пять шагов было не обязательно. Я теряю драгоценные секунды но не в силах собой управлять. Я видя что он уже вынул ключ, что лицо его исказила гримаса страха и он понял зачем я не прекращаю приближаться к нему, со всех сил врезал ему в лицо. Их было так много, и они орали так неистово, что моя нить казалось всё тоньше и тоньше. Не глянув даже на ударенного мной, я мгновенно опять заскакиваю на стол и уже не прикасаясь к посуде или бочкам с едой, бегу по ним стараясь максимально быстро. Мне удалось выбежать больше без единого касания к нападающим. Основная толпа осталась позади, попались трое одиночек. Они видя как я лечу обратно, прятались и садились на корточки закрываясь руками. Выбежав на улицу, я сразу глянул на то место, где мы стояли. Ни Телемурата не наших вёдер не было. Я спрыгнул с парапета и побежал в сторону нашей казармы. Сзади начали кричать и посылать мне в след незаслуженно обидные слова. Свистели и орали неистово что я менжовка и чтобы сто пудово, мыл теперь попу. Я встал как вкопанный, и отыскав мгновенно круглый камень, что было сил кинул в толпу. Вот снова я увидел Сераждина, и он ловко угибается от камня, сотрясая угрозами воздух. Камень ударившись в глиняную стену мазанки, отлетел отпружинив от глины, попав Сераждину точно в позвоночник, куда он ударил меня. Получилось очень наглядно болезненно. Они как по команде все схватили камни и чудом не попали в меня. Хоть я пятился задом и уклонялся, зовя самого смелого на раз. Повернувшись лицом к движению я начал быстро думать как быть дальше, трогая шишки на голове я понял одну вещь. Я в фуфайке и без шапки. Шапка осталась, где то там. Сержант Кульшеков на второй день, когда стукач Тимур Аушев с Ерёмы пытался сапоги снять, орал что его поставили следить, чтобы молодых не раздевали. И что он убьёт каждого кто ему на его дембельский аккорд нассыт. Нам он велел рассказывать кто забрал или не выгодно и насильно обменял на что-то, что-то из вещей. Не спеша заправляться и приводить себя в порядок, я растрёпанный и в крови, так и вошёл в роту с пылу с жару. Пройдя сразу в спальное помещение, я увидел что в роте практически никого нет. Но был Бабахан. Я шёл не сбавляя оборотов к нему, будто он мне как раз и нужен.
- Дедушка, разрешите обратится?
- Ти откуда такой? – Прищурился он и по моему лицу поняв что есть что рассказать выслушал не перебивая ни разу. Худой и жилистый, он говорят, очень много отстрадал за свою непокорность. Его звали Зираят, и в армию он попал в двадцать пять лет.  Будучи уже и мужем и отцом.
- Нас подозвали к себе повара, мы с Телемурадом шли с центральной точки покрасив все машины битумом. Сегодня после обеда должны были покрасить и в парке машины. Ябыл с ними очень вежлив говоря то что вы нам велели. Что я вертолётчик и у меня есть свои деды и что я родился в Чарджоу но ты об этом не знаешь, да и не кто, потому что я не хочу лезть к вам в друзья. Они спросили просто откуда я родом. Я ответил, что родом я из Чарджоу, а призывался из Липецка. Они заставляли меня, затащить в кочегарку Телика и разбить ему морду не имея никаких причин. Они просто хотели покуражится. Когда я отказался, меня начали бить. Я защищался и сваливал от них. Сержант Кульшеков очень разозлится, когда его опять станут трепать, почему молодой без шапки. А шапка у них.
- Ти точно всю правду рассказал? – Внимательно посмотрел он.
- Я вполне понимаю каково это врать в подобных ситуациях.
Он тут же встал с кровати, нахлобучил на затылок шапку и крикнул в сторону умывальника:
- Муслим! Оман! Пошли быстрей! Потом узнаете.
- Пошли. Догонят.
Он шел, как положено дедушке не спеша. Я, гарцуя едва сдерживался.
- Сколько народу их было? – Спросил спокойно он.
- Наверное, весь наряд и повара.
- Нормальные, кто из них?
- В смысле? - Не понял я.
- Кто хорошо дерётся кто менжовка и чмошник?
- Да я не знаю. Всё на большой скорости. Но я любого раз на раз вызывал.
- Все слышали? – Смотрел он перед собой.
- Я орал на весь гарнизон. Конечно все.
- Муслим, Оман, говорить с ними только по русски. И заставляйте повторять на русском, если что-то на узбекском скажут.
Вскоре мы подошли туда где всё началось. Не пожав ни чьей из протянутых рук, Бабхан сказал, не повышая голоса.
- Построились все в одну шеренгу. Повара встали вместе. Быстрее я сказал.
Теперь слушаем его. Давай ещё раз, что здесь было, что ты им говорил и как они тебя услышали.
Ещё более лаконично и обвинительно рассказал я о том, что произошло. Верно поставив рассказ я просто мечтал что хоть один вызовется со мной раз на раз, упрекнув их в конце, что они проигнорировали мой вызов.
- Они вам что мешали? – Спросил Зираят, непонятно у кого, потому как глядел в землю. В ответ последовала лишь тишина.
- Сказал пацан что они вертолётчики? Заткнись тварь! При нём будем только по-русски разговаривать о том, что произошло! Оман,  Муслим, кто забудет русский бейте сразу. Он говорил, что родом из Чарджоу?! Не головой кивать а говорить ртом! – Закричал он. – Чижи до обеда уже четыре машины покрасили, после обеда осталось три. Это семь водителей сегодня спокойны, что их машины красят чижи. Занимаются своим делом. Вас каждые пол года надо бить, что бы вы, не забывали? Чаще? – Потом посмотрев на меня сказал:
- Пройди вдоль строя, если кого-то вспомнишь что ему надо добавить, выводи из строя заводи в кочегарку, и бей. Ни кто не посмеет дать сдачу, не бойся. – На этих словах Муслим и Ислом улыбнулись крепясь не засмеяться. А я, быстро встав в начало построенных, пошел, осматривая всех. Я не понимал, кого я ищу но, увидев его, я даже не дошёл до конца. У всех лица пострадали, а у некоторых даже очень. Наверное, у тех, кого я с полевой кухни разгонял ногами. А у одного не оказалось следов драки вообще. А своё не битое лицо, он даже склонив голову прятал. Харкашь. Кочегар.
- Вот с кем я хочу закончить. Вонял больше всех, а за всю драку рядом не помню. И очень гладкий один. Чё, может я по быстрому здесь? – Держа за ремень истопника, спросил я у Бабахана.
- Заведи в кочегарку. – Негромко, но властно сказал он.
Я завёл его трясущегося и заикающегося туда, куда примерно пятнадцать минут назад должен был по его команде, завезти бедного Телемурата. И за тем же самым. В два удара я выключил кочегара, и его  пришлось откачивать. Он тогда пытался ударить меня бутылкой с керосином, но обострил мой инстинкт ещё сильней. Подняв глаза на Бабахана, я почти прокричал:
- Кто раз на раз со мной пойдёт! А?! Спроси брат у них! А то они скажут, не услышали!
Оман сунул мне в руки мою появившуюся, откуда то шапку, и по доброму выпихивая меня на улицу улыбаясь приговаривал:
- Пойдём перед обедом умоемся, в порядок себя приведём. Пошли-пошли. Да весь кухонный наряд перебил. И поварам всем досталось. Блин, держи братан! Молодчик!
- И я дай пожму тебе руку! – Улыбаясь протянул свою правую Муслим. – Повара закормили, как они считают себе место под солнцем. Вот единственный дед, который железно все армейские традиции хранит – показал он, обернувшись на Бабахана.
До дембеля нас с Телемурадом так и не разлучили. Впереди у нас был год Афгана, потом вывод, дослуживание в Белоруссии. Восемь месяцев. И он до дембеля был мне очень и очень благодарен. Порой я чувствовал, что он смотрит, через несколько столов или несколько машин. Почти всегда и безошибочно находил его добродушный и благодарный взгляд. Я так и не помню его говорящего. Но я так хорошо помню его. Большой и худой парень. С огромными кистями рук, и загадочной улыбкой.