X-Часть

    В феврале я привёз в отряд Бабая пополнение из ещё одного земляка, Юры Кольцова. Ему было пятьдесят два. Он спивался и снюхивался, живя один в квартире сестры, которая жила в Казахстане. В девяностые тёрся с блатными, а именно с Мишей Гаркушей, не то приятельствовали, не то по мелким поручениям, но он утверждал, что работал, что чуть ли на равных с ним. Я знал Гаркушина и его друзей, Юры среди них не видел никогда. Он вроде и со спортсменами одно время из Спартака крутился, потом с блатными задружил. Отсидел на химии два года, наколол на плечах воровские звёзды, на спине – лик Христа во всю тощую ширь, и всю жизнь вёл себя на манер отсидевшего лет двадцать. Но это не суть, это охарактеризование персонажа.  Узнав, что я в Новороссии, нашёл мой телефон, не напоминая, кто он, напросился на встречу, мол хочу на Донбасс, смысла в жизни не вижу, поеду, помогу пацанам, и:
    - А сколько там платят?
    - С февраля только начнут платить. Говорят, двадцать тысяч рядовой боец будет получать.
    Приехали они ко мне с ещё двумя парнями, сели выслушать, что там да как, что с собой брать. Один из этих ребят был Володей Михайловым. С которым у нас сложилась крепкая дружба, дай Бог, на всю жизнь. И вот собрали ему ребята десять тысяч рублей и триста долларов на закупку обмундирования, и он купил все, что я ему перечислил, до наколенников, и налокотников. Ибо Бабаи воевали постоянно, и при каждой необходимости падать на локти и колени, на вечное бетонное крошево под ногами – это зачастую разбитые в мясо суставы. Сигарет купил блоков двадцать. И как я его не просил оставить и раскидать среди бойцов сигареты, с которыми вечно беда, он, привыкший видимо своими методам приближаться к лидеру, вынул в кабинете при знакомстве и зачислении в отряд всё из огромной сумки, и сложил ровным прямоугольником синий «Winston» и красный «LD».
    - Это тебе, бать! На отряд там, или как! – Взгляд преданного раба. Я вздохнул, зная, что завтра, осёл, завоешь без курева, а Вова тебе даст два раза закурить, и то, во второй раз так посмотрит, что третий раз не спросишь. А отряд отсюда не увидит ничего. Так всё и было. Но кто меня когда слушает?
    - Как по гражданке кликали? – Спросил, не благодаря Бабай. Юра замялся:
    - Да Юрок, Юрбан…
    - Нахер это, Юрбан – Чурбан. Слав, запиши ему позывной «Тихий». Будешь Тихим, понял?
    - Понял! – Улыбнулся Юра Калеча, скрывший свою кликуху.
    Как я уже рассказывал, приехали мы на старой белой Гришиной пятёрке, на которой мне предстояло вернуться вскоре назад. Деньги все тратил по существу, оставляя на обратную дорогу почти всегда в обрез. Бывало, спросят ребята на бутылку, если было –дам, нет – говорю «Нет». Так вот, каждый раз, когда уезжаю из отряда на пару недель, появляются новые люди и новые истории, заставляющие пожалеть, что уезжал и пропустил такое событие. И вот, подсел с кружкой чая к ребятам в просторном зале, где был и холл, и концертный зал, и телевизионная комната, хлебаю из кружки и смотрю новости на украинском, ничего не понимая, в отличии от бойцов. Рядом сидит, Божьим проведением, новый человек. По всему высокий, статный, на плечах – капитанские погоны. Небольшая и негустая бородка, усы Дон Кихота. Глаза тёмные, как и волосы, сам бледноват.
    - Недавно в отряде, брат? – Спрашиваю его.
    - Недавно. В полку служил, в первом батальоне. – Отвечает, всматриваясь мне в глаза. – А сам кто будешь? – Перекладываю кружку в левую руку, тяну к нему правую:
    - Игорь. Писатель, поэт, из Липецка. Надеюсь, казак.
    - Михаил. «Беркут». – И, улыбнувшись шикарно: - Наслышан, брат! Наслышан! Но почему «надеюсь, казак»? – Я тоже заражаюсь, и улыбаюсь, обнажив своё беззубие.
    - Да звание больно высокое! Читаю о них много, какие мы, к чёрту, казаки? Смех один. Сегодня может быть, истинного нет вообще ни одного.
    - Да ты что? – Чему-то, словно обрадовался, он. А ребята, услышав, повернули на нас головы, потеряв интерес к Украинским новостям.
    - Да к тому, что не ссать воевать – это ещё полдела. Более значимые и основные даже, но полдела. У других есть другие полдела, молятся, детей много рожают, не курят и честь казачью несут вроде как высоко, традиции предков детям внедряют, веру, казачьи заповеди, а бздуны. Дерущихся не разнимут, наглеца на улице за язык поганый оттаскать, или нагайкой иную паскуду отходить – нет. Эти наркоту продают, эти за стеной притон собрали, эти садомию развели. А главное, за народ обманутый, истребляемый, униженный, не встанут.
    - А ты, батенька, максималист. – Усмехнулся Михаил.
    - Ты помрёшь, так Богу на Страшном Суду не ляпни. – Засмеялся я.
    - Вот даже как!? – Изумился он. – Разъясни, будь добр.
    - Я человек резкий Миша, не всем со мной комфортно. Дай мозгам нагрузку, обленились мы у телевизоров. Подумай, завтра не будет от своего ума ответа, я разъясню. Но капитанские погоны и твой образ говорят о том, что ты и до войны был офицером. А значит, уж совсем примитивным быть не должен.
    - Ты, действительно, резкий товарищ. Улыбнулся он сдержанней. – Но я подумаю. Хорошо.
    - А ты где до войны служил? – Спросил я.
    - В Беркуте. Мы первые встретили эту войну на крыльце Рады. Вот к матери сюда с женой и сыном вырвались, в Стаханове живём. Я служить в полк Платова пришёл. Сперва, был в авторитете, потом стал много говорить, взывать, недоумевать. Отправили сюда. Здесь бойцом служу. При капитанском звании.
    - Вот это да! – Искренне восхитился я.
    Здесь нас разлучило что-то. Я даже не смог сейчас вспомнить что, но мы куда-то, с кем- то умчались, а потом он заступил на недельное дежурство, на позиции, воюя у Сани Фермера во взводе, и я увидел его в день отъезда в Липецк. Дело в том, что я обратился к своему другу и добровольному куратору Антону Курочкину, который был в то время замом мера города по социальным вопросам, и к начальнику департамента культуры Виктору Палычу Долгих, который так же был мне добрым другом, хотя зарабатывать в городе не давал, хоть ты тресни. Я попросил Антона пригласить к нему в кабинет Палыча, и уже им обоим озвучил просьбу:
    - Родные мои, написал убийственную вещь, просто гимн Новороссии! Называется «На краю необъятной России». И расчехлив гитару, спел её, сидя за столом напротив. Они были ошеломлены. И повисла пауза. Я продолжил, держа гитару в руках:
    - Давайте сделаем Божье дело! Поможем братьям славянам! Это в их случае по силе, как «Вставай Страна огромная» в начале войны! Которая удесятерит силы каждого бойца! Вы это ощутили!? Аранжируем, пропишем все инструменты, запишем качественно академический хор, и в сопровождении симфонического оркестра грянем! А? Ребята! Вам только снять трубку! Чего молчите!? Виктор Палыч!? Антон!?
    И вот позвонил Антон, и говорит, почти смеясь:
    - Ну, здравствуй, великий русский поэт и композитор!
     - Здорово Антон, дорогой! Здорово! – Радуюсь искренне, к нам и дозвонишься не каждый день, а порой неделями связи не было, да и желающих тогда мне звонить было не много.
    - Ждамиров, как вот тебя, петь или плясать заставить за хорошую новость?
    - Всё сделаю, но спляшу, не увидишь! – И запел сочинялку, на ходу преисполненный радости: - Антон дорогоооой, я иду за тобоооой, и не смей мой родноооой, обмануться тропой!
    - Ха-ха-ха! Радуешь, дружище! Как у Вас там?
    - Вчера на пол падали, кто не гордый. Настоящие и пьяные Бабаи на койках расстрел встречали! Сегодня вот заклеиваем дыры скотчем и меняем плёнку. Со двора вся сторона в лохмотья.
    - Ну, а ты?
    - А что я?
    - Как настоящий Бабай на кровати лежал? Или ты не гордый, Ждамиров? Ха-ха-ха!
Я сказал ему, задумавшись, и улыбнувшись.
    - Я не гордый, Антон. – А он забеспокоился, слыша мою интонацию, и стал извиняться:
    - Ты чё, Ждамиров, обиделся? Ну, прости, я тут шучу в тёплом кабинете. Прости, Ждамирыч, слышь? - Я улыбался, а как есть по себе человек со странностями, захотел заплакать, хоть одним глазком, хоть одной слезой.

     Вот ведь натура индюшья, всё утро на таком позитиве скакал, что вчера вечером пережил нечто действительно уникальное и Божественное. А сейчас, от этой ситуации, захотелось всплакнуть. Дело в том, что вечером я, наконец-то, удостоился к Владимиру Ивановичу, с диктофоном и тетрадью с давно подготовленными вопросами, поработать для своей книги. И вот Бабай, пообещавший мне ещё в обед:
    - Братик, ну давай вечером попробуем. Если ничего экстренного не случится, поговорим, посидим.
    - Бать, я с диктофоном и блокнотом, да? – Уточнил я, потому что его именно это всегда и тормозило. Не любил он ни камеры, ни диктофонов.
    - Да я же сказал. Если ничего такого не выскочит. – И погнал дальше.
    - Во сколько Володь? – Крикнул уже в след.
    - В двадцать ноль! – Донеслось уже с улицы.
    И вот я прихожу, готовый к тому, что его или нет, или он бухой, или он бухает. Но нет! Сидит один за столом, допивает из стакана чай.
    - О! Заходи, братик! Будешь чай? Водки бы конечно стёбнуть, но Лене слово дал, от сердца лечусь. Зафлебало это сердце. – Поморщился он, потерев огромной пятернёй грудь.
И мы с ним начали работать. Сперва он медленно входил в процесс, но вот, пока он откашлявшись нагнулся харкнуть в мусорное ведро под столом, я задвинул за металлический чайник с кипятком диктофон, чтобы он его не смущал. И вскоре он, видно, про него забыл. И мои глаза стали для него диктофоном, которого он ничуть не боялся. Я начал со школы, и узнал, что его за излишнюю полноту гнобили и пинали до шестого класса, и что он очень хотел бы узнать, как сложилась судьба у Надюхи Бозенко, которая тоже была толстая, гонимая и вечно осмеянная, и как они, бедные дети, помогали друг другу чем могли, и когда он плакал за школой от обиды, она всегда находила его, запыхавшись, не шла на урок, и как мать, прижав Вову головой к груди, гладила и утешала, плача во весь голос сама. Вова и подрался в седьмом классе первый раз, и то не за себя, а за неё. Он в школьной столовой так разошёлся, когда её один тип ткнул лицом в тарелку горячего супа, что сам офигел, какой он сильный и неудержимый. В своём выстраданном долгожданном срыве, он стал лупить всех подряд. Кто унижал их, кто хихикал, кто просто попался под руку. Щемились из столовой за раз человек сто. С тех пор они зажили, как люди. Но после восьмого, её куда-то увезли родители, и Вова остался без единственного друга. Вова, когда говорил о ней, у него наворачивались слёзы, и он сквозь них улыбался задумчиво и счастливо. Я не удержался:
    - Вы там это, до любви и поцелуев не дошло? – Бабай виновато помотал головой, не теряя улыбку. И гася уже, наверное, пятую сигарету в пепельнице:
    - Ты знаешь, я потом-то думал, что она может, и ждала какой-то нежности от меня. А я вот, друг она мне, и виздец.
    Мы так хорошо говорили. Точнее, он рассказывал, а я лишь направлял, аккуратно заглядывая в записи. И вот, когда разговор зашёл о его боевом пути по этой войне, и он дошёл до того места, когда его роту раскатывали танки, начался обстрел. Сперва, снаряды пролетали в лог за нашей базой, и рвались в километре, потом метрах в пятистах, и он, не обращая внимания на близкие разрывы продолжал. Я, как загипнотизированный его отрешённостью от происходящего, сидел, не шелохнувшись, и смотрел на него. Потом снаряд рванул прямо у ворот, и тогда Юрку Тихого, что дежурил на фишке, швырнуло волной в дрова и контузило, я дёрнулся, и видно лицом обозначил испуг. Бабай посмотрел на меня внимательно и тяжело. Как будто бы изучая моё истинное лицо, ожидая этого момента, чтобы понять меня, как он понимал всех до конца, только в бою. Но я взял себя в руки, и с готовностью слушать дальше, уставился на него. Он продолжил, медленно крутя по часовой стрелке пепельницу с десятком окурков. Рассказывая за отдельных ребят, какие это были парни. И тут первый снаряд залетел во двор, и взрыв был неимоверно мощный! Зарево залило на миг комнату, и взрывная волна мощно ударила в окна, нас тряхнуло так, что я чуть не улетел со стула и  схватился за стол. Плёнка на окне разлетелась, повиснув лохмотьями, прибитая рейками по кругу оконной рамы, осколки впились в потолок, обсыпав нас побелкой и бетонной крошкой. Лампочка в плоской люстре-плафоне моргнула несколько раз, но не погасла. Кабинет наполнился пылью, словно густым туманом, и запахом тротила и гари. Он, стряхивая с кудрявой седой головы на стол, а потом со стола на пол, продолжал, не сбившись и не потеряв нить. И я не сразу смог разбирать слова, немного оглохший от шока:
    ……– Когда меня завалило землёй на терриконе, эти четверо, что были там со мной, бросили высоту, и бегом вниз. Стоят, докладывают, что командир погиб, и высоту удержать невозможно. А я в это время… - Тут ещё один снаряд падает возле бокса, изрешетив Урал и разнеся часть забора. Опять зарево. Опять сметающая волна, опять еле усидел, чтобы не улететь в сервант, опять штукатурка, всё звенит и падает, в коридорах топот, бойцы что-то кричат, громыхает, упав, что-то похожее на шкаф, всё здание ходуном, а он:
    ….. – Я в себя пришёл, сдавило нет сил, дышать нечем, задыхаюсь.  В голове боль дикая, чи умер, чи живой, мать её грёб? Начал вылезать, как паук, всеми лапами гребу, плядь, только вздохнуть бы, вылез, земли на мне, виздец, думаю тонна. Хорошо, автомат на ремне через грудь был. Ну и понять быстрей пытаюсь, где эти твари, откуда прут. Дополз до края, а…, лезут, влядь, торопятся. Я магазин отстегнул, помню ведь, что долго с него работал, фули там, пять патронов хорошо, если осталось. Вставил новый этот в разгрузку, и давай их сверху разбаяривать! – Тут упал третий снаряд, тряхнув землю и залив заревом, но уже за забором, и вакуума, и жути было чуть меньше. Остальные по тем меркам стали падать далеко. Хотя, это страшно не далеко. Я сидел весь всклоченный, с полным носом и ртом пылищи и гари, но как говорят, как у Христа  за пазухой, в его, наверное, безрассудной смелости и спокойствии. Я слышал за Бабая, что он дурак, но довелось увидеть воочию. Мой страх оба раза пытался вырваться из меня, но Бабай успевал строго следить за ним, и он, встретившись с огромными, небесно голубыми глазами Владимира Иваныча, тут же нырял туда, откуда только пытался выглянуть.
    - А командир батальона слышит, опять бой на высоте завязался, как заорёт! Это кого там, флядь, убили?! А это кто там один фуярится!? А ну, бегом назад!

    Антон не заметил моего трёх секундного просмотра вчерашнего вечера, когда, кстати, сильно ранило Серёгу Моряка, потому как я, сравнительно быстро, успокоил его:
    - Да ты шутишь, Антон!? Ты никогда не говоришь и не делаешь, так, чтобы мне стало обидно. Хотя ты знаешь, какой я обидчивый! Ха-ха. Да и какой из меня Бабай?! Я всего лишь нервозный поэт, примкнувший к сильным личностям, чтобы стать, наконец, взрослым мужчиной!
    - Ладно, не скромничай, Ждамиров. И не лезь за ними никуда. Слышишь?
    - Да куда мне, с моей сломаной жопой, да костылём, Антон!? – Смеюсь я.
    - В общем, Барков с оркестром закончили, хор подключили, как ты просил. Вчера с Палычем  ездили на премьеру, по-моему, получился шедевр. Там Константин Игнатов поёт, но он академический тенор, своя прелесть, несомненно, но нужно писать обоих. Короче, нужен ты. Записываем два варианта, обоих исполнителей, ты вот более живой, эмоциональный что ли. Он поёт круто, пипец, но я настоял, чтобы записали обоих. Там, в Новоросии, тоже пусть выберут сами. А оркестр в Германию через неделю уезжает. Плюс, им репетировать надо. Пулей лети сюда, выезжай прямо сегодня, пишем, и я уже здесь с хозяином сети магазинов «Пролетарский» договорился, Газель продуктов в отряд привезёшь после записи.
    - Антон! – замер я, исполненный благодарности, в счастливой улыбке.
    - Всё, сейчас начнёшь свои рулады, поэт, давай, береги себя и не затягивай, жму правую!
    - Я тебя очень люблю, мой родной! – Успел крикнуть я в трубку, прежде чем она запикала.
    И вот бегу уже в бокс, где оружейный мастер Олег «Чечен» – русский, но с таким позывным, второй день не мог поменять мне механизм стеклоомывателя. Задрав капот, сняв старый, наложив на стол гаек и шайб, и лишь воткнув новый, то есть с какой-то оставленной беженцами во дворе красной четвёрки, и бросив всё в таком положении, напился в хлам. И вот, навстречу мне поднимается по лестнице Миша «Беркут», бледный, худой, под глазами, словно синяки, темь. Лицо в испарине, и шатается. Я резко торможу, схватив его за руку и за плечо, так как он шел, держась двумя руками за перила:
    - Ранен!? – Он поднимает бездонные от горя глаза, и вот эта жуткая и жалкая улыбка смерти:
    - Убит.
    Я помогаю подняться, он от внимания вообще ослаб. Посадил его на старый диван, что посреди зала перед телевизором, вытер ему своей кубанкой со лба. Он еле дыша:
    - Батя здесь?
    - Нету бати, на позиции поехал, ночевать там будет, потом в Калиново, к Мише Сержанту, и там ночует.
    - Вот ведь. Вот уж. – Почти терял сознание, но держался он.
    - Что случилось, Миша! – Смотрю на него, весь ливер дрожит, как вчерашний страх меня всё-таки догнал.
    - Да и не знаю, как начать. – Он ссуровил лицо, ибо губы начали дёргаться и кривиться.
    - Позавчера, когда по Стаханову ударили, Лена с Колюшком с магазина шли. Лена отстала чуть, Колька руку в калитку просунул, крючок откинуть, у матери по старинке, изнутри закрывается. Да бля, снаряд в дом прям. – Он зажал рот ладонью, сел, согнувшись. Замер, как статуя, на миг. Рядом образовалось несколько казаков. Он разогнулся, лицо мокрое, но ни звука. Закончил на одном выдохе:
    - Мать убило сразу, Кольке руку оторвало, Лена с ума сошла. Две ночи в больнице сижу.     Опять зажал рот, склонился. Кто-то из казаков протянул в тишине с ужасом:
    - А-фи-геть!
    Едва справившись с собой, он встал и прошёл, качаясь, к бочке с водой, стоявшей у стены на тумбочке. Пил из ладоней и умывался, открыв краник. Таз внизу был переполнен. С него лилось на грязный пол.
Миша приехал спросить у командира денег. Ибо не имел ни копейки. А командира не было. Он сидел, расстегнув пуговицы бушлата и верх от горки, с мокрой головой, мокрым лицом, безжизненными глазами, и обвисшими усами Дон Кихота. Я тут же выгреб всё. Дорожных три тысячи, пару соток в нагрудном кармане нашёл, полтинник в рукаве, и железными рублей семьдесят. Ребята тащили всё до мелочи, но всеми, кто был в казарме, набрали ещё рублей пятьсот. Я вспомнил, что у Тихого должны были остаться деньги, и поспешил к нему, тот выслушал, сам находясь в блевотно-тошнотном состоянии после вчерашней контузии, дотянулся, не вставая с кровати, до висящей в изголовье верха от горки, и расстегнув большой нагрудный конверт, вынул, морщась две пятисотки и тысячу. Пятьсот оставил в кулаке. Полторушку протянул.
    - Спроси, когда отдаст. – Услышал я уже спиной на выходе слабый голос Калечи. Если бы я знал, как горько мне потом отрыгнётся эта полторушка. Хотя, всё равно бы взял.
Мишу кто-то из ребят, собиравшийся по делам в штаб, повёз в аптеку за необходимым, и потом в больницу. Я стал собираться в дорогу, с этой болью и дикой, давящей тоской. Ни про могилу не спросил, ни кто мать будет хоронить, оружие его сдать надо, да блин, всё из головы вылетело.
    Олег мало того, что быстро поставил мне дворники, посливал отовсюду бензин, даже с МТЛБшки, и я, примерно с двадцатью литрами в баке, без даже десяти копеек в кармане, прочитав в дорогу Отче Наш и Богородицу, осенившись крестным знаменьем, тронулся в путь.
    В очередях на границе я никогда в ту пору не стоял. Если кто-то пробовал мне что-то сказать, бесконечно жалел об этом. Они там, в пёстрых одеждах, катаются взад-вперёд на иномарках, движухой своей занимаются, а мы воюем, за себя, за них и за того парня. Иные жопники, просто подойдя ко мне, когда я, проехав километровую колонну бесцеремонно вставал вперёд, подрезав первого в очереди, ожидающего, когда пограничник начнёт запускать следующую партию, встречались со мной взглядом, и сваливали, не начав говорить. Или возвращались, или делали вид, что шли дальше, нелепо развернувшись перед шлагбаумом, и двинувшись назад, не гладя даже на меня. Из моей тогда уже здоровой бороды, из-под помятой кубанки, торчали вместо глаз два ствола.
    Пограничник, серьёзный и волевой парень лет тридцати пяти, в звании старший прапорщик, обводя меня металлоискателем, задержался на сильно «запикавшем» боковом кармане бушлата.
    - Что у вас там, достаньте. – Я достал жёлтое пластмассовое яйцо от киндер-сюрприза, стою, держу на открытой ладони. Он взял, зажав металлоискатель под мышкой, открыл двумя руками. Внутри лежал колпачок от бульбулятора. Выточенный токарем из металла, и помещённый в текстолитовую оболочку конус с пятью дырочками в плоском, как у напёрстка, дне. Туда мы насыпаем плю, и вставляем в любую согнутую баклажку, прожгя зажигалкой в ребре дна отверстие. И курили через это приспособление. Выбирая перед проклятой водкой наименьшее зло в вопросе расслабления.
    - Что это? – Спросил он, как я заметил, прекрасно понимая, что это. Но чуть нагнувшись, поднёс к носу находку и понюхал. Я, глазом не моргнув, беру теперь с его ладони, как только что он с моей, свой колпак, и говорю, глядя ему в глаза.
    - Антистрессовый переходник. – Кладу в яйцо. Закрываю и убираю в карман. Он, встретив мой, наверное, измученный и уверенный в своей правоте взгляд, не стал более меня задерживать. Просто прошёл вдоль машины, рассматривая, что достаёт из моего бардачка напарник и двинулся к следующей машине. Везде есть просто люди. Почему им не быть среди пограничников? Но мне опять Бог греет душу, что это Он ему шепнул: « - Не тронь его, и не суди».
    И вот, миновав границу, еду, и сняв кубанку, осенив себя крестным знамением, молюсь на Образа, приклеенные к панели:
    - Господи, Боже мой! Ты всё видел, я не мог не отдать ему деньги, которые оставлял на бензин. И спросить даже в долг было не у кого. И мне было ни чуть не страшно, что я не доеду. Потому что я знаю, что Ты всегда со мной. И что мы прекрасно доедем и без денег. Боже мой, я не прошу чуда. Ибо чудес ты мне явил уже очень много, и я знаю, как ты не любишь когда человек, всю свою борьбу перекладывает на тебя. И мысль, посланная тобой, говорит, что я должен просить на заправках помощи у православных людей. Господи, помоги мне пренебречь гордыней, помоги найти нужные слова, и раскрой пожалуйста, людям сердца для милости и милосердия. Я приму участие в этом деле, и стану поститься всю дорогу, не буду покупать себе на эти деньги ни есть, ни пить. Во Имя Отца и Сына, и Святого Духа, Аминь.          Продолжение следует.