XI - Глава

    Первая заправка была в Каменск-Шахтинске. Поставив машину к бензоколонке, вылез, вставил пистолет в бак. Нажал гашетку, поставив на фиксатор, чтобы полилось сразу, и пошел, опираясь на костыль, вроде как оплачивать. В зале было, кроме кассиров, человек семь, восемь. Все они стояли ко мне спиной, готовые к оплате. Посмотрев на себя, увидел, какой я грязный и пыльный в этом великолепии. Берцы даже не протёр, поехал. Вздохнул носом, заговорил на выдохе громко и внятно:
    - Православные! Еду из Новоросии в Липецк, из-под обстрелов жутких, из города Первомайска! Сам доброволец, чем могу, служу Русскому народу! Со всей роты слили бензин, и хватило до этой заправки! Кому сколько сердце позволит, пожертвуйте на бензин, Православные! Надо ехать домой, чтобы снова вернуться! Бог сейчас смотрит на Вас и на меня!
    Две женщины по двести рублей дали, и мужчина брезгливо протянул сто.
    - Спаси Христос Вас! Вот и Вы приложили руку к Святому делу! Спасибо, родные! – И уже к кассирше, при всех протягивая поданные деньги:
    - Девяносто второй, пятая колонка, на все.
    От волнения, и досады какой-то маловерной, пересохло во рту, и отъехав чуть, усмехнулся, что с водой, наверное, погорячился, не надо было и на воду послушание брать. Хоть баклажку минералки бы взять. Но остановившись ещё в кармане заправки, открыл дверь, и взял спрессованную колёсами тяжеловоза вздыбленную плитку снега, и грызя её поехал домой.
    Заворачивал на ближайшую заправку, как только топливная лампочка начинала гореть на постоянку. И вложив пистолет в горловину бака, перекрестясь, заходил в очередной немыслимый чистотой, запахами кофе и сдобы, изобилием красок и шика и нарядных красивых людей, павильон, заставляя иных вздрагивать, начинал:
    - Православные! Еду из Новоросии….
    Почти везде одна картина, из десяти дают трое. Остальные украдкой рассматривают, я то дядька здоровый, морда уверенная. Бородища, кубанка, по форме, с шевронами на рукавах, запылён, мягко сказать, на костыле. Презрительного взгляда не встретил. Да и сам не ел глазами никого. Дали, скольким Бог наказал, и спасибо, родненькие.
Потом у меня кончилась незамерзайка в бочке омывателя. Зима, водой не заменишь. Заворачиваю теперь уже не за бензином, за незамерзайкой. Вижу, два дальнобойщика в дальнем углу заправки, за колонкой с дизельным топливом стоят. У одного дверь открытая, из кружки от термоса чай пьёт, второй вроде как что-то в чехол небольшой упаковывал, этому, с кофе, вернуть. Подхожу к ним, здорово мол, братцы, так и так. Залили мне незамерзайки до верха, дали по триста рублей. Ничего не спрашивали, даже как-то сконфуженно что ли, себя чувствовали. Я поблагодарил, пошутив, что те, на джипах, вообще не дают. Один поддержал, мол, потому они и на джипах. Пожал им руки, перекрестил и пожелал долгих лет жизни и Божьего Благословения.
Вот так ехал и ехал, как лампочка загорится, для меня аж жаром в грудь. До чего безрадостное это дело, кто бы знал. Словно я спекулирую кровями братьев, которые овеяли славой и смертью эту форму и это звание, боец народного ополчения, казак, а я пользуюсь. Зазвонил телефон в Воронежской области.
    - Игорёша!
    - Ой! Ксенья! Рыбонька моя, здравствуй!
    - Игорёша, Антон Курочкин звонил, сказал, что ты сегодня должен выехать, ты едешь?
    - Еду лапонька! Так еду – кино надо снимать! На каждой заправке попрошайничаю! Без копейки еду, Босенька!
    - Ой! Игорёша! Почему так?
    - Долго Боська, всё потом! Позвони кому-нибудь, займи две тысячи, одну в бак тому с кем мне на встречу тронетесь, одну мне в пятёрку.
    - А у кого, Игорёш? Мы и так всем должны.
    - Позвони Паше Рыжему! Он молодец на счет пулей выручить! И летите на Воронеж, на какой заправке бензин закончится, на той и буду Вас ждать. Нет больше сил просить, Ксень, выручай девочка моя! Если у Паши нет, или Паша не в городе, начинай с Антона, и по всем перечислять не буду!
    - Я попробую, Игорёша.
    - Ксень, что за попробую? – Тишина три секунды.
    - Сейчас приедем с кем ни будь.
    - Всё лап, верю, люблю и мчусь, аки ветер! Звони, как тронетесь.
    Ксенья с Пашей приехали к описанной мной по телефону заправке, на которой я уже ждал их минут двадцать. Радость неземная, обнимушки, слёзки, смех и невероятность какая-то. Такие мощные контрасты в течении суток, дня. И вот, Ксенья, вынув руки из карманов, вытеснила и единственную оставшуюся тысячу. Ходили по заправке искали, всматривались, хотелось наорать на Ксенью, рохлю и балду, но терпел изо всех сил. Устал, не знаю как, вот она уже свобода была привезена, и утеряна. Ксенья вспомнила, что мимо нас, когда мы обнимались, прошёл парень в чёрном. Рядом с заправкой кафе, приличное при чём. Заходим туда. Сидят два типа, один из старых, видно бандитов, один гораздо моложе. Оба бухие изрядно, у входа стоит чёрный джип Ленд Крузер, кто из них за рулём и гадать не стал, но понял, ни один из них, за тысячей к нам бы под ноги не бросился. Наверное, ветер. Ксенья показывает на молодого:
    - По-моему он, но тот, кажется, худой совсем был.
    - Да это сто пудов не они. Пошли отсюда.
    - Оу! – Старый урка поднял ладонь в нашем направлении, как голосующий у дороги:
    -  Минуту, друзья! А кого ищем?
    - Да показалось моей жене, братцы, всё нормально, извините. – Говорю я, и толкнув дверь плечом, посчитав что объяснений достаточно, выхожу на улицу, Ксенья с Пашей за мной. Вываливают и эти двое, кажется, возмущены:
    - А вот ты, браток в папахе! А нельзя чуть подробней, с кем перепутали, что за беда у вас? – Стоят готовые к потасовке, и их смущает, вижу мой костыль.
    - Дело такое, братцы, ехал я с Донбасса домой, в Липецк, стоим мы в лютом месте, обстрелы день и ночь, мне тут на побывку и по делам шанс выпал дух перевести. А денег в отряде ноль, и атаман на выезде, тот бы решил. Слили со всего, что у нас на бензине, МТЛБ без капли оставили, хоть нельзя было, но отправили меня с Богом. Всю дорогу ехал, в заправки заходил, к милосердию взывал, по молитве давали люди кто сколько. Видите, до куда так доехал? – Усмехнулся я, - Да не привыкшие мы клянчить, тяжело это каждый раз, народ-то циничный ныне, а после пережитого, бесит это равнодушие. Попросил жену с другом на встречу выехать, тыщу хоть на бензин привезти, вот привезли единственную тыщу. Жена тут в карман руку сунула, вынула, видать, и косарик выскочил. Стали искать, она вспомнила, что парень между нами и машиной проходил, думали, может он поднял, хотели спросить, не находил ли, мол верни, братушка, ради Христа, не доедем иначе, а сил уж нет, ребята, никаких. – Устав за монолог, я снял кубанку и вытер рукавом лоб. Надеясь, что вопрос исчерпан. Но тут, старый полез во внутренний карман:
    - Да какой базар, братан, я дам тысячу, Христа-то ради! О! Не парься, казак! Держи!
    Я расплылся в улыбке, и представился мне улыбающийся Бог.
    - Разреши тебя обнять, родной! – Положив костыль на асфальт, раскинул я руки.
    - Да я и сам тебя обниму, братан! – Мы обнялись.
    - Пойдемте, выпьем ребята! – Заговорил молодой, озарившись улыбкой.
      Но мы, конечно, простившись и поблагодарив, поехали дальше.
      Но не дал Бог записать тогда эту песню. Я на утро почувствовал осипшесть, слабость, ломоту. Сперва думал с дороги, перепсиховал крайние дни, но организм творил что-то своё. Температура, понос, жар. Озноб. И так до конца недели. Пока оркестр благополучно не уехал в Германию. Тут же мне стало легче и всё прошло, как не бывало. Я всю неделю принимал гостей, сидел с ними на кухне, насколько хватало сил. Приехал и Антон, привёз десять тысяч, это он мне ежемесячную зарплату положил. Я рассказал ему как-то, что набив Газель ништяками, и колбасы кстати Василь Василич Шубин, владелец колбасно- сосисочным цехом, навалил в тот раз на треть Газели. И сгущёнки и тушёнки, да вообще, очень кудрявая Газель получилась. Заезжаю домой перед выездом в ночь. Поднимаюсь в квартиру на четвёртый этаж, переодеться и за рюкзаком. Ксенью я тогда ещё не брал с собой. А она работала моим организатором концертов, звукорежиссёром, вторым голосом, нянькой, кормилицей, психотерапевтом, и всем на свете. Она полностью отдалась служению мне, и это стало её смыслом жизни. И вот она по месяцу и более сидит без работы, и какого-то заработка. Пока я не приеду, что-то не намучу не насуечу. Обзвоню друзей, бизнесменов, которые кормят меня многие годы, и у которых часто просить боюсь. А она вообще просить не умеет. С Донбасса звоню ей, мол, обратись к Виталию Евгеньевичу, он не откажет, скажи Игорь в Новороссии, есть нечего. И в повисшей грустной тишине, я видел за восемьсот километров через закрытые веки, печально улыбается, и двигает какую-то крошку пальчиком по столу. Потом поднимает глаза на купола Храма за окном, прищурив чуть глаза, вздыхает, стараясь быть не слышной. И выдыхает, приоткрыв рот, чтобы не издать этого звука. Она не будет просить. Хотя уже Надюшку и собаку с кошками кормить нечем. И начинаю оттуда сам звонить Игорю Борисову, Алексееву Виталию Евгеньевичу, Антону Подосинникову, Курочкину Антону. Чтобы завезли ей денег, или еды.
    И вот я перед очередной поездкой поднимаюсь переодеться и за рюкзаком, и она, не смея спросить, на что они опять будут жить, просто ходит за мной по квартире, подавая то то, то это, помогая это запихать, это заправить. И молчит. К мигу расставания, достаю из кармана уже приготовленные для семьи, оставшиеся от закупок и дорожных, спонсорские деньги. Пятьсот тридцать рублей. И протягиваю Ксеньке деньги, что и деньгами назвать стыдно, в глаза не смотрю. И она плавно, не сказать медленно протянула руку за пятьсоткой и в ней трёх червонцев. Глаз не поднимая, тихо:
    - Спасибо.
    Она не винит меня, что не ворую, она просто не знает что делать. Сейчас выйдет на работу, появлюсь я и с новыми идеями и кучей поручений. Она просто не знает, что делать.
    В декабре разом нам отрезали газ за неуплату, обворовали времянку на участке, вывезя Камаз нашего драгоценного барахла, где были фестивальные казаны пять штук, сварочный аппарат, доски и бруса куча, обогреватели, палаток штук пятнадцать, от дорогих до копеечных китайских, газовую плиту, холодильник, два газовых баллона, все мои ножовки, топоры, молотки и стамески. Мою машину старенькую девятку, разобрали до стёкол панели и обоих передних сидений. Вся стояла на кирпичах и блоках. Ни стартера, ни генератора, ни радиатора, ни чего не оставили. Она сломалась у меня напротив Парка Победы, и я, Ксенья и Лена Збитнева, затолкали её во дворы, и через час мы уже умчались на Донбасс на микроавтобусе с грузом. Позвонил Диме Бондину, попросил перетащить её на тросу под мои окна на ЛТЗ, или к маминому дому в деревню. Тот уверил меня что г…но вопрос, и я успокоился. Но он откладывал, тянул, собирался, а когда я приехал, чуть не задохнулся от негодования. Мы оттащили её в металлолом в итоге и сдали за пять тысяч.
    И вот этот декабрь 2014 года, я всего три месяца на этой войне. А меня уже дома отключили от газа и дважды ограбили. И Антон, выслушав расчувствовавшегося меня, сказал:
    - Ждамиров, ну совсем-то дураком тоже быть не надо. Ты хернёй-то не занимайся! Сухим пайком за труды-то бери. Уж сумку-то с продуктами набрать, да тысяч пять-семь можно же…. – И так хорошо помню, как он замялся, а я поднял на него мокрые глаза:
    - Чё не договариваешь? Подобрать даже слова верного не можешь? Брать!?
    - Знаешь что, Ждамиров, ты такой же ополченец, столько всего делаешь! Да тебе самому гуманитарную помощь надо оказывать, голь перекатная!
    - Бог знает, когда мне что дать, и что забрать. Само награждаться начну, опять в аварию попаду, или под снаряд. – Вытер я слёзы, не получив ответа, как быть.
    - Стой, Ждамиров. Вот держи! – И он протянул мне, достав из портмоне первую десятку.         
    - Буду тебе теперь зарплату платить! Ну вас с Ксюхой в манду, коммунисты, бля!               
    Улыбался он, и расплылся при таком раскладе и атмосфере я. Так он с тех пор, платил мне зарплату, почти год. Пока мы интенсивно туда мотались и жили там.
И вот, вернувшись в нашу главу из вечных моих отвлечений, продолжу по существу, не трогая иного.
    Приехав с обещанной Газелью в марте 2015-го, с удивлением узнаю, что полк переведён на казарменное положение, и теперь рота дислоцируется в бывшем ПТУ в городе Стаханов. А две разведывательно диверсионные группы Сержанта и Сумрака базируются в селе Калиново, где раньше пролегала часть фронта, закреплённая за Бабаями. В Первомайске после выезда царил бардак страшный. Я ходил по пустым помещениям базы, и вспоминал эту короткую, но очень насыщенную жизнь. Мешки с песком на всех подоконниках, стены разбитые осколками, бумага с какими-то довоенными делами ковром и везде много мусора разного, брошенных тряпок, рваного камуфляжа. Сцена, где я пел, диван, где мы смотрели новости. Кабинет Бабая, где я узнал о нём, и где сам чёрт дыхнул мне в лицо огнём и смрадом. Везде царила гробовая тишина. Лишь на окраине бухали гулко снаряды. Поехали на вторую базу, нашли деда, в том же, в чём и зимой, как не во времени живёт. Шапка телага, валенки, глаза, борода, автомат. И дед, охранявший теперь соседнюю базу, где мы чуть не сдохли от холода, сказал в какой степи теперь кто есть. Мы поехали в Калиново, зная хорошо туда дорогу. И где кого искать, и нашли там Володю Бабая и ребят! Как всегда, очень радостно обнимались и кричали! « - Аааааа!!!» Как не виделись лет пять.
    - Ну шо там братик привёз? Водки нема? – Спросил радостный Владимир Иваныч.
    - Как нема? Ма! Ха-ха-ха! Десять ящиков у самой кабины, от Вовы Леона! И шестьдесят литров спирта от Антона Курочкина!
    - Та ты шо!? – Обрадовался Бабай! - Пипец роте. Так, надо искать подвал. Всё потягают, на смерть пойдут, суки!
    - Бать, Газель нынче кудрявая, Антон хозяина Пролетарского побеспокоил, и от Отца Стефана мёду много, и мясных каш.
    - Так то ж как раз вовремя! Ты знаешь, шо тут есть хоспис? Куда стариков умирать сдают!?
    - Слышал от Сержанта.
    - Так до войны было семнадцать человек, а теперь сорок девять. На той неделе пятидесятый помер под обстрелом. Мотор не вынес. – И печально: - Да ты шо, там послухаешь – зарыдаешь. У них ни подвала, ни хера, обстрел начинается, бабы бегают стариков на пол стягивают, от стёкол собой накрывают. Пока их мало было, вон в поле тягали, в подсолнухи. Теперь куда их столько? Перетягай! Мы заехали после одного артналёта, их всех трусит, плядь, дедов на койки вертают, все в слезах. А им братик, ни фуя не платят, вообще! Ни копейки!
    - Как так?
    - А так, до нового года Украина гроши какие-то ещё платила, а теперь ни у тех, ни у этих на балансе их нет. Плотницкому они нафуй не сдались. Отказал в финансировании. Питание на них ни откуда не поступает, братик. Мы уже за сорок километров отсюда, магазин один ночью офуярили. Да вот. На это пошли. В Урал накидали хавку, и к ним. Ербал я их трибунал и статью за номером пять. – Хлопнул он по автомату. – За это мы поднимались?
    Я конечно офигел от всего и такой откровенности, но ни осуждать, ни восхищаться не стал. Даже не зная, как реагировать. По совести всё они, наверное, правильно сделали, но по сути – это мародёрство, воровство. Хотя эти старики поэтому всё ещё живы, и персонал на плаву, а синьор владелец магазина так и так себя не хуже чувствует, чем девки со стариками под обстрелом.
    - Чё, бать, - заговорил Сумрак, командир первой ДРГ. – Зову бойцов к Хоспису разгружать? Туда поехали сразу. Или водку у нас выгрузим?
    - Да шо мы? Если она у кабины зарыта? Поехали сперва в Хоспис. Да девкам пару ящиков надо оставить, они и сами жахнут, и какой бабке глядишь, пол стакана вольют, шоб не так трусилась. Да не по рации! – Дернулся, роняя автомат с плеча к взводному, ударив ладонью чуть не по губам, выбивая рацию из руки Серёги. - Звони по телефону. Ща перехватят, ёкнут пачку как все там соберёмся, думай головой! – Кричал батя, будто только что не был улыбчив и мягок! – Первый день воюешь?
    - Понял бать, затупил.
    - Жизнями люди платят, плядь, за такой «затупил»! Дэбил! – Рявкнул, выпучив глаза и раздув ноздри, суровый Бабай. Как всегда, должен был подпортить настроение подобными наездами. Спокойно таких замечаний делать не мог.
    Очень мне понравилась заведующая, Светлана Сергеевна. Святая женщина. Вот кто Герой Новороссии! Отдельным рассказом о её ежедневном подвиге. Она так плакала, обнимая нас, так благодарила. И все женщины плакали, все до одной это был просто кошмар. Им бы радоваться, а они ревут, как в коллективной истерии. Мы разгружаем быстро, коробки из рук в руки просто летят. У каждого на спине автомат, ни кто к стене не ставит, укры стоят за Саламандрой, в восьмистах метрах. Каждую ночь пулемёты не замолкают. С любых миномётов сюда долетает. Я оттолкнулся легонечко, и полетел вверх, и смотрел на всё это завороженными глазами. Больница, кучка стариков человек до двадцати, кто в чём, кто какой, половина явно сумасшедших, сгрудилась на углу здания, наблюдая за разгрузкой в отдельно стоящую кухню, кубанки двигаются маятниками и пятнистые мускулистые спины с оружием, и руками передают по цепочке друг другу коробки, бочонки, свёртки, пакеты. Мечущиеся между всем этим, как белые чайки, врачи и медсёстры, вытирающие на лету крыльями слёзы. Бабай, водя вытянутой рукой над землёю, что-то рассказывающий Светлане, не отрывающей своих белых крыл от лица, нашу Газель с выгоревшим верхом, и синей кабиной, лавочки вдоль тротуара, Славика Буржуя у стены больницы, к которому пришла худышенька жена, тоже вся в белом, и прильнула к плечу. Мальчик обнял папу, за ногу в маскхалате, и маленькая дочь спит у опечаленного Славки на руках. Всё становится маленьким, я улетаю всё выше и выше. И вот уже вижу едва различимую линию фронта, наши окопы, их окопы, танки, зарытые по самые башни водонапорные вышки, и воронки, воронки, воронки. И всё скрылось облаками. Здравствуй Бог мой, Отец мой и Господин. Ты подарил мне самую прекрасную судьбу! Как же я тебя люблю! Как же я счастлив своей жизнью, любимый мой! Спасибо за это счастье служить Тебе, и быть любимым Тобой! Спасибо за все, что у меня есть, и за всё, чего у меня нету! Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, Аминь!
Закончили разгрузку, конечно, концертом.
    - Братик, ну я рассказал, что ты у нас за человек, Светлана Сергеевна и мечтать не смеет как она говорит, но я-то тебя знаю, а? Игорёчек, братик, сделаем концертик девчонкам и бабулям, а? Та и я ж, ты знаешь, могу тебя год сидеть слушать, шо у меня столько ни слёз, ни сердца не хватит! – Почти заискивающе улыбался Вова, словно маленького уговаривая меня. Мне стало стыдно от этого.
    Концерт прошёл великолепно! В самой большой палате, где были одни лежачие. Врачи и медсёстры, наши казаки стояли вдоль стен, отодвинув немного кровати, кто-то прилепился на подоконниках за моей спиной, человек пять на полу меж кроватями, и в коридоре. Та же шайка стариков, что выглядывала из-за угла, когда разгружали Газель, разместилась, на принесённых им стульях, и на краях кроватей своих уже лежачих попутчиков, и слушали, кто отрешённо, кто внимательно, кто-то с феерическим восхищением. Начиная хлопать хоть посреди песни, где ей или ему, понравилась какая-то строчка, или просто красивая, долгая нота. Они все были безумными. Будто это не дом умирающих, брошенных своими детьми посреди войны стариков, а дом для душевно больных. У меня, конечно же, есть видео того дня. И даже не знаю, кто и когда пересмотрит всё это.
Женщины не отпустили нас, не накормив. Мы поели и поехали в расположение.
    - Вов, я так счастлив. – Сказал я тихо, едя рядом в его машине, когда мы уже по наступившей темноте двигались в полк.
    - Да шо ты, братик!? – Вздохнул Бабай, наверное, тоже листая картинки этого дня. – Ради этих вот минут и стоит жить.
Мы снова долго ехали молча. И я устав, как собака за минувшие сутки сборов, загрузки, дороги, встречи, новых и мощных эмоций, концерта и позднего обеда, уснул.
   Утром умывшись, иду по коридору. На встречу Юра Тихий. Лицо недовольное. Натянул чуть улыбнуться, приобнялись, здороваясь. Вижу, что он злом налит, и отсюда сам заблокировался как-то от радостной встречи. Хотя, наверное, что-то копилось.
    - Где этот чёрт, пля? – Сразу к делу переходит он, сделав лицо чужим и злым. В голос добавив противности приблатнённого фраерка, растягивая спецефически слова.
    - Ты о ком?
    - О нёёём, пыляя! – Губы устали узкими. Глаза расширяются.
Он ранним утром уже, куда-то чапал весь при оружии и боеприпасах. Но куда-то на пост, не больше. Он на боевых так и не побывал.
    - Да про кого спрашиваешь!? – Надоело мне быстро.
    Он безумными глазами смотрел мне в подбородок и очень громко, и добавив гнусавости:
    - Где этот идорас, мусор стёбанный с моими деньгами!? Миша Беркут, руесос себучий!
    У меня ритм сердца аж сбился.
    - Ты чего говоришь такое? – Аж жаром ударило мне в грудь.
    - А фули мне говорить?! – Повышая голос, расходился он. – Я ему ещё пятихатку на похороны матери давал. Он обещал псина мне двушку через неделю вернуть! Гдеее моя двууушка!? Уже две прошло! – Гудел он блатным гнусавым воем.
    - Да ты что такое говоришь? У него мать умерла, сыну руку оторвало, жена с ума сошла! Да неужели тебе его не жалко?! – Начал и я повышать голос, не веря своим ушам.
    - Мне ни кого не жалко! Мне курить, пля, нечего! Я побираться зарубался ходить! Без копья, пля, сижу как чёёёрт! Абал я в рот его с его проблемами! Ты взял, ты отдай людям их кровное, пёёёс! – Выл он чистой бесятиной. Правда говорят, все бесы на войне.
    - Ты в своём уме?! Побойся Бога! Да у мужика за одно утро семьи не стало, а он держится! Да где он возьмет, чтобы отдать? Да столько ли пропито и проколото, Юрок!?
    - А кто тебе сказал, что я дооообррый!? – Выпятился он безумными бельмами, переходя в шакалий вой.
    - Ты стёбнулся? – Прищурил я глаза, всматриваясь в пелену. – Ты в своём вообще уме, Юр?
    Рядом уже образовался неплотный круг бойцов. Все внимательно слушали и смотрели на конфликт.
    - А может, это ты стёбнулся?! – Давил он на меня энергетикой.
    - Юра, ты иди с Богом. Руки мне больше не тяни. Не подам.
    - Да не подавааай! Ты моим друзьям в Липецк отвези на письмо и список, и можешь забыыыть про меня!
    - Я тебе не почтальон. – Скрестил я руки на груди, сам уже с презрением и вызовом, уставившись на него.
    - Ну чё, лааадно! - Пригрозив мне интонацией и кривой рожей, Калеча побрёл, закидывая плечом удобней автомат, и запихивая свои бумажки обратно в нагрудный карман.
    У меня весь ливер дрожал, и клекотала душа. Ближе всех стоявший оружейник Олег «Чечен», худой и темноглазый парень лет тридцати пяти, спросил внимательно и оскорблённо посмотрев мне в глаза:
    - Ты давно его знаешь?
    - Да я, видать, его и не знал никогда.
    Оторопь сковала мне сердце. И жизнь уже не казалась такой счастливой как вчера. Когда я летал над линией фронта, и разговаривал с Богом, а внизу выгружалась Газель, полная самых замечательных продуктов. Оторванная Бабаём от личного состава и подаренная чужим старикам и их белокрылым заплаканным Ангелам.