XIV - Часть. Тридцать первого декабря в восемь час

XIV - Часть.
Тридцать первого декабря в восемь часов вечера пришло вдохновение, и родилась песня «Пожалейте казаки атамана» там есть такие строки: « - Тяжко жить средь кизяка, знамо ль дело, а мочалка то могёт, только тело, а корнями сор пошёл, ай глубоко…. У печи на огонёк одиноко». А ещё там есть такие слова « - Атаман наш чист и смел, всякий скажет, да не всякий за него, с пулей ляжет». И вот эту песню я приковыляв в отряд уже в 23:00, созвал всех наших на премьеру песни, торжественно дарю её атаману, которого всё ещё люблю поняв теперь кто тут главное зло. И вот песня прозвучала, все всё поняли, у кого рыло в пушку не хлопали вообще, это Ерёма с Александром Николаевичем, и старшиной. Паша смутился каким Святым Мучеником я его там сделал наверное, а может почему то ещё. Но неуютно ему было и стыдно. И вот узнаю почему. Прямо через минут пять как я закончил, и все начали расходится, а я укладывал гитару в кофр и планировать садится за стол, пологая что сейчас наверное очень давно пора. Стол стоит пустой, Новый Год через пол часа, что происходит? Это наш бесхребетный атаман всё лежит сутками у телевизора и порой выходит за весь день только к столу. Крюков там не ест и не живёт, у него жинка рядом, домой бегает. Наворовал уже себе на пир горой, с минуты на минуту сорвётся. Почему другие не заботятся что Новый Год на носу? Я начинаю об этом громко спрашивать, мол, братва, будем Новый Год отмечать, или спать все падаем? Все неуверенно пожимают плечами, ожидая инициативы от командиров. Кричу уходящему к себе в комнату атаману:
- Батька! Ну что с Новым Годом то делать?
- А шо?
- Так будем стол накрывать, праздновать?
- Та я не знаю, как пацаны?
- Казаки! – Громко поправляю я атамана.
- Ой, казаки. – Немного смущается он уже не впервой мной поправленный.
- Чё пацаны – казаки! – Громко издеваюсь я опять приходя от этой рыбы в шок. – Давайте сами что ли инициативу проявим! Где старшина? А ну пошли из закромов явства вытряхать! – Я кричал громко и с огоньком, потихоньку всё пришло в движение, и на стол потянулись свёртки и коробки, браты стали выставлять посуду и кружки. Странно до сих пор. А вот если бы не я?
И вот я закрыл кофр уложив ремень под гитару и вставив в струны текст новой пени готов помочь ребятам со столом. За руку меня трогает Николай с позывным «Амператор». Он был очень похож на последнего русского Царя и Святого Мученика Николая. Посему имел такую кличку с ироничным искажением в одну букву. Николаю было лет 60, он всю жизнь отгорбатил в шахте и был самым прекрассным человеком на Земле. Это я не дурака здесь валяю и не идеализирую моего героя. Это вам любой из наших скажет. Он первый и постоянный мой спутник в молитвах, в прочтении Библии и других духовных книг. Он один кто не использовал матерных слов. Хотя там все как бесы крыли трёх этажными от Паши до меня. При Николае я сдерживался во всём. Он был и остаётся человеком чести. Очень простой, и очень сердечный человек. Он очень переживал что не воюет а отсиживается в этом консервном складе , но без разрешения атамана считал что не вправе уйти а Паша его не отпускал.
- Игорёчек, - говорил он мне. – Я ведь танкист, мне к танкистам надо. Там водителей механников я знаю не хватает, а я тут сторожем сижу на этом самом бесполезном посту. Кого мы там сутками охраняем? Чего мы там мёрзнем? Ничего стратегического и важного там нет. Комбат вот тоже считает что там людей держим напрасно.
- А тогда если Вы не будете там мёрзнуть, взвод пошлют куда то ещё.. А тут то уже как нагрето местечко то а? – Засмеялся я один. Николай улыбнулся:
- Не будем мой хороший обсуждать за спиной никого. Срамно нам добропорядочным казакам согласен? – Взяв меня под локоть заглядывает своими небесно синими очами мне в глаза.
- Согласен. Но я другой. Я пркончуга рядом с тобой Коль, и обсуждаю и осуждаю и кости перемываю двести раз. И за глазами базарю и в глаза тоже.
- Неееет, этого у тебя не отнять ха-ха! Так как ты умеешь в глаза как ты говоришь базарить, не умеет ни кто. В жизни не встречал таких Игорёчек. Дай Бог тебе здоровья сколько ты для Донбасса делаешь, и как ты меня укрепляешь да и много кого. Я сам с тобой скоро стану повстанцем возмущенцем. Но это грех всё равно. Смирение и послушание перед атаманом для казака главное.
- Нет. Совесть главное для казака. Кристально чистая совесть. А когда с нашего молчаливого согласия делается что-то богомерзкое, мы реально соучастники преступления.
- Но а как быть если всё не так вот просто и однозначно? Вот и хорошего много люди делают, и вот паскудятся тоже в это же самое время?
- Ты мой деликатный друг сейчас про своего зятька с ленивцем? Крючкова со Збитневым?
- Так! – Он сделал наигранно серьёзное лицо. – Без имён пожалуйста. Мы просто филосовствуем.
- Нет Коль, мы просто лицемерим. Должны потребовать собрать экстренный круг. И зачитать всё что у всего взвода накопилось. Всё что не ясно обидно и досадно. Глянь как народ постоянно валит. И кто валит из отряда? Те у кого совесть осталась.
- И я наверное Игорёчек свалю. – Тяжело вздыхает Николай потирая пятярнёй грудь. Усы его закрученные к верху, борода. Он даже светлей и прекрасней чем тот Николай с которым его сравнивают. На мой взгляд. Прости меня Господи!
Он один часами мог сидеть и смотреть на ноутбуке фотографии и слушать про фестивали и уроки мужества, как мы интузиасты в России боремся за молодежь, чтобы вот так не оказались наши дети майданутыми как то Украинское потерянное поколение. Он восхищался на что я трачу свою жизнь. Был изумлён что об Афгане я начал писать песни с шестнадцати лет и так туда и попал. Коля так ценил то чем мы с Ксенькой занимаемся, что целовал ей руки говоря:
- Милые и родные мои, спасибо вам что вы есть. Я поверил что не всё потерянно пока такие люди пусть не у нас здесь но тоже наши да есть! И вон сколько людей вдвоём за собой ведёте. Ксюшенька, ребята! Вы на всю жизнь мои самые родненькие, как я счастлив что Бог свёл меня с вами!
Но вот за пол часа до Нового 2015 го Года, человек славившейся своей безупречной чистотой,  трогает меня за руку, и зовёт пойти прогуляться. Уже одел бушлат, валенки и свою солдатскую шапку. Я накидываю тоже на себя шапку и бушлат, и выхожу за ним в след. Мы сперва молча хрустим по дороге уходя в соседний бетонный двор. Он очень напряжён и я боюсь что закосячил и сейчас Коля думает как мне об этом сказать чтобы не обидеть! Он меня часто лапочка моя называл. Он вообще не умеет ругаться. Но вижу набряк. Заговорил наконец:
- Игорюша, песня конечно хорошая. И то что я тебе скажу сейчас, я бы ни когда не сказал, но Бог управил тебе знать правду, потому что когда я услышал что ты воспеваешь нашего батьку такими словами как – Атаман наш чист и смел…  Я как ты говоришь с молчаливого согласия становлюсь соучастником преступления. Когда отходили от Лесичанска, нас троих оставили ждать с биноклями и рациями всех отступающих, и мы и с теми кто был ещё там были на связи и с центральным штабом бригады. Когда вышли почти все, и бой уже катился к нам, укры уже ворвавшиеся в город пёрли дальше. А в городе ещё осталось шесть человек бойцов, которых надо было дождаться, забрать, отбить если надо или хотя бы поддержать отступающих огнём. Прикрыть хотя бы. И вот Павел Васильевич то и дело связываясь по рации, понимает где сейчас ребята, понимаем что вокруг них уже укропов полно, не успели парни вырваться. Может минировали что может как раз последние машины прикрывали, но они остались там. Он потрясывается, запрашивает разрешение покинуть позицию. И догонять своих ,но ему приказывают ждать до последнего этих ребят. И он опустив глаза от нас Витьком, говорит в рацию – они уже вышли. – Мы переглянулись, да как так батька, нешто бросим ребят! Мол права не имеем, они всё ещё на связи и они там. Может ночью выбираться будем, нет мол батька надо ждать или сами ночью поползём их отыскивать, даст Бог да вытащим их оттуда, а нет так на всё Воля Божья атаман. А он – Сами выйдут ничего с ними не случится. – И приказывает сворачиваться и за ним бегом марш. И я когда отошли и закрепились всю ночь ходил и у всех за тех ребят спрашивал. Они Слава Богу прорвались и с боем вышли, живые все. Без нашей помощи дал им Бог за смелость. Я так плакал тогда от стыда. Жить лапонька моя не хотелось. Кто же мы после этого скажи? И я должен был ослушаться приказа и остаться. И Витька я видел, был готов вернуться за ними.
Я обнял Николая не чувствуя ничего кроме любви и нежности к этому человеку. Слёзы капали и у него и у меня. Даже на Пашу не было злорадства, было жалко Николая, с каким камнем живёт этот совестливый человек. Просто кошмар. А Паша их как Коля искать не стал. Выжили не выжили брошенные им люди – похеру.
- Но братка! Ни кому ни слова про это. Я не хочу ломать ему судьбу своим языком. Бог даёт ему шанс ещё всё исправить. Хотя он всё равно идёт не туда. Но мы не будем! – Поднял он палец к верху, и уставился на меня заплаканными глазами Ангела. – Слышишь? Мы не будем вмешиваться в Божьи дела!
- Хорошо, - улыбнулся я потому что он ужасно милый и чудной когда особенно вот строгого дядьку из себя строит.
- Обещаешь?
- Обещаю. Но я писатель Коля. На сколько меня хватит?
- А я сегодня под твою песню решил, что уйду теперь точно из отряда, меня это всё давит, и ещё решил, что ты должен знать, насколько он чист и смел. И способен ли сам за кого-то с пулей лечь.
В те дни когда я решил что мне не по пути с этими людьми, я прокручивал и прокручивал сюжет за сюжетом, ситуацию за ситуацией, и не мог простить Паше, что он запутал меня речами, таким негодованием за правду, за народ, что я то точно мог бы за него под пулю. Ведь я вернулся именно к нему. И страх мой от стыда сгорел на столько, что теперь он был очевидным трусом на моём фоне. В какой то другой книге я распишу возможно всё это, чтобы в полной мере читатель мог изучить столь сложный и не однозначный персонаж. Его жена сделала 18 абортов от него, и теперь вся в опухолях. Злокачественных и доброкачественных. Вся больная по женски и всё время мучается но родив ему двоих детей. К которым он хладнокровен абсолютно. Даже сын его ни чуть не интересует. Паша бросал уже Ленку, но она отвоевала его притаща назад. Но отправив её в Россию, он таки завёл себе любовницу, молодую красивую девушку. Полковую медсестру с тремя детьми, и практически отстранился от семьи. Шутя при чём, что казаку в походе можно всё, а в походе он уже в пятидесяти метрах от дома. А по казачьим заповедям сказанно: - За блуд в походе, казака пороть. – Он искажает истинные казачьи ценности, потому что играет в казака а не живёт казаком. Он говорил мне как же люди могут носить медали за братоубийственную войну? Это пока у него их не было…. Как появились, полюбил это дело. Носить стал с бравадой и гордостью. И я спросил его в крайние дни в отряде:
- Павел Васильевич, ответь писателю и другу, почему ты бегаешь от войны? Ты трус? – И я смотрел ему в глаза как когда то он мне. И он опустил как когда-то опустил их я.
- Не в этом дело Иарёк. Я сделаю всё чтобы не выстрелить ни в кого и ни когда. Они же наши родненькие, роднее родненьких понимаешь? Там такие же мы Иарёк!
  И я очередной раз купился. Меня удовлетворил его ответ. Хотя столько накопилось претензий, что душу его откровения не согрели. Так и хотелось спросить, а чего весь оружием обвешиваешься клоун? Делаешь вид что один из легендарных вояк Донбасса? И автомат весь навороченный, под оптику крепёж, и пистолет в набедренной кобуре висит как у ковбоя, и нож по колено. Просто звиздец на крыльях ночи. А когда его покровителя Алексея Борисовича Мозгового убили, а атаман Рубен умер от рака, Паше сказали, или воюй, или звездуй. Паша не пошёл в казачий полк имени Платова, где воевал его до военный ещё друг, казак Влад на должности начальника штаба полка. Он пошёл в армию ЛНР, и куда? В артиллерию. И надо признать, добился там потрясающих успехов. Его первая батарея в большом авторитете в дивизии. Сколько уничтожают теперь под командованием Пашки Збитнева родненьких, синеглазеньких, роднее родненьких наших, нас - не уничтожает ни кто. Он теперь этим очень гордится. Любит рассказать при встрече, сколько техники пожгли, сколько личного состава истребили. Потому что содят за десять, а то и за двадцать километров, а то и за двадцать пять. Ни одной обратки не получили. Ни одного раненного или контуженного, как и тогда. Только нелепо погибший солдат, по вине командира, и медаль за него. Одна боевая медаль. Как и у того парня, «За Боевые Заслуги».
У Женьки Камоцкого, детдомовца из Казахстана, который имел связь со своими сёстрами через планшет с которым он приехал на войну. Один из пьяных бойцов, его кстати тоже звали Женя, сел с размаху на этот планшет и сломал его. Женька едва не сдержался чтобы излупить эту дрянь но стерпел. Он сидел в тёмном боксе в ЗИЛу, и вытирал слёзы от обиды и потери. Женька видел что на отряд спонсоры прислали два планшета, и в надежде что Паша восстановит ему потерю, рассказал что случилось, показав ему истрескавшееся средство связи с единственно родными людьми. Но Паша и не подумал:
- Ну шо Женёк, придётся по старинке, письма писать хо-хо-хо.
А сам играл в таньчики. И так спал до отёков целыми днями, а тут вообще хер на всё, новая игрушка. Точно так же байда и Ерёма. Играли в танки день и ночь хвастаясь победами. А вокруг воевали и гибли, от Первомайска до Донецка, потные и грязные, мёртвые и рванные, попадали в плен, были разобраны на органы, сожжены живьём и за пытаны до смерти. Чтобы когда он приезжал к нам в Липецк, все думали что он один из них, опалённых, обожжённых, боевых. Паша с Толиком нашли друг друга. Создатели мифа за чужой счёт, и чужую кровь.
Крайний мой визит к Паше был в январе, мы ехали на трёх легковухах, под крышу набив их только банками и ништяками. В Липецке осталось у Лёхи Ветчинкина на складе на целую Газель макарон, круп и прочих сыпучих. Не нашли смельчака отвезти на Газели, повезли хоть на легковых. Я уже тогда месяца два как был «Бабаёвским». Но выписавшись из больницы, вернулся на Донбасс с грузом и сопровождением. Я принимал присягу в этом отряде, я всё ещё любил Пашу как бы там ни было, и я оторвал от воюющих казаков Дрёмова этим уродам целую половину, а они забрали всё. Полные под крышку богажники, а на дне рожки для автоматов и десять банок с пулемётными лентами. Ребята из СОБРа и ОМОНа поделились. С этим там был дичайший дефицит. Приехав к ночи, мы офигели как всем пофигу до нас. Паша только поздоровался с пацанами, и скрылся где то. Говорили, что кого то порет. В отряде куча новых людей, и все пьяные и безумные. Я двадцать раз повторил, что абсолютно всё надо разделить поровну, да банки до магазина, до пачки масла. Но эти варвары как оголделые распотрошили все три машины, пока мы пошли поесть с дороги, и старшина пообещавший разделить всё поровну и Паша. Забили хер на меня большой и толстый. Всё заныкали в свою и без того переполненную Тату, и я чуть не потерял сознание когда подошёл к машинам. Все были пустые. Ни в багажниках ни на задних сидениях ничего. От их хохлячей наглости уже хотелось стрелять, и только прямо в их наглые морды. Опять я устроил громадный скандал, земляки мои впервые приехавшие на Донбасс, получили самые дерьмовые впечатления, уезжая рано утром. Даже спасибо им за риск и труд атаман не сказал. Отвечаю, как и за всё что пишу. Он уже был избалован Газелями и Валдаями полными при полными.
Паша на утро с выпученными глазами уверял меня, что сейчас всё вернёт, и сложим в машину половину, всего как я о том настаивал. Но магазины и пулемётные ленты вернуть не может. Я задохнулся просто.
- Иарёк, вот приедешь сейчас к Бабаю, сам увидишь, у них там этого добра горы! Полк Платова под ГРУшниками теперь, снабжение я знаю по высшей категории. Там и питание ты зря переживаешь, шо пайки офицерские, говорю тебе снабжение там сейчас лучшее!
И когда я снова подошёл к белой Гришиной пятёрке на которой приехал одолжив на пару месяцев до возвращения, обомлел. Наполнен был только багажник, и не самыми лучшими продуктами из тех, что мы привезли. Один багажник одной машины это по хохлятски половина от трёх забитых с салонами под крышу. А про снабжение он снова солгал.
Бабай, огромный казак с седым кудрявым чубом, из под кубанки, и большой седой курчавой бородой, равнодушно крутил пистолет на столе:
- Привезти его сюда что ли, показать ему наше снабжение? 
- Шо бать сгонять? – Привстал на стуле Даня, лихой адъютант бати.
- Та сгоняй. – Почти лениво говорил он. - Возьми Сумрака и Слона, в чём застанете, пихайте в багажник. Я его и накормлю заодно офицерским пайком здесь. И на позицию отвезу. Пусть под Папасной ночь с нами под снарядами посидит и обосрётся на моих глазах. В разведку чи его с Сержантом отправить? Сбежит к фуям по дороге. – Грустно вздохнул он. - Давно на него смотрю. Смотрю и тоскую. Балерина ряженная. Нифуя воевать не хочет. Заезжал к нему раз, звал помочь нам 29 пост расфуячить. Так затрясся, аж заикаться начал.  Дал только в долг БК, так весь мозг за него вымахал. Дрёмову жаловался. Говорит год БК лежал, пока ваши не приехали. Ты слышишь Дань? У него БК, всю войну не расстрелянный лежал. Вояка бля консервная. Теперь вместо БК эти консервы банные себе в жопу напихал. Магазины то с лентами ему клоуну нафуя?
Даня был уже за дверью, как я опомнился, и запротестовал, Христом Богом прося не трогать его. Именно поэтому его не тронули. Но он об этом до сих пор не знает. Бабай был лютым безпредельщиком на этот счёт, и вернулся ли бы Паша живой, это очень спорный вопрос. Но порой жалею, что помешал ему тогда. Потому что снова и снова, по сей день натыкаюсь на Пашины «добродетели».
Тридцать первого декабря в восемь часов вечера пришло вдохновение, и родилась песня «Пожалейте казаки атамана» там есть такие строки: « - Тяжко жить средь кизяка, знамо ль дело, а мочалка то могёт, только тело, а корнями сор пошёл, ай глубоко…. У печи на огонёк одиноко». А ещё там есть такие слова « - Атаман наш чист и смел, всякий скажет, да не всякий за него, с пулей ляжет». И вот эту песню я приковыляв в отряд уже в 23:00, созвал всех наших на премьеру песни, торжественно дарю её атаману, которого всё ещё люблю поняв теперь кто тут главное зло. И вот песня прозвучала, все всё поняли, у кого рыло в пушку не хлопали вообще, это Ерёма с Александром Николаевичем, и старшиной. Паша смутился каким Святым Мучеником я его там сделал наверное, а может почему то ещё. Но неуютно ему было и стыдно. И вот узнаю почему. Прямо через минут пять как я закончил, и все начали расходится, а я укладывал гитару в кофр и планировать садится за стол, пологая что сейчас наверное очень давно пора. Стол стоит пустой, Новый Год через пол часа, что происходит? Это наш бесхребетный атаман всё лежит сутками у телевизора и порой выходит за весь день только к столу. Крюков там не ест и не живёт, у него жинка рядом, домой бегает. Наворовал уже себе на пир горой, с минуты на минуту сорвётся. Почему другие не заботятся что Новый Год на носу? Я начинаю об этом громко спрашивать, мол, братва, будем Новый Год отмечать, или спать все падаем? Все неуверенно пожимают плечами, ожидая инициативы от командиров. Кричу уходящему к себе в комнату атаману:
- Батька! Ну что с Новым Годом то делать?
- А шо?
- Так будем стол накрывать, праздновать?
- Та я не знаю, как пацаны?
- Казаки! – Громко поправляю я атамана.
- Ой, казаки. – Немного смущается он уже не впервой мной поправленный.
- Чё пацаны – казаки! – Громко издеваюсь я опять приходя от этой рыбы в шок. – Давайте сами что ли инициативу проявим! Где старшина? А ну пошли из закромов явства вытряхать! – Я кричал громко и с огоньком, потихоньку всё пришло в движение, и на стол потянулись свёртки и коробки, браты стали выставлять посуду и кружки. Странно до сих пор. А вот если бы не я?
И вот я закрыл кофр уложив ремень под гитару и вставив в струны текст новой пени готов помочь ребятам со столом. За руку меня трогает Николай с позывным «Амператор». Он был очень похож на последнего русского Царя и Святого Мученика Николая. Посему имел такую кличку с ироничным искажением в одну букву. Николаю было лет 60, он всю жизнь отгорбатил в шахте и был самым прекрассным человеком на Земле. Это я не дурака здесь валяю и не идеализирую моего героя. Это вам любой из наших скажет. Он первый и постоянный мой спутник в молитвах, в прочтении Библии и других духовных книг. Он один кто не использовал матерных слов. Хотя там все как бесы крыли трёх этажными от Паши до меня. При Николае я сдерживался во всём. Он был и остаётся человеком чести. Очень простой, и очень сердечный человек. Он очень переживал что не воюет а отсиживается в этом консервном складе , но без разрешения атамана считал что не вправе уйти а Паша его не отпускал.
- Игорёчек, - говорил он мне. – Я ведь танкист, мне к танкистам надо. Там водителей механников я знаю не хватает, а я тут сторожем сижу на этом самом бесполезном посту. Кого мы там сутками охраняем? Чего мы там мёрзнем? Ничего стратегического и важного там нет. Комбат вот тоже считает что там людей держим напрасно.
- А тогда если Вы не будете там мёрзнуть, взвод пошлют куда то ещё.. А тут то уже как нагрето местечко то а? – Засмеялся я один. Николай улыбнулся:
- Не будем мой хороший обсуждать за спиной никого. Срамно нам добропорядочным казакам согласен? – Взяв меня под локоть заглядывает своими небесно синими очами мне в глаза.
- Согласен. Но я другой. Я пркончуга рядом с тобой Коль, и обсуждаю и осуждаю и кости перемываю двести раз. И за глазами базарю и в глаза тоже.
- Неееет, этого у тебя не отнять ха-ха! Так как ты умеешь в глаза как ты говоришь базарить, не умеет ни кто. В жизни не встречал таких Игорёчек. Дай Бог тебе здоровья сколько ты для Донбасса делаешь, и как ты меня укрепляешь да и много кого. Я сам с тобой скоро стану повстанцем возмущенцем. Но это грех всё равно. Смирение и послушание перед атаманом для казака главное.
- Нет. Совесть главное для казака. Кристально чистая совесть. А когда с нашего молчаливого согласия делается что-то богомерзкое, мы реально соучастники преступления.
- Но а как быть если всё не так вот просто и однозначно? Вот и хорошего много люди делают, и вот паскудятся тоже в это же самое время?
- Ты мой деликатный друг сейчас про своего зятька с ленивцем? Крючкова со Збитневым?
- Так! – Он сделал наигранно серьёзное лицо. – Без имён пожалуйста. Мы просто филосовствуем.
- Нет Коль, мы просто лицемерим. Должны потребовать собрать экстренный круг. И зачитать всё что у всего взвода накопилось. Всё что не ясно обидно и досадно. Глянь как народ постоянно валит. И кто валит из отряда? Те у кого совесть осталась.
- И я наверное Игорёчек свалю. – Тяжело вздыхает Николай потирая пятярнёй грудь. Усы его закрученные к верху, борода. Он даже светлей и прекрасней чем тот Николай с которым его сравнивают. На мой взгляд. Прости меня Господи!
Он один часами мог сидеть и смотреть на ноутбуке фотографии и слушать про фестивали и уроки мужества, как мы интузиасты в России боремся за молодежь, чтобы вот так не оказались наши дети майданутыми как то Украинское потерянное поколение. Он восхищался на что я трачу свою жизнь. Был изумлён что об Афгане я начал писать песни с шестнадцати лет и так туда и попал. Коля так ценил то чем мы с Ксенькой занимаемся, что целовал ей руки говоря:
- Милые и родные мои, спасибо вам что вы есть. Я поверил что не всё потерянно пока такие люди пусть не у нас здесь но тоже наши да есть! И вон сколько людей вдвоём за собой ведёте. Ксюшенька, ребята! Вы на всю жизнь мои самые родненькие, как я счастлив что Бог свёл меня с вами!
Но вот за пол часа до Нового 2015 го Года, человек славившейся своей безупречной чистотой,  трогает меня за руку, и зовёт пойти прогуляться. Уже одел бушлат, валенки и свою солдатскую шапку. Я накидываю тоже на себя шапку и бушлат, и выхожу за ним в след. Мы сперва молча хрустим по дороге уходя в соседний бетонный двор. Он очень напряжён и я боюсь что закосячил и сейчас Коля думает как мне об этом сказать чтобы не обидеть! Он меня часто лапочка моя называл. Он вообще не умеет ругаться. Но вижу набряк. Заговорил наконец:
- Игорюша, песня конечно хорошая. И то что я тебе скажу сейчас, я бы ни когда не сказал, но Бог управил тебе знать правду, потому что когда я услышал что ты воспеваешь нашего батьку такими словами как – Атаман наш чист и смел…  Я как ты говоришь с молчаливого согласия становлюсь соучастником преступления. Когда отходили от Лесичанска, нас троих оставили ждать с биноклями и рациями всех отступающих, и мы и с теми кто был ещё там были на связи и с центральным штабом бригады. Когда вышли почти все, и бой уже катился к нам, укры уже ворвавшиеся в город пёрли дальше. А в городе ещё осталось шесть человек бойцов, которых надо было дождаться, забрать, отбить если надо или хотя бы поддержать отступающих огнём. Прикрыть хотя бы. И вот Павел Васильевич то и дело связываясь по рации, понимает где сейчас ребята, понимаем что вокруг них уже укропов полно, не успели парни вырваться. Может минировали что может как раз последние машины прикрывали, но они остались там. Он потрясывается, запрашивает разрешение покинуть позицию. И догонять своих ,но ему приказывают ждать до последнего этих ребят. И он опустив глаза от нас Витьком, говорит в рацию – они уже вышли. – Мы переглянулись, да как так батька, нешто бросим ребят! Мол права не имеем, они всё ещё на связи и они там. Может ночью выбираться будем, нет мол батька надо ждать или сами ночью поползём их отыскивать, даст Бог да вытащим их оттуда, а нет так на всё Воля Божья атаман. А он – Сами выйдут ничего с ними не случится. – И приказывает сворачиваться и за ним бегом марш. И я когда отошли и закрепились всю ночь ходил и у всех за тех ребят спрашивал. Они Слава Богу прорвались и с боем вышли, живые все. Без нашей помощи дал им Бог за смелость. Я так плакал тогда от стыда. Жить лапонька моя не хотелось. Кто же мы после этого скажи? И я должен был ослушаться приказа и остаться. И Витька я видел, был готов вернуться за ними.
Я обнял Николая не чувствуя ничего кроме любви и нежности к этому человеку. Слёзы капали и у него и у меня. Даже на Пашу не было злорадства, было жалко Николая, с каким камнем живёт этот совестливый человек. Просто кошмар. А Паша их как Коля искать не стал. Выжили не выжили брошенные им люди – похеру.
- Но братка! Ни кому ни слова про это. Я не хочу ломать ему судьбу своим языком. Бог даёт ему шанс ещё всё исправить. Хотя он всё равно идёт не туда. Но мы не будем! – Поднял он палец к верху, и уставился на меня заплаканными глазами Ангела. – Слышишь? Мы не будем вмешиваться в Божьи дела!
- Хорошо, - улыбнулся я потому что он ужасно милый и чудной когда особенно вот строгого дядьку из себя строит.
- Обещаешь?
- Обещаю. Но я писатель Коля. На сколько меня хватит?
- А я сегодня под твою песню решил, что уйду теперь точно из отряда, меня это всё давит, и ещё решил, что ты должен знать, насколько он чист и смел. И способен ли сам за кого-то с пулей лечь.
В те дни когда я решил что мне не по пути с этими людьми, я прокручивал и прокручивал сюжет за сюжетом, ситуацию за ситуацией, и не мог простить Паше, что он запутал меня речами, таким негодованием за правду, за народ, что я то точно мог бы за него под пулю. Ведь я вернулся именно к нему. И страх мой от стыда сгорел на столько, что теперь он был очевидным трусом на моём фоне. В какой то другой книге я распишу возможно всё это, чтобы в полной мере читатель мог изучить столь сложный и не однозначный персонаж. Его жена сделала 18 абортов от него, и теперь вся в опухолях. Злокачественных и доброкачественных. Вся больная по женски и всё время мучается но родив ему двоих детей. К которым он хладнокровен абсолютно. Даже сын его ни чуть не интересует. Паша бросал уже Ленку, но она отвоевала его притаща назад. Но отправив её в Россию, он таки завёл себе любовницу, молодую красивую девушку. Полковую медсестру с тремя детьми, и практически отстранился от семьи. Шутя при чём, что казаку в походе можно всё, а в походе он уже в пятидесяти метрах от дома. А по казачьим заповедям сказанно: - За блуд в походе, казака пороть. – Он искажает истинные казачьи ценности, потому что играет в казака а не живёт казаком. Он говорил мне как же люди могут носить медали за братоубийственную войну? Это пока у него их не было…. Как появились, полюбил это дело. Носить стал с бравадой и гордостью. И я спросил его в крайние дни в отряде:
- Павел Васильевич, ответь писателю и другу, почему ты бегаешь от войны? Ты трус? – И я смотрел ему в глаза как когда то он мне. И он опустил как когда-то опустил их я.
- Не в этом дело Иарёк. Я сделаю всё чтобы не выстрелить ни в кого и ни когда. Они же наши родненькие, роднее родненьких понимаешь? Там такие же мы Иарёк!
  И я очередной раз купился. Меня удовлетворил его ответ. Хотя столько накопилось претензий, что душу его откровения не согрели. Так и хотелось спросить, а чего весь оружием обвешиваешься клоун? Делаешь вид что один из легендарных вояк Донбасса? И автомат весь навороченный, под оптику крепёж, и пистолет в набедренной кобуре висит как у ковбоя, и нож по колено. Просто звиздец на крыльях ночи. А когда его покровителя Алексея Борисовича Мозгового убили, а атаман Рубен умер от рака, Паше сказали, или воюй, или звездуй. Паша не пошёл в казачий полк имени Платова, где воевал его до военный ещё друг, казак Влад на должности начальника штаба полка. Он пошёл в армию ЛНР, и куда? В артиллерию. И надо признать, добился там потрясающих успехов. Его первая батарея в большом авторитете в дивизии. Сколько уничтожают теперь под командованием Пашки Збитнева родненьких, синеглазеньких, роднее родненьких наших, нас - не уничтожает ни кто. Он теперь этим очень гордится. Любит рассказать при встрече, сколько техники пожгли, сколько личного состава истребили. Потому что содят за десять, а то и за двадцать километров, а то и за двадцать пять. Ни одной обратки не получили. Ни одного раненного или контуженного, как и тогда. Только нелепо погибший солдат, по вине командира, и медаль за него. Одна боевая медаль. Как и у того парня, «За Боевые Заслуги».
У Женьки Камоцкого, детдомовца из Казахстана, который имел связь со своими сёстрами через планшет с которым он приехал на войну. Один из пьяных бойцов, его кстати тоже звали Женя, сел с размаху на этот планшет и сломал его. Женька едва не сдержался чтобы излупить эту дрянь но стерпел. Он сидел в тёмном боксе в ЗИЛу, и вытирал слёзы от обиды и потери. Женька видел что на отряд спонсоры прислали два планшета, и в надежде что Паша восстановит ему потерю, рассказал что случилось, показав ему истрескавшееся средство связи с единственно родными людьми. Но Паша и не подумал:
- Ну шо Женёк, придётся по старинке, письма писать хо-хо-хо.
А сам играл в таньчики. И так спал до отёков целыми днями, а тут вообще хер на всё, новая игрушка. Точно так же байда и Ерёма. Играли в танки день и ночь хвастаясь победами. А вокруг воевали и гибли, от Первомайска до Донецка, потные и грязные, мёртвые и рванные, попадали в плен, были разобраны на органы, сожжены живьём и за пытаны до смерти. Чтобы когда он приезжал к нам в Липецк, все думали что он один из них, опалённых, обожжённых, боевых. Паша с Толиком нашли друг друга. Создатели мифа за чужой счёт, и чужую кровь.
Крайний мой визит к Паше был в январе, мы ехали на трёх легковухах, под крышу набив их только банками и ништяками. В Липецке осталось у Лёхи Ветчинкина на складе на целую Газель макарон, круп и прочих сыпучих. Не нашли смельчака отвезти на Газели, повезли хоть на легковых. Я уже тогда месяца два как был «Бабаёвским». Но выписавшись из больницы, вернулся на Донбасс с грузом и сопровождением. Я принимал присягу в этом отряде, я всё ещё любил Пашу как бы там ни было, и я оторвал от воюющих казаков Дрёмова этим уродам целую половину, а они забрали всё. Полные под крышку богажники, а на дне рожки для автоматов и десять банок с пулемётными лентами. Ребята из СОБРа и ОМОНа поделились. С этим там был дичайший дефицит. Приехав к ночи, мы офигели как всем пофигу до нас. Паша только поздоровался с пацанами, и скрылся где то. Говорили, что кого то порет. В отряде куча новых людей, и все пьяные и безумные. Я двадцать раз повторил, что абсолютно всё надо разделить поровну, да банки до магазина, до пачки масла. Но эти варвары как оголделые распотрошили все три машины, пока мы пошли поесть с дороги, и старшина пообещавший разделить всё поровну и Паша. Забили хер на меня большой и толстый. Всё заныкали в свою и без того переполненную Тату, и я чуть не потерял сознание когда подошёл к машинам. Все были пустые. Ни в багажниках ни на задних сидениях ничего. От их хохлячей наглости уже хотелось стрелять, и только прямо в их наглые морды. Опять я устроил громадный скандал, земляки мои впервые приехавшие на Донбасс, получили самые дерьмовые впечатления, уезжая рано утром. Даже спасибо им за риск и труд атаман не сказал. Отвечаю, как и за всё что пишу. Он уже был избалован Газелями и Валдаями полными при полными.
Паша на утро с выпученными глазами уверял меня, что сейчас всё вернёт, и сложим в машину половину, всего как я о том настаивал. Но магазины и пулемётные ленты вернуть не может. Я задохнулся просто.
- Иарёк, вот приедешь сейчас к Бабаю, сам увидишь, у них там этого добра горы! Полк Платова под ГРУшниками теперь, снабжение я знаю по высшей категории. Там и питание ты зря переживаешь, шо пайки офицерские, говорю тебе снабжение там сейчас лучшее!
И когда я снова подошёл к белой Гришиной пятёрке на которой приехал одолжив на пару месяцев до возвращения, обомлел. Наполнен был только багажник, и не самыми лучшими продуктами из тех, что мы привезли. Один багажник одной машины это по хохлятски половина от трёх забитых с салонами под крышу. А про снабжение он снова солгал.
Бабай, огромный казак с седым кудрявым чубом, из под кубанки, и большой седой курчавой бородой, равнодушно крутил пистолет на столе:
- Привезти его сюда что ли, показать ему наше снабжение? 
- Шо бать сгонять? – Привстал на стуле Даня, лихой адъютант бати.
- Та сгоняй. – Почти лениво говорил он. - Возьми Сумрака и Слона, в чём застанете, пихайте в багажник. Я его и накормлю заодно офицерским пайком здесь. И на позицию отвезу. Пусть под Папасной ночь с нами под снарядами посидит и обосрётся на моих глазах. В разведку чи его с Сержантом отправить? Сбежит к фуям по дороге. – Грустно вздохнул он. - Давно на него смотрю. Смотрю и тоскую. Балерина ряженная. Нифуя воевать не хочет. Заезжал к нему раз, звал помочь нам 29 пост расфуячить. Так затрясся, аж заикаться начал.  Дал только в долг БК, так весь мозг за него вымахал. Дрёмову жаловался. Говорит год БК лежал, пока ваши не приехали. Ты слышишь Дань? У него БК, всю войну не расстрелянный лежал. Вояка бля консервная. Теперь вместо БК эти консервы банные себе в жопу напихал. Магазины то с лентами ему клоуну нафуя?
Даня был уже за дверью, как я опомнился, и запротестовал, Христом Богом прося не трогать его. Именно поэтому его не тронули. Но он об этом до сих пор не знает. Бабай был лютым безпредельщиком на этот счёт, и вернулся ли бы Паша живой, это очень спорный вопрос. Но порой жалею, что помешал ему тогда. Потому что снова и снова, по сей день натыкаюсь на Пашины «добродетели».