XV - Часть

    Паша Збитнев обещал мне вначале, что даст машину и бойца, ездить по всем фронтам и петь для бойцов. Но ни чем таким в реале не пахло. Он не организовал мне ни одного концерта, кроме как, то и дело просил спеть для спонсоров, гостей, каких-то визитёров в гражданском. Он сам любил сидеть в боксе, и принуждал меня к тому же. Я не мог уйти из подразделения без разрешения, должен был не то что сообщать, а и отпрашиваться. На мои просьбы вывезти меня в Первомайск спеть героям защитникам, он закашлялся дымом. И сказал, что там сутками идёт обстрел, что это второй Сталинград, и что мы оттуда вообще вряд ли вернёмся.
    - Иарёк, там закрытый город, туда вообще не попадёшь сейчас. Там в день по шесть-семь человек хоронят, хоть город, считай, пустой. Там не до песен, Иарёк.
    - В это я не верю Паша. Это третья моя война. И везде всем было до песен. Я не Верка Сердючка. Мои песни всегда уместны. Но если так, организуй хоть какие-то концерты, Паш, ты же обещал. Мне нужно двигаться, я кроме всего этого писатель, и вокруг происходят такие события, а мы сидим в этом чёртовом боксе, ты сутками спишь, а я маюсь и уже желаю выть!
    – Ну погоди, Иарёк, ребята вот к нам часто приходят из разных подразделений, пой им! Включай свой диктофон, записывай их истории, да тебе с удовольствием люди столько материала надиктуют…
    - Да на хер мне их пере сказки?! У меня историй разных, мало того что скучных, да с явным звиздежом на половину, уже полный диктофон! Я сам здесь, я хочу писать о том, что видел и пережил, мне надо много двигаться, много видеть и переживать…
    - Иарёк, вот представь, попадёшь в итоге в плен, и будут пытать, и всё твоё ломаное доламывать, ноги, таз, руки перебьют, жив даже если останешься – петь, играть не сможешь! Мне  Мозговой сказал, что если с тобой что случится, он меня расстреляет на месте! Спроси у комбата!
    - Спрошу. Пойду в батальон. Через час вернусь.
    - Иарёк, ну шо ты обижаешься, целее ведь будешь! Ты на войне, шо тебе ещё надо? Под пули? Под снаряды? Оно тебе надо?
    – Ты сказал, я могу спросить у комбата… Я пошёл.
    Комбат рассмеялся:
    - Во гонит! Запугивает тебя?
    Я молча кивнул. Он, усмехнувшись, продолжил:
    - Звиздит. Комбриг не так сказал, и стращал за тебя не его, а меня. Знает, если и встрянешь с кем, так это со мной. Мы тут с Бабаём почудили вначале, когда он ещё в Призраке воевал. Не послушали Борисыча, вовремя из боя не вышли, увлеклись, да попали в окружение. Трупами накрывались с ним на площади, темна ждали. Уходили – четверых ножами сняли, Вовик каждому по уху отрезал, злой был, ссать в штаны пришлось, лежали долго, осерчал! Ха-ха-ха! А с Пашей ты куда попадёшь? В спящую кому? Ха-ха-ха. Старшина ваш Сергей Николаевич слышал, как за него говорит?
    - Как?
    - Один взвод способен содержать только одного бездельника, это место занято командиром! Ха-ха-ха!
    - Слышал. Он и при Паше так говорит. Как юродивый, в цвет на весь свет.
    - Ну да. Николаич мужик нормальный более менее. Так, ладно, с концертами, говоришь, застряло? – Взял со стола рацию:  – Семьдесят седьмой, Гусару приём.
    - Гусар, семьдесят седьмому приём. – Прогнусавила наплечная рация с короткой антенной.
    - Ситуация изменилась, меня не ждите, по дороге заберёте «Алхимика», скажешь я приказал. Как понял?
    - Понял, забираем «Алхимика».
    - Конец связи.
    - Конец связи.
И расплывшись в улыбке, русоволосый голубоглазый десантник, сорокалетний комбат с глубокими морщинами и смеющимися глазами, коренастый и спортивный, всегда в горке и в берете, в разгрузке и наколенниках, мотнул головой к выходу:
    - По машинам?
Мы заехали с ним за гитарой в мою бетонную тюрьму, Паша уже спал, на своей кроватке, согнувшись уголком на боку, и выпятив попу к выходу. На шкафу вещал вечно включённый телевизор. Дверь его почти всегда была открыта. Он никогошеньки на этот счёт не стеснялся.
    В тот день мы провели два концерта для ребят из батальона. Все были счастливы, особенно я.
    Так я начал сам организовывать свои концерты. В итоге дело дошло до того, что я познакомился с одним шикарным типом с позывным «Кудесник». Он был у артиллеристов каким-то наводчиком. У него на заднем сиденье лежала буссоль, туба с картами, и еще, какой то штатив. Он выбирал площадки для развёртывания орудий. Выставлял ориентиры и что-то там ещё. И под грохот и огромные всполохи за спиной во тьме ночи, уезжал, сделав свою работу, как всегда, на «отлично». Кудесник потерял кучу родни под снарядами таких же умельцев дальнего боя. Он ходил в чёрной куртке и чёрных джинсах, с «Макаровым» на офицерском ремне. У него были длинные седые волосы до самых плеч. Нос крюком, глаза аж чёрные. Не улыбался вообще. Горе такую скорбную печать на него наложило, что пока я не увидел его на довоенной фотографии с маленькой внучкой щекой к щеке, в цветущем саду, где он ужасно милый и трогательный, а я думал он такой страшный всегда и был. Кудесник выслушал меня и спросил мой позывной:
    - Как тебя по связи окликнуть?
    - Маэстро.
    - Приеду сейчас в полк, пойду к командиру. Песни на этом диске все твои? – Он внимательно и даже с подозрением навалился тяжёлым взглядом мне на глаза.
    - Да.
    - Хорошо. По дороге как раз и сам послушаю. Я знаю, как на вашу волну выйти, услышишь, Кудесник будет Маэстро вызывать. Рацию держи заряженной.
    У меня была рация, правда с ней вечно ходил кто угодно, только не я. В тот же день я забрал её. Сказав, что теперь она мне будет нужна. Это был подарок Игоря Марчика, начальника связи батальона. Он собрал её из двух. Он был гением в рациях, и создал шикарный узел связи на базе Газ 66 и потому получил такой позывной. А комбат, почему был «77»? Потому что у него был номер машины 077.
    Концерт у казаков артиллеристов прошёл как на первом канале, без сучка и задоринки. Но у меня перед самым началом просто дико разболелось бедро, и я чуял, даже сидя не отработаю как надо. Натрудил себе свой ломаный таз, пролазив весь тот день за сапёрами по Кировску после обстрела, насидевшись на корточках и наприседавшись. Разминировали и взрывали не разорвавшиеся ночью снаряды. Торчащие в земле, в полу одного дома, и в стене четырёхэтажки. В сарае одном пробило крышу, и тоже проломив пол, как в и частном доме у шахты имени Кирова, воткнулся очень глубоко, опять ломать полы вокруг пришлось. Но к извлечению не подлежал, взорвали там. Бедный сарай разлетелся мелкими щепками под крестное знамение не пожелавшей залечь девяносто- летней худой бабули в старой шали и с еле голубыми глазами. И вот я с костылём, у меня кончились ампулы с Кетанолом, что мне помогали, сижу в здании МЧС города Стаханова посреди актового зала и не знаю что делать. Боль, аж пульсирует.
    - Кудесник. Мне нужен Кетанол. Пока аппаратуру ставили, последний ресурс сжёг. Болит, пипец. – Смотрел я на него виновато.
    - Ага. Минуточку. – Кудесник достал телефон: – Марина Алексеевна, ты на концерт собираешься? – Спросил он у трубки почти мягко. – Замечательно. Наш поэт травму имеет натруженную, боли вот некстати, он Кетанолом обезболивается. Ага. Сейчас. Ждём.
    Пришла молодая девушка лет тридцати. Очень лёгкая и позитивная.
    - Здравствуйте!
    - Здравствуйте! – Начал привставать я.
    - Горочку снимите, мне нужно до вашей мякоти добраться. – Улыбалась она, держа уже полный шприц с лекарством. Уколола не больно, и протянула две упаковки ампул по пять штук.
    - Это Диклофинак, у меня ребята с махровыми позвоночными грыжами под ним тоннами снаряды грузят. Но этим лучше не злоупотреблять.
    Я пел стоя, и был на позитиве невероятном! Казаки хлопали и светились глазами. В зал вошло сто двадцать человек. И там, на первом ряду, вначале, строгий как всегда, улыбался оттаявший Кудесник. Его зло, как и его добро, были невероятно мощными.
Через неделю, в том же зале, мы дали концерт ещё на сто двадцать человек.
В один из приездов Ксеньи, комбат опять на мою просьбу откликнулся живо:
    - Да решим, Игорёк! На завтра давай до второго батальона доскочим, в Конакрадовку, они там за шестьсот-восемьсот метров стоят от Укропов. Слышно, как танки заводят, прогревают. Ещё в одно место заскочить можем, я свяжусь, наши в заброшенной зоне стоят. Её разбомбили всю, но там подвалы мощнейшие, можно во время обстрела петь, терпимо будет.
    - Ксенью не угробим мы там? Места, чую, опасные?
    - Но как сказать, дружище, а где сейчас места не опасные? Ты посмотри статистику, вроде война, а в России на такое же количество населения в отдельно взятом месте, смертность гораздо больше.
    - Да ладно!?
    - Так и есть. Вы там пьяные давите друг друга на джипах, режете под синькой, в окна выкидываете и выкидываетесь, суицида полно, за лопатник людей трубами в подъездах лупите, передозировки, экстремальный спорт, экология, и хрен знает, шо ещё. Чего у нас или просто нету, или мы тут по-другому некоторые вещи теперь ценим. И всех педофилов и наркобарыг тут пацаны сами перебили, пока была возможность в этой чехарде. Так что, где ещё опасно, надо посчитать.
    - Афигеть. Сроду не задумывался.
    Поехали на двух машинах. На грузовом микроавтобусе комбата мы с Ксенькой, сзади дядька Колька семидесятилетний ополченец, на старом сером Фольксвагене вёз двух женщин, волонтёрок из Москвы. Привезших второй раз гуманитарный груз для батальона.
Отпели в зоне, в подвале, для примерно 15 человек. Нас там покормили макаронами по-флотски с обильным соусом из кетчупа, майонеза и куриного фарша. Белый хлеб и две банки фасоли на стол. Было очень вкусно. Ребята ухаживали за нами в приподнятом после концерта настроении. Провожать вышли все. Благодарили, обнимались, фоткались. Я по настоянию комбата был, как он и дядька Колька, с оружием и боеприпасами, в разгрузке.
Дальше мы поехали в Конокрадовку, и я возбуждённый после удачного концерта и добросердечной встречи с ребятами, начал что-то рассказывать, жестикулируя и глядя всё время на Сергея Ивановича, неосознанно завоёвывая его внимание и улыбку. Всё время наращивая и наращивая восторг. И вот он смеётся, и почти не смотрит на дорогу. Мы проехали крепкий блок-пост, с кучей наполненных мешков, и двумя пулемётными гнёздами. ДШК и Утёсов уставились сурово по направлению нашего движения. Мы проскочили один поворот налево, затем через двести метров перед нами появился железнодорожный переезд, и мы, взлетев на самый верх, замерли перед вывороченными шпалами и искорёженными взрывом рельсами. Висели оторванные осколками электрические провода, полотно было ржавое, видно, давно ни кто этот переезд не переезжал. Здоровая шпала преграждала нам путь в единственно терпимом после разрыва снаряда месте, где можно аккуратно проехать. Я быстро изучил то, что под ногами. А комбат с Ксеньей увидели то, что чуть дальше. Всё произошло быстро, я с автоматом в левой руке, мгновенно дёргаю рычаг открывания двери, и уже касаюсь одной ногой асфальта, чтобы по-шурикому оттащить шпалу. Комбат с Ксеньей в один голос, как гвозди в затылок:
    - Сиди!
    - Да я шпалу… - Растерялся я,  и глянув на них, увидел страшные лица, вспомнив, что мы на войне, и поняв, что кажется что-то случилось, или сейчас случится. Закинув назад жопу и ногу, я, ещё не захлопнув дверь, посмотрел вперёд, куда как загипнотизированные смотрели мои попутчики. Там, а точнее уже здесь, за пятьдесят метров, не больше, на нас смотрело несколько человек с оружием, из почти такого же укрепления, какое мы только что проехали и целился пулемётчик, припав глазом к оптике Утёса. Над блокпостом развивался Украинский флаг. У меня залегло в сплетении так сильно, что больно стало, не знаю как. Я вмиг задохнулся и не мог дышать. Повернул медленно голову на Ксенью, увидел как они с комбатом гипнотизируют стрелков. И передвинув по сиденью, положил свою ладонь на её. Она крепко сжала мои как попало пойманные пальцы. Комбат отпустил тормоз, и машина тихонько покатилась назад и вниз. Страшная картина начала закрываться железнодорожной возвышенностью. По ноги. По пулемёт. По автоматы в руках. По грудь. По каски. И вот всё исчезло. Комбат лихо закрутил руль, и машина, уйдя вправо, стала готова к развороту назад. Сергей Иваныч сделал всё чётко, и вот мы катимся прочь, переключая скорости. Он повернулся к нам. И подмигнул, улыбнувшись очевидно через силу:
    - Заговорил ты меня, Игорёк. Поворот просмотрел.
    У Ксеньи появились слёзы. Она не хрюкнув ни разу, вытерла их рукавом левой руки, прихватив манжет пальцами, правой так и сжимая мои пальцы. Я потихоньку пытался вдохнуть, меня не отпускало. Еле-еле носом по чуть втянул, освободив от дубового клина сплетение.
    Дядька Колька с перепуганным видом погрозил нам кулаком, бранно шевеля бородатым ртом, когда мы проезжали мимо него, вставшего на обочине, и не поехавшего за нами уже метров за сто до переезда.
    - Ладно, Ксюх, прости. – Заговорил ещё через несколько минут комбат, когда она шмыгнув носом выжала в пальцы потёкшие за слезами сопельки. – Не позволительно мне так ошибаться. Прости, Игорёк слышь?
    Я кивнул, прикрыв глаза. Ехал и думал, что я заигрался. Сейчас бы Ксенька могла погибнуть. Под тяжелеными пулями крупнокалиберного станкового пулемёта, разлетались бы её тоненькие косточки, личико, грудь, плечи. Маленькие Ксюшкины плечи. Заботливые, любящие хрупкие руки. Лицо, лоб. Я представил в мгновенье её изуродованную, завалившуюся на такого же изорванного комбата и много, очень много сил потратил, чтобы не заплакать.
    Нас встретил комбат «Сибирька», они крепко обнялись с Сергеем Иванычем.
    - Вот, принимай, знакомься! Ты таких ребят не встречал, я тебе говорю!
    - В бою посмотрим, как говорится! – Приятно улыбаясь, протянул он мне руку. Сибирька был чуть меньшей комплекцией, чем наш комбат, но, безусловно, спортсмен со стажем. И я бы по кистям, осанке и одному ломаному уху, сказал что рукопашник. Шутил и шутил, смеша всех вокруг. Даже тех, кто к нему должен был давно привыкнуть. Мы с Ксенькой уже смеялись, когда первый раз, наконец, посмотрели друг другу в глаза. Я знал, что она не смотрит на меня, потому что если бы мы встретились взглядами раньше, я бы не удержался, заплакал. Она всё время бережёт меня и мой авторитет. Вы знаете, нас так хорошо освещало, что они не могли не видеть, что в машине сидят военные. Ксенью-то тоже Командор с Эдиком у комбата нарядили от любви, будь здоров. Но почему-то не расстреляли нас. Они не вертели головами, не переговаривались, они замерли, как статуи. Их на время заморозил Бог. Это настойчиво был не наш день смерти.
    В большой избе, в трёх комнатах были расстелены матрасы, на которых спали бойцы. Не было мебели совсем, у нас есть фотографии с того концерта. Только топящаяся печь, куски выгоревшего брезента на окнах, и плотно рядом, оставляя один узенький проход, матрасы с синими армейскими одеялами и чёрными подушками без наволочек. Двое бегали и всех будили. Две снайперши лет по двадцать- двадцать пять, поставив свои винтовки в углы избы, начали, покрикивая на сонных ребят, скручивать матрасы и складывать по кругу вдоль трёх стен, и сразу уселись поближе. Нам поставили два стула. Набилось народу, сколько мы сперва и не видели. Мы начали, не затягивая:
    - Здравствуйте, дорогие братья и сестры! Меня зовут Игорь Ждамиров. Я и моя жена Ксения из города Липецка. Мы с огромным удовольствием споём Вам сегодня несколько наших песен о чести и любви, о мужестве и беззаветной преданности родному дому. В нашем репертуаре есть и песни о семье, детях, о старом добром еврее Хаиме…
    - Не надо хлопцы за евреев, хай им пусто будет! – Под общий хохот пробасил смешно и громко сонный добродушный бородач.
    - Хорошо не буду! – Смеялся я со всеми вместе. И вот мы, песня за песней, расправляем морщины уставших мужчин. Меняем выражение лиц у молодых парней. Дарим романтичные, нежные лица, запацанелым девочкам снайперам. Нам хлопают, с нами смеются, и с нами роняют слёзы, выпуская накопленную боль, и с нами верят, что всё не зря, Бог видит их, и гордится ими. Между песен я говорю, говорю простые и правильные вещи, много шучу.
    - Вот и всё. – Улыбаюсь я. – Мы все обязательно встретимся! Там, где нас уже ждут наши отцы и матери, наши боевые товарищи, обласканные Богом за честность и умение любить. За сохранённую в этом сумасшедшем мире совесть. За правильно и до конца пройденный жизненный путь. Земная жизнь есть пропускной экзамен в Вечность. Мы не сможем жить подло, потому что мы пошли на смерть в борьбе с подлостью. Мы не сможем предать, потому что сами познали предательство целого народа. Разве не такими нас хочет видеть Бог? Так кого и чего нам боятся? Бог нами доволен!
Все внимательно и с теплом смотрели на меня, они словно ждали этих слов. Отчего я смутился, и у меня опять подклинило в солнечном сплетении.  Полный зал. Где первые ряды начинались у моих ног, а крайние стояли плотной толпой в просторных сенцах. Все обвешаны оружием и боеприпасами. И как же они давно не мылись и не стирались. Я встал, через голову снимая гитару, все зашевелились и начали хлопать, вставая в рост. Улыбаясь, как самым родным людям, они очень громко и долго аплодировали, практически у нас перед лицом, игнорируя нашу неловкость. Затем, к нам стали протискиваться для рукопожатий все по очереди, и как минимум тридцать пять - сорок человек присутствующих бойцов, нам сказали спасибо. От переизбытка чувств этого дня, у меня плыла земля под ногами. Мы сделали несколько групповых снимков, навалившись большой кучей у одной стены, и стали собираться в дорогу.
    - А поужинать с нами? – Изумился скорому отъезду Сибирька.
    - Спасибо огромное! Дома поужинаем, темнеет уже, гражданских нужно вывозить. – Почему-то разкомандывался я, но наш комбат охотно поддержал:
    - Да, лучше поедем, Серёг.
    - Чаю хоть давайте попьём вместе! – Взмолилась одна из девочек. – У нас пряников коробка целая, и чаю хорошего командир пол мешка привёз!
    - Спасибо, лапонька! Не уезжали бы от Вас. Хорошо и сердечно с Вами, но нет. Поедем, милая, прости.
    Нас вышли провожать все до единого, машины оставили метров за десять, не доезжая дома, потому что там была грязь, навороченная БМПшкой, и мы, чтоб не выходить в лужи, поставили машины ближе к соседнему дому, чей сарай закрывал с той позиции дом, в котором мы пели. Обнявшись со всеми, и каждому улыбнувшись, мы тронулись в путь.
    - Машут стоят. – Смотрел Сергей Иваныч в зеркало. Я опустил окно, и вывалившись за борт, увидел это незабываемое зрелище! Такие настоящие, такие прекрасные и счастливые, они кто двумя, кто одной рукой махали нам в след, грязные, обвешанные оружием, в камуфляже и разгрузках, кто в бандане, кто в кепке, кто в кубанке. Бородатые, гладколицые, молодые и старые. Наши русские воины, исполненные самого высокого мужества и чести. Не пожалевших самой жизни во имя спасения своего народа, своей земли, своих предков и своих детей. Тут уж я заплакал едва не в голос. Слёзы застилали мне глаза, мы отъезжали всё дальше, а я держал их не давая опустить руки, махал и махал, пока мы не скрылись, выехав на большую дорогу. Я вернулся в машину, и вытирая слёзы, стал поднимать правой рукой стекло. Ксенья взяла моё лицо в ладони и поцеловала в нос, тоже с полными глазами слёз. Мы встретились заплаканными и счастливыми глазами, и где-то позади прогремел ужасный взрыв. Я дёрнулся к окну,  стал, наклонясь, искать в зеркале заднего вида картинку.
    - Не видно ничего, Игорёк. – Сказал комбат, уже посмотревший в зеркала. – Не переживай, у них это обычное дело. Сейчас, видать, обстрел начинается.
И он вжал газ в пол, переключая скорости. Мы ехали молча, взрывов больше не было. Ещё через минут пять у семьдесят седьмого зазвонил телефон.
    - Чё у вас там, Серёг? – Помолчал. Послушал. – Афуеть! Все живы? – Афуеть! – За это не ссы, у меня как раз трофейных, стволов пять есть, заберёшь. – Слушает, и уже улыбаясь: - Афуеть, не, СВД нету, но поспрашиваю. Давай. Давай. Конец связи.
 Мы смотрели на него, ожидая пояснений.
    - Короче! – Сергей Иваныч счастливо улыбался. – От Сибирьки Вам поклон, что на чай не остались! Укры прям по дому из САУшки, похоже, лупанули. Дом нафуй весь разлетелся! Ой, прости за мат, Ксень! Пока вам в след махали, впечатлениями делились, хоть никто  назад не зашёл. Несколько автоматов, СВД, ну там по мелочи, разгрузки, личные вещи остались.
    - А как они…. Откуда….  – Забуксовал я, чуть не задохнувшись.
    - Игорёк, война-то гражданская. Там чей-то сын, здесь чей-то отец, они своим всегда позвонят, скажут, подсобят. Мол, в таком-то доме гости, весь личный состав согнали, поют. А мы-то так же от своих родных всю информацию получаем, где они, сколько их. Какая техника зашла. Хотя, Сибирька говорит, слишком громко пели! Ха-ха-ха!