Палата 26

С недавних пор привычная для меня жизнь изменилась. Начали случаться непредсказуемые абсурдные события. Я словно попал в чеховскую палату номер 6. Даже сны стали сниться – чужие. К своим-то я уже привык и знал их все.  Эти перемены начались в тот субботний день, когда я пошёл на встречу с моими одноклассниками, которых я видел так давно, что в первую минуту никого не узнал. За прошедшие полвека мы встречались пару раз и тогда я тоже, кроме двух любимых учителей, почтивших нас присутствием, никого не узнал. На этот раз учителей не было: их вообще нигде нельзя было встретить, кроме благодарных  воспоминаний, знавших их.

 Сразу  при узнавании друг друга случилось первое абсурдное событие. Оно заключалось в том, что мой бывший однокашник, Муса, вдруг неприязненно мне заявил, что его друг – Мишка Кацман, давно как-то сказал ему, что знает меня, и что я сказал ему, что Мусы  узенький лоб.  Я вспомнил, что действительно это сказал Мишке, так как, в школе, Муса удивлял  своей чёлкой чёрных волос по самые глаза. Между бровями и волосами, зачёсанными вдоль лба, была узенькая полоска.  Теперь же пришлось отшутиться и извиниться. Но какова память! Наш общий знакомый уехал из России лет тридцать тому назад, а Мусу я не встречал пятьдесят лет.

 Вечер был, как тогда я воспринял, – скучным: один из нас всех смешил, другой, долго и скучно говорил. Позднее я припомнил молчаливую сдержанность одних и развязность других, и это было и удивительно, и интересно. Ушёл я по-английски, часов в девять вечера. Я шёл домой пешком, через Большеохтинский мост и слушал посредством медиаплейера воспоминания Муслима Магомаева о себе.

  И тут случилась второе абсурдное событие: меня сбила машина. Я переходил улицу по пешеходному переходу и из-за припаркованных у поребрика машин, не заметил приближавшегося маленького автобусика, который ударил мне в левое плечо. Меня отбросило на тротуар, на стоявший железный столб с указателем перехода, который  я согнул, Это, впрочем, я узнал позднее. Я пришёл домой. Жена столбенела: я был окровавлен и запачкан, очки – разбиты. Утром, проснувшись, я чувствовал стыд и боль в плече. Я взялся рукой за деревянную стенку дивана и удивился: она неподвижная, а я чувствую, как покачиваю её из стороны в сторону. Неужели у меня перелом?

 В травмопункте врач подтвердил, сказав, что перелом – нехилый: сломана головка и шейка плеча. Он вызвал скорую, и меня доставили в больницу для операции, где переломы должны скрепить титановой пластиной. Я воспринял это со страхом и ощущением абсурда.  В больнице я попал в хирургическое отделение, в палату номер двадцать шесть. Все семеро больных в ней были, как и я,  пострадавшими в ДТП. Рядом лежал, как вскоре выяснилось, добрый, толковый мужчина лет пятидесяти, по имени Михаил. Он – шофёр, ехал на камазе по кольцевой, и вдруг у его машины лопнуло переднее левое колесо.  Миша прижался к обочине, вышел из машины и осматривался. Вдруг  заметил, что сзади приближается камаз и может его задеть. Михаил зашёл за капот своей машины, но бешеный камаз ударил сзади его машину, срезал оснастку на прицепе и как-то зацепил Михаила и протащил его вперёд, сломав ключицу. По-моему всё это тоже абсурд!

 Все в нашей палате были примечательны. В углу лежал очень красивый молодой мужчина. У него было прекрасная голова: правильные черты лица, смоляные волосы и борода. Он похож на улучшенный вариант Фиделя Кастро. Когда я  познакомился с ним, оказалось, что он – таджик, его постоянно навещали соплеменники из диаспоры. На следующий день, утром, обход начальника отделения. Мне было сказано, что через день-другой меня прооперируют и всё будет хорошо. Кроме того, начальник выписал двоих провинившихся парней за вчерашнюю пьянку.  У них были сломаны ноги, но, прихрамывая, они способны были передвигаться.  Упаковав больную ногу в несколько пакетов, чтобы не промочить на улице в февральскую оттепель, они попрощались с нами и кое-как ушли.  Это тоже не совсем правильно, но абсурднее было помещение на место одного из ушедших неприятного мужчины, лежавшего до этого в коридоре.

 У него было жёлто-коричневое злобное лицо и худое тело. Этого больного перевели из терапевтического отделения, где не хватало места даже в коридоре. Он, как я понимаю,  был бомж и заявил нам, что отсидел в тюрьмах больше десяти лет, и мы должны его за это уважать.  Я сразу отказался давать ему на время свою кружку, и он сказал мне: « Ты, профессор, - недобрый человек»  Догадываюсь, что удостоился профессорского звания из-за моей маленькой седой бородки. Абсурд был в том, что у нашего нового товарища было заразное короновирусное заболевание, и каждый вечер температура поднималась до 38 и 6.  Каждый вечер ему выдавались антибиотики, но, естественно, это не помогало.

 Этот бывалый заразный сиделец вечерами слонялся по больнице, находил выпивку и катал больных женщин в кресле-каталке по коридорам.  Когда через неделю я выписался, то вскоре всю больницу объявили карантинной из-за Ковид. Я это узнал через месяца полтора, когда мы с женой  переболели этим заболеванием.  Оно у меня протекало странно: кашлял я несильно и не задыхался, зато откуда-то взялась аллергия, да такая, что больше недели не спал, всё время чесался. Потом случился приступ подагры, да такой, что до туалета – не дойти. И параллельно тоже было и у жены.  Перед этими напастями температура поднялась до 39 и 5 мы вызвали скорую. Те взяли мазки и сказали, что если найдут ковид, то за нами приедут дней через пять. Не приехали.  Значит, есть вероятность, что у нас был не ковид.

  Месяц я ходил на реабилитацию, делал лечебную физкультуру и механотерапию.  Когда я сказал врачу, наблюдавшему процесс реабилитации, что у меня по утрам нормальная температура, а каждый вечер – 37 и 3, он сказал, что это похоже на ковид, потребовал чтобы я отошёл в конец кабинета и проверился где-нибудь на ковид.  А у меня такая температура теперь всегда, хотя прошло уже полтора года после того как мне вставили в плечо железяку. Когда  мне закрыли больничный,  пришлось уволиться с работы, благо, я уже пенсионер.

 А уволился из-за того, что пропали силы: ничего осознанно делать я не мог. Лежал, смотрел телевизор, читал несложную художественную литературу.  У меня всё изменилось: сны – не мои, память – отказывается быстро вспоминать, походка стала как у пьяного, при написании предложения в каждом втором слове я пропускаю по слогу или паре слогов. Всё это я воспринимаю как абсурд, как чеховскую палату номер 6.  Странно для меня и то, что и спустя год, прежнее не возвращается: ни сны, ни явь. Как выписаться на волю – не знаю, «главный врач» ко мне не заходит. Если раньше жизнь воспринималась как музыка Чайковского, то в нашей палате – звучит только Шостакович - абсурдные звуки от инопланетянина.


И на улице мне стали встречаться парадоксальные ощущения. Например встречный народ – все в масках – на всех надеты воронки. У тех, где воронка наружу узким концом – это интроверт, весь в себе, ничего по сторонам не замечает. Если воронка наружу широкой своей частью, такой прохожий видит всё замечает и проявляет любопытство к окружающему его. И мои чувства тоже наталкиваются на парадоксы. Вдруг вспомнилось пушкинское «гений и злодейство – несовместны». Почувствовал наглое желание поспорить с А.С. …. Вспомним его же сентенцию: « Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон …. меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он» Я  считаю, что гениальное творение не может быть злодейским, но его автор  – вполне способен на отвратительные поступки. Более того, я считаю пошлым взгляд на гения как на обыкновенного человека, которому добавили таланта. Гениальность, как дорогая машина, требует специфического обслуживания, иначе она не повезёт. Специфика эта –  свобода для  носителя таланта. А свободный человек в глазах общества – почти злодей. Любой должен быть ограничен, связан семейственными, дружескими и общественными обязательствами.


 За такой мыслью сразу срабатывает дозор смысла жизни: как следует жить? Здравый смысл говорит о золотой середине, о неправильности впадать в крайности. Но тогда что скажет верующий? Что он не должен верить всецело, а так…, наполовину? И вопрос: существует ли объективная истина, которой нужно отдать себя целиком? В юности, когда нет ни житейского опыта, ни мудрости приходится на скорую руку решать главные вопросы бытия. И все разрешают их за счёт неудержимого напора и страстности, которых нет в зрелые годы. Все находят свою субъективную истину, а это означает, что можно жить и так, и эдак.  Абсолютной  истины  и хвоста никто не видел.

  Вот так…, и на улице ношу в себе свои абсурдные парадоксы и не могу всё осознать. У меня есть надежда, что когда мне придётся умирать я пойму, что все метания мои и вопрошания – были осмысленными и правильными в контексте всей моей жизни.  Дай Господь мне такой счастливый конец