Вечер в Париже

«Дорогой дневник,
Прости, что пишу в тебе сегодня так коряво. Сам понимаешь, на весу это не очень удобно.
Число… Хм… Какое-то октября. Я сбился со счета.

Я снова пишу тебе, а это значит, что сегодня был опять не лучший день. Представь себе, какой сложный механизм кухня! Это огромный инструмент, паутинка тонких шелковых нитей, и каждая должна быть связана с другими в определенной последовательности, чтобы получить кружево первого класса.

Все начинается с низов: посудомойщики тоже делают не последнее дело. Представь себе, что плохо промытая кастрюля может повлиять на вкус блюда, сгорчив мылом его привкус! Да-да.

Уборщицы должны поддерживать идеальную чистоту на этом «станке» кулинарных шедевров, поскольку повара, способные на такое великое искусство, как услаждение нашего чрева, могут иногда позволить себе быть забывчивыми и случайно перепутать ингредиенты «волшебного зелья», сунув в шипящий котел нечто лишнее, вовремя неубранное. Так же как грязный пол или стол могут вызвать отвращение маэстро, опустить его на землю с вершин вдохновения и тогда уже все – пиши пропало.

Далее идут заготовщики. Без них на кухне, где каждая упущенная секунда отзывается звоном монеты, делать совсем нечего. Идеально ровные пропорции кубиков моркови или соломок картошки вряд ли могут повлиять на вкус блюда, но ведь мы приходим в ресторан не только за пищей для наших желудков, но и для глаз, верно?

Заготовщики – первые прислужники поваров. Грилье;, пуассонье;, ротиссёр, гардманже;, паттиссье;, шеф, ше;ф-де-парти;… Я так и не научился их различать. Все они для меня – недостижимые высоты, горы настолько высокие, что за облаком не разглядеть верхушки, в общем, знатоки своего дела.
Представь себе, дорогой дневник, что в нашем ресторане все они именно такие – жизненно необходимые, вычищенные до блеска шестеренки в фирменных фартучках.

А теперь вернись на четыре абзаца назад. Да, это про меня. Все, что мне могут доверить – желтую обмякшую мочалку и ложе бывших марципановых великолепий. Но даже с мытьем посуды бывает справиться трудно. Например, сегодня я загляделся на кошку в маленьком окне под потолком (она шла по тротуару, на которое выходит наше подвальное окошко) и сполоснул тарелки вместо того, чтобы намылить их средством. И знаешь, что? Вкус бисквитных пирожных был безнадежно испорчен запахом их предшественницы-семги, что покоилась на этой же самой тарелке. Вся сложная система кухни рухнула у ее основания, старания 3 кондитеров пошли прахом из-за меня и уличной кошки…».

Он виновато вздохнул и потупил взгляд. Даже желтым клочкам бумаги, смятым на коленях и именуемым дневником, рассказывать о таком было неловко и глупо. Но кому-то нужно было.

В домах внизу, напротив и вдалеке загорались маленькие окошки, мелькали силуэты мужчин, женщин и детей. Просыпающуюся луну и ее верных спутников пока что загораживали легкие облака, мягкие, как барашки, так быстро гонимые по небу октябрьским ветром.

В ресторане на первом этаже то и дело открывались большие стеклянные двери, услужливый швейцар не уставал повторять «Добрый вечер, мадемуазель» и «Доброй ночи, заходите к нам еще», а в скверике напротив с самого утра играл одну и ту же мелодию старый шарманщик. Швейцар неприятно скалился на старика – мелодию, которая надоедает ему уже 9 часов подряд и старые, убогие заплатки на затасканном пиджаке. Но тот играл без устали, особо приветливо улыбаясь выходящим из ресторана барышням, которые жалостливо улыбались в ответ и одаривали его парочкой монет. Они и не думали, что раздражающее своим лязганьем железо в их карманах для него – богатый ужин и кусок хлеба для его маленького друга, облезлого, как пиджак старика. Этим поздним вечером и до самой ночи он будет ждать хозяина на другом конце города в старом покосившемся домишке, каждую секунду заглядывая глазами-пуговками в замочную скважину, в надежде на то, что это приблизит их долгожданную встречу.

А о чем в этот момент думал сам старик? «Почему один и тот же миг может быть ночью и вечером для разных людей? Для тех, чье увеселение только начинается – вечер, уходящим – ночь. Значит ли вечер последнюю возможность наслаждения днем, в то время как ночь лишена всякого шанса?..». Думая так, он переминался с ноги на ногу, хотя обе они одинаково болели и затекли.

«…Что и говорить, дневник, многим бывает много хуже, чем сегодня мне. Сейчас я могу сидеть на этих больших листах металла, нагретых солнцем в течение дня, слушать шарманщика в сквере, и, если приглядеться, я увижу шпиль Эйфелевой башни…» Мальчик улыбнулся и начал болтать ногами в такт мелодии, чем спугнул покоившихся на карнизе голубей. Ему было очень грустно, что никто не может разделить с ним красоту этого вечера. Он ошибался: парочки худощавых бродячих кошек сидели тут и там, изгибами хвостиков образуя подобие геометрической фигуры, и не отрываясь смотрели на луну: теперь полную и желтую, испещренную маленькими кратерами, в компании мелких звездочек на темном и чистом, ныне безветренном небе.