В городе N

В каждом маленьком городе живут свои маленькие детские страшилки. В городе N жила одна из самых невероятных и самых настоящих одновременно.

— Не ходи один по улице вечером, — говорила мальчику мама, — Когда темнота опускается на город и выключаются огни, когда самые отъявленные мерзавцы, убийцы и воры закрывают глаза, чтобы забыться и приблизить свет нового дня, на улицу выходит Он. У него есть тело, но нет лица, он всегда подкрадывается незаметно, так, что не успеваешь даже вскрикнуть. Он никогда не говорит и люди, с которыми он встречался, больше не произносят ни слова. Он съедает живые, бьющиеся сердца, и человек не доживает до рассвета.
— Как его зовут, мама? — в страхе спрашивал мальчик, но на этот вопрос у нее не было ответа.

Мальчик жил и взрослел в городе N, но никогда не слышал о людях, которые бы умерли, вдруг лишившись своего сердца. Все умирали от чего-то простого: сильного гриппа, инфаркта, тяжелых родов, заражения крови в конце концов. Он хотел захлопнуть мамину страшилку в ящике с детскими воспоминаниями и никогда больше его не открывать, тем более ни от кого в городе он больше о ней не слышал. Страшилка же не хотела, чтобы ее стёрли из памяти, и возвращалась к нему вечерами, когда в окнах жилых домов один за другим выключался свет.

Он был уже взрослым, однажды возвращаясь домой за полночь. Его никто не ждал, так что спешить больше не нужно: мама давно умерла, своих детей у него не было, а завести собаку или кошку, что ждала бы поздно с работы, он не решался: слишком боялся снова кого-то хоронить. Работа была монотонной и не приносила удовольствия. Он ходил на нее как-то по инерции, чтобы было чем занять время между пробуждением и концом дня, чтобы было на что купить молока и хлеба, заплатить за квартиру.

Единственное, что доставляло ему удовольствие — это цветы. В их маленьком уютном дворе у старой пятиэтажки на несвоей земле он разбил не свой, а общий сад, так что старенькие бабушки и дедушки, мамы с маленькими детьми приходили полюбоваться. Пенсионеры часами сидели на лавочке у его подъезда, а дети неловко склоняли к себе стебли цветков, делали вид, что нюхают их и восхищенно качали маленькими головками. Ему было ужасно приятно смотреть на них из окна: все они улыбались, искренне радовались тому, что из голой земли сумели взрастить его терпеливые руки.

Той ночью он уже подходил к дому, как вдруг увидел темную фигуру в своем саду. Кто-то ломал ветки красных пионов и растаптывал упавшие цветы.

Мальчик тронул фигуру за плечо и обомлел, когда она обернулась: это был высокий, очень бледный человек, у которого не было лица. На месте глаз зияли пустые глазницы, вместо холмика носа были две узкие плоские ноздри, а рот был двумя сомкнутыми полосками кожи совсем без губ. Фигура протянула к нему руку, и ее кисть утонула где-то внутри, как будто не было никакой преграды из кожи и рёбер между ней и тёплым живым человеком. Она вытащила наружу его сердце: бьющееся, но почему-то совсем бескровное. Мальчик опустил глаза на место, где раньше жило его сердце: на этом месте образовалась дыра. Ровная и бескровная, как будто кто-то вырезал ее ножницами. Из дыры выпадали, катались по асфальту и со звоном разбивались дорогие сердцу вещи: поцелуи мамы, пронзительный взгляд девчонки, которая так и не стала «его», улыбки стариков и детский смех над садом. Воспоминания вылетали откуда-то из глубины его тела и стали похожи на маленькую свалку. И как люди на первом этаже не проснулись от такого грохота?

— Кто ты? — спросил мальчик без особой надежды.
— Я — пустота, — был ответ. А может, ответа и не было. Он родился сам собой из звенящей вечерней пустоты спящего двора.
 
Когда все счастливые воспоминания, которые были в нем, выскреблись из самой глубины памяти и тела, ему вдруг стало горячо. Он почувствовал, как сильно бьется сердце: и вправду, оно забилось чаще в руке темной фигуры. В зияющую дыру на его теле вдруг ворвался горячий воздух. Такой горячий, что стало трудно дышать. Воздух все напирал и напирал, давил на кости и внутренности, распирая мальчика изнутри. Ему стало так больно, что он присел бордюр и опустил голову. Потом он лёг, надеясь, что боль утихнет, закрыл глаза и забылся.

Официальная статистика смертей врет, сама того не зная. «Ещё одного молодого парня убил инфаркт» — с сожалением обсуждали на следующий день в саду соседи. Его нашли лежащим на асфальте среди измятых красных лепестков. Тем временем Пустота царапала новый клинышек на стене своего послужного списка.

Назло несправедливостям, одиночеству и болезням, дворовый садик не зачах. Все, кто так любил приходить сюда, старался помогать ухаживать за ним по мере сил. Старые бабушки в самом начале лета бережно высаживали в землю молоденькие цветочки, которые вырастили за зиму из семечек на своём окне, школьницы и школьники пропалывали и окучивали клумбы, а дети поливали их из своих игрушечных леек.

Особенной гордостью этого сада были пионы. Бордовые, розовые, персиковые, белые — они росли крупными увесистыми кустами, и стебельки их прогибались под тяжестью множества пышных цветочных чаш. В самый разгар цветения соседи срезали несколько красных цветков и ставили в простую бутылочку на окно первого этажа в память о замечательном человеке, который так любил делать других счастливыми, даже когда был несчастлив сам.