Мак Маг. Девушка из соседнего подъезда, гл. 7

- Вы будете удивлены, Макс, но они, эта парочка, - Ольга и ее «Собакевич», имени которого я не помню, так как разговор у нас с ним был ёмким, коротким, - но они ведь, Макс, настоящие влюблённые.
- Вы сказали – вас застали на месте измены Ольги – астролога, предварительно оказывающей вам услуги совсем иного порядка, как я понимаю, - профессионального – предсказательного, так сказать, и вы с ней оказались в одной постели…
- Да, если, это можно назвать постелью, - ответил Дэн.
- Ну, да, я понимаю. И что же? Собакевич вас вытянул из того укрытия, шкафа?
- Нет, - Дэн посмеялся, - нет! Но он, клянусь, взглянул мне в самые глаза. В самые.
Зрачки его даже мелькнули по моему вспотевшему лбу и … и я увидел в них блеск ужаса, того, что со мной скоро должно было быть. Его взгляд … ну, как бы вам сказать… нечеловеческим был.
- Так.
- Но и, Макс, в то же время в этом взгляде, я успел уловить что-то иное, - слеза, что ли.
- Слеза?
- Отчаяние.
- Я не пойму, Денис, объяснитесь.
- Я и сам не понял сначала. Не только в теле, а и в полуживом сознании порой замирает смерть.
Я молчал.
Дэн снова уставился на меня неизвестным мне вопросом. Я молчал - рассказчик мой подошёл к апофеозу своей повести и вот-вот должен был вылиться в самостоятельную форму окончания чего-то.
Определённо некоторое время он находился в трансе своих воспоминаний.
Пальцы руки его собрались в кулак, в шее шатнулся кадык.
Дэн поморгал, желая прийти в настоящее время, продолжал:
- Собакевич ушёл, твёрдо, гулко стуча башмачными ногами. Вышел вон из комнаты, да. Я сжался в позе эмбриона, не чувствуя ничего вокруг, не видя ничего вокруг.
Когда дверца отворилась, я тут же вывалился из шкафа камешком.
Передо мной было бледное, будто постаревшее, измученное лицо Ольги.
Ее трясло. Она была наспех одета, - воротничок блузки загнут внутрь. Мне вдруг захотелось поправить его, успокоить, прикоснуться к ее тонко, элегантной, нежной шее, которую я несколько минут тому целовал.
- Поднимайтесь! – Скомандовала она мне.
Я встал и принялся приводить себя в порядок.
Кажется, того, что будет дальше (а, что -  неизвестно) - мне никак не избежать.
Ольга, обострив носик, обозлившись на что-то, сопровождала почти всякое моё движение кратким нетерпимым вздохом.
Но ведь ничего формального! Нужно радоваться, что все обошлось.
«Спешить некуда, - думал я, оттаивая мыслями, - вот сейчас меня тот-этот ее муж, огромный человек, встретит там, за дверью и даст по голове колоссальным своим кулаком. Вытрясет из меня весь дух, а потом…»
- Я не пойму…, - начал я Ольге, под строгим взглядом Ольги, завязывая шнурок на ботинке.
- И, запомните! – Услышал я от неё, поднял голову и видел чётко, изобразительно подёргивающиеся губ в почти беззвучных словах, но в выражении,  в которое она вкладывала особенный смысл, вышептывая каждую буквочку.
- За-пом-ните, ни-че-го не бы-ло! Это роковая случайность. Ни я никогда, ни вы ни-ко-гда больше со мной не встретитесь. Вот так! Я люблю этого человека и только одного человека!
- Хорошо, - ответил я, стараясь попасть в тон, и попятился к выходу, - хорошо.
Что-то мне подсказывало, - просто я уверен был, что кулак по моей голове Собакевича будет как-то где-то даже очень справедлив, там - за дверью.
Да-да, там это должно было случиться! И, наверное, справедливость, истинная справедливость – не так уж и болезненна! Справедливость ради справедливости же, разумеется.
«Да, - говорило моё внутреннее «Я», - я виноват, но в определённую меру! Ольга ведь сама виновата. Почему я один должен страдать от измены ее вообще, а мне несвойственной совсем? Ведь я тоже того … люблю…»
Что-то с чем-то мешалось в моей голове, создавая буквально бурно, дурно пахнущую мыслеформу.
И я хотел бы отправить ее ко всем чертям, но мне нужно было, как минимум, вынестись самому из этого астрологического поронодома.
Не оглядываясь к моей бывшей скоротечной любовнице, толкнул я дверь, готовясь непременно и тут же встретиться с ее мужем.
Готовясь выкрикнуть последние какие-то оправдательные слова в свою пользу, и все так же, не понимая: «при чем тут, собственно, я?»
«Нет, я уж ему, большому, достойному человеку, скажу, что де не виноват.
Что де эта гнилая конторка астрологов - гадателей – весьма подозрительной, оказывается на самом деле, не то, что надо! Что они тут занимаются вовсе не тем, чем положено порядочным, приличным людям.
«И, знаете ли, ваша девушка, Ольга, то же идеал…»
И вот, значит, выводом: чтобы он волочил, Собакевич, куда подальше миловидную свою жену прочь отсюда! И сам бы шёл!
Почему б я это я должен отвечать всем своим существом за чужой порок?
Я спрашивал себя, Ольгу, мужа, заговаривая сам себе зубы, проталкиваясь назад в знаменитую комнату с женщинами, пьющими чай.
Вышел, постоял на месте.
Дверь за мной Ольгиной рукой, мягко, прикрылась.
Огромная дама, встретившая меня тогда у порога, в первый раз, сейчас сидела со всеми за столом, гадательницами, глядела на меня.
Я не мог разобрать выражения лица ее, но подумал, что и не стоило того: присматриваться лишний раз.
Я пришёл – погадал, меня использовали, понимаете ли, пригрозили еще!
«Впрочем, чем пригрозили? Предупредили».
И я пошёл-ка пойду-ка подобру – поздорову. Вон пойду с превеликим преудовольствием и навсегда.
«И где же Собакевича кулак?»
Кажется, я откланялся.
Девушки, ухватившиеся за кружки, наперебой глядели на меня любопытствующим видом.
Чашки с чаем плюс разноцветные с циферками, да лекальными линиями полотна карт на столе лежали, упираясь в их руки, края чашек.
Из-под одной страницы полотна карты вдруг выскочила объёмная рука большой дамы.
Рука взлетела и хлопнула ей по коленке, издав звук удара свиного окорока. Лист карты, взлетев, прошуршав в воздухе, улёгся назад.
- Я пошёл, - пробубнил я всем на прощание.
Кстати, мужской половины этого заведения я не увидел. Их стол оказался пуст.
«Ну, правильно, - шагал я к выходу, стараясь удержать самообладание, и не наступать сам себе на ноги, все правильно: как тут сразу-то не догадаться? Не он один, Собакевич, меня мутузить будет, а вся мужская компанейка, вся лавка этой астрологической бригады, мужского, то есть состава, мне даст решительное обучение… Да-с!»
«По всем этим моим знакам: Львам, да Овнам, да Девам в Стрельцах, полуобортной мантикой планет, да по морде…»
« Сейчас все звезды на моей физии… все очень даже приятно рассыпятся! И – за что же это мне такое наказание?!»
Кое-как я пробрался к парадному выходу, толкнул треклятую дверь.
В спину мне громогласно прозвучало широкомензурной медной тубой: "У вас сегодня хорошее «Солнце»: честность, откровенность, рыцарство, благотворительность, любезность, смелость … покровительствует вам!»
Это было выражение большой дамы.
Я вышел, не оглядываясь, закрыл за собой дверь, пошатываясь, плохо ориентируясь, ощущая себя будто снова в спасительном прежнем шкафу.
Направил ступни, куда сами они вели.
Вокруг шумела жизнь. И дело шло к вечеру.
Рокот транспорта, галдёж птиц на деревьях, вспорхнувшая вдруг стая голубей перед самым носом, тротуарные лавочки, сидящие люди на них, - все это должно было постепенно вернуть меня в чувства, нормальному ощущению жизни.
Несколько раз я оглянулся. Никто не преследовал.
Не верилось.
Шаг, сбивчивый до того, стал выравниваться, я прибавил ходу, дабы навсегда, навсегда удалиться из этих мест.
Вот так, Макс!
- И что же? Где ваши мертвецы?
- А вы не спешите, уважаемый. Дело в том, что даром я расслабился заранее.
Пройдя довольно расстояние и завернув на ближайшую остановку транспорта, я увидел Собакевича.
Он стоял ко мне спиной, но я узнал этого человека. Принял мгновенное решение и развернулся, чтобы  ретироваться.
- Эй, - услышал я, окликающий голос.
Нет, никакой остановки не могло быть!
«Разве, что бежать?»
И тут с ногами моими что-то случилось. Они отказывались слушать меня. Я остановился, оглянулся.
Ко мне широким шагом направлялся муж Ольги.
Это был тёмный тяжеловес с широкими нахмуренными бровями, ужасными выпяченными смолянистыми губами. Мне и вида его было достаточно, чтобы получить полнейший шоковый курс разоблачённого любовника.
Ноги отказывались идти.
Вы не скажете ли, Макс: в ногах счастья нет – это понятно. Но есть ли в них Судьба? Судьба – с большой буквы? Мне кажется, есть.
Грозная фигура нещадно приближалась ко мне, прикрывая своей тенью всевозможный свет, итак слабо тянущийся от фонарей, поседевшего неба.
Он подошёл ко мне, оглядел. С его ноздрей тянулся бычий свист.
- Здравствуйте, - предложил я.
- Вы – это вы? – Спросил Собакевич, ступая последний шаг ко мне и уж касаясь своим выпяченным животом меня.
Этот миг мне показался вдруг почему-то несколько облегчающим.
Мне показалось вдруг, что ничего в муже Ольги нет того страшного, что составлять должно истинный страх.
Но я способен был только улыбаться.
- Вы, - человек поднял на меня руку. Указательный палец сарделей уперся в мою грудь, - вы понимаете, что с медицинской точки зрения в седьмой лунный день уязвимы лёгкие и бронхи? Возрастает вероятность простудиться.
Я поморгал в его квадратный подбородок, ничего решительно не понимая.
- Желательно хорошо проветривать помещения, больше дышать свежим воздухом, но при этом не забывать про сквозняки. Вы понимаете это?
В моем горле что-то просвистело.
Собакевич опустил сорделю и уставился взглядом в то место, где во мне что-то ещё шевелилось.
Он тяжело дышал, шамкал губами, прокашлялся, брызгая на меня слюной.
- Вы же этим занимаетесь? – Произвёл он.
- Чем?
Собакевич дал ещё шаг вперёд, тем, заставляя меня отступить. Расплата уже зияла на моем челе.
- Ах, да! – Хлопнул я себя по лбу и вопросительно поглядел на мужа Ольги.
Кажется, я ещё что-то говорил, и видел, Макс, как за каждым безумным слогом моим, неосознанной речью моей, судьбоносной речью, лицо нового знакомого разглаживалось почему-то и светлело.
Вещал я всякий бред: что де, действительно, я заскочил проветрить комнату, что де залез прибраться в шкаф. И лунный день и Стрельцы в полуоборотной мантике планет тоже имеют значение, а что там ещё говорить о седьмом дне пришествия…
- Чего? – Собакевич остановил удовлетворённое дыхание.
Я принялся жестикулировать и что-то говорить о вере в Высшие сил и таком прочем, о математически выверенной астрологии, теории и практической пользе ее, нумерологии, и так далее.
- Ну, в общем, вы понимаете, - спросил Собакевич, - болезни в это седьмой лунный день легко поддаются лечению, и физические упражнения сегодня направлены в мирное русло!
- Ага, - не прекословя, согласился я.
- Я так и думал, - Собакевич поднял руку и на этот раз возложил всю ладонь на мое плечо. – Я так и думал. Вы простой уборщик помещения, правда? Природа не обманывает, да-с. Это я перед вами сглупил и виноват даже: седьмой лунный день проходит под символом петуха, а это – пробуждение активности и бдительности. Пожалуй, я излишне был напряжён сегодня и даром заскочил к жене на работу.
Мы с Собакевичем обменялись любезными взглядами.
Я уловил искреннее подтверждение его словам в его бездонных, оврагих глазах. Я кивнул на всякий случай, не ощущая никакой динамики нашего разговора. Мне хотелось лишь немедленно уйти. Уйти, уйти, уйти. В ногах я уже чувствовал силу.
- Что ж, будьте здоровы! – Большой человек отступил, развернулся, кивнул, морща толстой шеей и потопал прочь.
Я проделал подобные действия ему в спину и едва держал шаг прочь, желая бежать, просто не бежать.
Вы, понимаете, Макс, что произошло?
Произошло то, что человек зомбирован на вере в астрономию.
Он не верит, не верил своим глазам, не мог верить, не верил измене жены, но верил в какой-то лунный день, потому что в этот день не могло ничего более случиться, чем лёгкое раздражение нервной системы.
Если те, за столами да попивающие чай, да с картами, девочки, да с тестами неправильно угадали день «условной невидимой измены»: выбрали меня, выбрали мне замужнюю женщину, с которой я бесстыдно повалялся на полу.
То другой, подобие их, но с другой стороны, почувствовав петуший седьмой день, узрев реально грех, тем не менее. И отказался верить в него совершенно, оставаясь преданным адептом знаменитой науки.
Так какая же это наука? И какая в ней вера?
Или так, Макс, происходит со всеми фанатами науки и веры, а?
- В данное время наука и вера объединяются, - ответил я, - многие вопросы, которые вера и наука ставили друг другу, приносили значительные плоды, так утверждает, например, один из исследователей происхождения Вселенной.
Упрощённая модель, согласно которой наука выставляется противником религии, сильно рискует и лишается объяснений очень интересных взаимоотношений, исторически сложившихся между этими сферами.
Ведь одинаково: и наука, и религия рождает чувство благоговейного трепета, не правда ли, Дэн?
Молодой человек помолчал прежде, чем ответить.
- Вот и вы, Макс, теперь мне напоминаете глаза того отчаявшегося Собакевича, перед которым я испытывал буквально животный страх.
Но его слеза была страшнее. Страшнее для него же самого.
Он был мёртв в своей науке и вере.
Так куда же ведёт эта ваша пара: наука и вера?
К отчаянной слезе? И не ровно ли посредине находится, названное вами только что, чувство благоговейного трепета вообще?
Вообще, Макс, понимаете?
Я не говорю о полезности разумного объединения веры и науки, воображения и факта, но я спрашиваю, в общем: где начало, и где окончание всего? Или всем: нам и вам остаётся лишь серединка?
Серединная абсолютная истинность, отчаянная слеза.
И это есть тесный, крепкий, безусловный всеобщий союз мертвецов, а?


8