Лифт. Глава 5. Красное на голубом

Рафа сказал, что все будут спать, но в комнате горела настольная лампа. Женщина стояла в профиль ко мне и водила рукой по освещенному столу. Я по привычке старался не зацепиться за предметы, чтобы не произвести шума, и по привычке выглядывал из-за угла.
 
В первый раз я пришел один. Рафа сказал: «Справишься. Спящие и младенцы – твой профиль». И похлопал по лопаткам увесистой ладонью.

Шутил. Но вчерашние мне, и правда, понравились. Особенно утренний, которого задавила кошка. Так и спал в длинном холодном коридоре барака в высокой коляске, туго перемотанный по одеялу ярко-голубой лентой, а на груди рыже-чёрным увесистым клубком покоился внушительный пушистый зверь. Мех животного лоснился. Встающее солнце пускало через пыльное стекло над входной дверью перебегавшие искры, лизало мягкую шкурку. Или кошку я сам додумал. Как и историю его жизни. Спящие умилительны, с ними приятней. И значительно удобней.

Пока Рафа разбирался с матерью, я забрал ребенка, подоткнул потеплей намотанные на него пелёнки и начал подниматься. Тот сложил мягкие губы и дышал мне в шею. Я видел дебелую, молодую ещё женщину - рослую, с крупными руками в синих прожилках, закатанные рукава потерявшего цвет белесого, голубого когда-то, халата,  - сползающую затылком по косяку приоткрытой в комнату двери. Оттуда тянуло теплом не остывшей ещё постели и запахом мужского пота, слышались сдавленные, сдержанные звуки перемещений. Она становилась на ноги, прихватывала сзади руками соломенные с сединой волосы, закручивала  их вверх, всхлипывала:
- Ой. Оюшки, – и снова бороздила спиной по раме на пол.

К ней никто не подходил, не поддерживал. Ни участковый, ни толпившиеся рядом соседи и свидетели. Ни медики.

Двое мужчин осмотрели младенца. Один хотел передать его девушке с чемоданчиком, но второй сказал: «Я сам», и девушка с распахнутым глазами повернулась и двинулась за ними в бившееся в стеклянную фрамугу барака светило. Они удалялись, свет слизывал силуэты. Я плотнее прижал ребёнка к груди - и мы пошли вверх.
– Оюшки, - цветущее полнокровное тело вновь поплыло по косяку под ноги стоящим.

Сверху я видел полные белые  колени, узкий тоннель коридора с множеством выходящих в него дверей, клетки комнатушек, в которых копошились люди. Второй такой  же, и третий сходный барак рядом, и сзади. И дальше, за ними, ещё: однотипные, длинные, одинокие серые шпалы проходов вдоль горизонта.

Я нёс младенца в безопасное, подобающее ему место, подальше от бросившей его к зверям женщины, от сырого холодного тамбура, от дымного, утыканного нефтяными вышками города, от этой изрезанной вагонетками узкоколеек, карьерами и времянками, уставленной мрачными городами земли, не могущей и дня прожить без боли и смерти.

Перед глазами уютно свивался трехцветный кот. Седая солома останется там, со своим животным, и уже сегодня будет прижимать его к груди вместо младенца. Земля полна опасностей, люди непредсказуемы и жестоки. В наших же полях всегда тепло и солнечно. В янтарном Полдне дома из дорогих камней, всё с золотыми башнями. Сапфир, смарагд.
 
Я думал только о том, чтоб ребёнок не проснулся и не нарушил мой стройный замысел. Пока они спят, им проще помочь. Только дай мне время – впредь ты не будешь знать одиночества и разочарований. Верь мне, малыш. Не сбивай. Когда они открывали глаза, барахтались, метались, их скачущие мысли пробегали по моей шкуре электрическим током, дергали во все стороны, хотелось разжать руки и отпустить. Это сбивало с толку. Рафе в костюме хорошо, его не пробирает. По мне ж, пусть идут, куда хотят. Может, и вправду, с матерью ему веселее будет. Школа, опять же, друзья. Смутные воспоминания - тоскливые, сосущие – всплывали набухающими пузырями, впускались в кровь, настроение портилось. Рафа всегда выручал: подходил и забирал путника.

Теперь я был один. И решил дождаться, пока она уснёт.
 
Она стояла и смотрела на освещенную поверхность. Потом - в окно. Затем беззвучно наклонялась, заправляла левой рукой за спину выпавшие пряди и, с легким шорохом, передвигала пальцами правой по столу осколки красного стекла. Казалось, она не дышит. В углу цокал пластик часов. В остальном же было так тихо, что каждое передвижение стекляшки царапало тишину и сотни мурашек поднимали шерсть на моей спине дыбом.

В смежной комнате заскрипела, уминаясь, кровать. Женщина застыла, прислушиваясь. Неуверенно повернула голову в сторону проёма. Я тоже напрягся. Мужчина долго и шумно ворочался и, наконец, захрапел. Она с облегчением опустила плечи, подалась в сторону разложенной по столу мозаики и начала спешно, обеими руками, перемещать стеклянные пластинки.

Это напоминало игру в пятнашки: место сдвинутого тут же занимал идентичный родственник - такой же обточенный и красный. Пристанище же для смещённой части никак не находилось: женщина гоняла её по всей поверхности, поднимала, укладывала вновь. Часы тикали, ноги затекали. Ровное мужское сопение периодически обрывалось - она вздрагивала, взъерошиваясь острыми лопатками. Затихала, вслушиваясь. Пережидала, пока мужчина перевернётся. Когда храп возобновлялся, опускала лампу ниже – брала рукой за тонкую железку и мелкими движениями пригибала к основанию. И, наклонившись ещё сильнее, продолжала искать.
 
Собирание картинки из одинаковых, как близнецы, пазлов могло затянуться надолго. Рядом, на подоконнике, в пластиковых коробках лежали такие же цветные пластинки. Я шумно зевнул и, подскочив, испуганно прикрыл рот рукой.  Женщина ничего не заметила. Тогда я вышел из-за косяка и подошёл ближе к столу.

Поверхность горела красным перламутром. Женщина, словно инкрустируя горящий хаос, бессмысленно водила над ней руками. Казалось, он обжигает ей ладони. Я тоже протянул свои и пощупал воздух над стеклянным пламенем. Было, и впрямь, тепло.

Я присмотрелся. Некоторые осколки отдавали рыжиной, другие – жёлтым, несколько раз отсветило зеленью. Вблизи это было похоже на игру. Она словно гадала, меняя расклады: думала – и передумывала, составляла и перерешивала, выстилала и перешивала. План? Историю? Дорогу?

Я заходил, аккуратно обходя женщину, вокруг стола. Сейчас, помещая и убирая, она меняла ход событий. Узоры плелись, проступали рисунки. Я тоже поднимал руки и шевелил пальцами, представляя, как под ними меняется жизнь: я украсил длинный коридор барака цветами, поставил желтый мягкий дом для кошки, наплёл в застиранный халат махровых нитей и вернул ему синеву. Прикрыл тёплым подолом полные колени. А позже вернул младенца. На место.

Где-то в глубине квартиры одна за другой хлопнула форточка и дверь. Женщина отпрыгнула от стола, я отскочил к стене и прижался. Она прошла мимо, приоткрыла дверь в помещение напротив, заглянула, послушала и вернулась назад.

И снова начала двигать. Но теперь как-то замирая: прежде чем вытащить из пластикового ящика очередной самоцвет, останавливала и без того призрачное дыхание, вся обращалась в слух, бесшумно, за уголки, вытягивала зеркальный кусочек и аккуратно переносила его на основание. Коснувшись стеклом подложки, снова прислушивалась и осторожно вдыхала. Я приклеил ладони к животу и тоже старался не шевелиться.

Плотный картон местами, особенно по углам, поистёрся от времени. И, когда крупный восьмиугольный осколок выскользнул из рук, он сначала накрыл со звоном соседей, а затем, съехав, застрял лучом в растрёпанной трещине.
Женщина смотрела на восставшую звезду с удивлением. Следом перевела взгляд за окно.

- Долго ты ещё там? Сколько можно ходить?
В комнате рядом угрожающе  заворочалось, и, неожиданно быстро, оттуда, почёсывая голые бока, вышел мужчина в синих в горошек трусах.
- Свет выключи. Вставать скоро.

Он хмуро глянул на стол и пошел, шаркая тапками, по коридору в туалет.
- Да, пять минут, заканчиваю, - выскочив вслед за ним в коридор, громким шёпотом прошелестела женщина и, рванувшись к столу, застрочила, собирая, пластинкой по пластинке: на этот раз стекло цокало и звякало, шуршала бумага, - Пять минут. Две минуты. Одну секундочку, - она смахнула последние фрагменты в один контейнер, подхватила картонку с оставшимися стёклами и засунула, приподняв сиденье, в диван. Туда же отправились коробки с блестящими плашками.

Поправила плед, проверила ребром ладони полировку стола, смахнула крошки в другую руку, сбегав в кухню, стрясла в ведро, составила лампу на пол, оттуда подняла металлическую вазу с искусственными фруктами и установила на середине.
Дверь туалета хлопнула, мужчина вернулся:
- Всех будишь. Вставать скоро. Таньке бы хоть спать дала.
- Я проверяла, спит. Прости.

На ходу развязывая пояс халата, она торопливо исчезла в темноте у кровати. В окно застучало – я вытянул шею: в чёрное глухое стекло билась перьями большая белая птица. Перья скомкались, оттолкнулись - и пропали в темени.

Муж, широко раскрыв рот, зевнул, поскрёб щетину, прошлепал передо мной к столу, постоял, изучая, провел, словно проверяя пыль, пальцем по глянцу, поправил сетчатую железную ёмкость с пластмассовыми гранатами и инжиром, зажмурив один глаз, отцентровал, щёлкнул свет и тоже исчез.

Я стоял в нерешительности. Бородатый уснул. Женщина тихо белела рядом. За окном светлело: между подножьями домов просачивалось тонкое золото. Я присел на диван. Под сиденьем скреблось. Я привстал. Женщина повернулась на бок, просунула руку под руку мужа, прильнула к его спине, поцеловала в ямку под шеей и зарылась в неё носом. Он недовольно дёрнул плечом, она съёжилась, затихла. Переждав, снова прислонилась и счастливо смежила глаза.

Я приподнял сиденье. Оттуда, словно из-под открытой крышки кастрюли, вывалился жар. На дне бельевого ящика расползлось стекольное ваяние. Я вытащил подложку на ковёр. Незаконченная работа напоминала карту, пылающее красными маками поле, густое море, кипящее алыми водорослями, морды пегих лошадей, пещеру или вершину скалы, заполненную дивными животными, бессчетные стаи в закатном небе.

Я нашёл себя. Взял пазл и примерил ему место. Захотелось быть в правом верхнем у облаков, там стало жарко и ветрено и вздумалось быть левее и ниже, рядом с людьми и животными, или стать тенью орлиного крыла. Стекло, казалось, хорошо вмещалось в оперение. Я оценил размер и начал, подгоняя углы, вставлять лоскут. Вдруг пластинка приподнялась и потянула меня за руку. Я не поверил, сжал её сильнее и вернул на место. Деталь, явно выпутываясь, заёрзала - я растерянно отпустил.
 
Стекляшка поднялась над картиной, покружила, присматриваясь, и легла на другом конце рисунка. Я подтянулся за ней, чтоб рассмотреть. Прямо перед моими глазами кусок снова поднялся и принялся исследовать новое место. Вслед за ним поднялись с разных углов его братья. Над полем двигались и сплетались потоки меди и пурпура.
Я сидел, наблюдая за спекавшимся кружевом. Реки падали, пророчили и шептались, недра рождали и возносили потоки и горы. Веки потихоньку тяжелели. Из коробок в диване поднимались новые части и двигались к нам. Не спит. Женщина не спит! Обняв мужа, она продолжает перебирать своё стекло! Я мгновенно открыл глаза и заглянул в комнату. Супруги дышали ровно, мужчина присвистывал.

Жизнь во сне. Какая дурацкая затея. Солнце неудержимо поднималось. Пора. Похоже, не успела. Чего тянула? С полметра по каждой стороне. Сесть да в вечер сложить. Всё равно завтра весь калейдоскоп перетряхнётся. Ну, не судьба, значит.

Я наклонился, поднял вывалившиеся из рисунка осколки и потянул дощечку за край. Женщина тут же оказалась рядом и накрыла её рукой. Два круглых сосредоточенных глаза смотрели молча. Выжидательно. Сбоку, из окна, за мной тоже следили. Я понял: она знает, что я сильней. И не отдаст.

Тогда я сдвинул её на лист со стеклом, взял его крепче - и мы стали подниматься. Тяжёлые белые птицы кружили, не приближаясь, около. Под ногами оказались стены трехкомнатной коробки. Там, уткнувшись в спину мужа, спала жена. В комнате напротив девочка лет пяти обнимала мягкую игрушку.

Женщина на картонке тоже смотрела вниз. Сначала порвалась связь с мужчиной, после – с девочкой. Нити растягивались. Вздувались, вылезая, корни. Что-то рвалось, вокруг со свистом проносились обломки крючков и взлохмаченные обрывки канатов. Женщина сгибалась и прятала лицо, но руку не отпустила – всё так же придерживала ладонью колыхавшиеся декорации. Я подтряхнул фанерку – она вскинула на меня глаза и положила на мозаику вторую ладонь. Стены многоэтажек тут же исчезли за облаками. 

На пути к замку нас встретил Рафа. Я оставил художницу и подошел к нему. Рафа первый раз протянул мне руку:
- Поздравляю.
От его неудобной жесткой ладони, зажавшей мне всю пятерню до запястья, хотелось освободиться. Я промолчал. Он отпустил руку и стал натягивать на неё свою космонавтскую перчатку.

- Слушай,  - он бросил взгляд в сторону женщины. - Совсем забыл тебе про стёкла сказать. Смотрю, сам догадался. Растёшь!
Он вознамерился снова постучать меня по лопатке. Я слегка уклонился и указал рукой за его спину:
- Кифа на месте?
- А где ему ещё быть? 
Он всё рассматривал мою подопечную, прижимавшую к боку лохматый край скрижали.
- А ты молодец, что взял. Второй раз бы уже не вернуться. Добренький, - он повернулся ко мне, и я увидел разом все его тридцать два ослепительно белых зуба. 
- Да она сама вцепилась, - почему-то смутившись, небрежно ответил я и сердито цыкнул себе под ноги.
– Ничего. С опытом придёт. Я тоже таким был. Ну давай, с почином.
Он прикрыл белоснежность твердыми губами и, натягивая на ходу на кудрявую голову шлем, направился по дороге, по которой мы только что пришли, к шахте. Проходя мимо женщины, снова бегло оглядел её и обернулся ко мне:
- Перчатки у завхоза спроси!
Последнее размазанное слово долетело уже откуда-то с перекрёстка.

Женщина стояла у края грунтовки, переминая пальцами свободной руки тугие колосья. Дорога до замковых ворот шла полями. Серыми, как и всё здесь. Серая пыль покрывала её ботинки. Когда успела обуться? Странное подозрение мелькнуло и застряло где-то в недрах черепной коробки. Картонка, упертая в правый бок, тоже была покрыта чем-то, похожим на дым. Только сейчас я заметил за её спиной перекинутый холщовый мешок.

Я двинулся вверх по серым камням, она пошла следом. Каждый новый подъём открывал новую вершину. Дальше дорога пошла ровней, камни под ногами всё больше напоминали булыжник. Я исподтишка посматривал на женщину. Она шагала, глядя под ноги, изредка перебирая доску с виньетками с одной на другую сторону.

От главной дороги в сторону кампуса отделилась широкая мостовая, мы же, обогнув пепельно-сизый холм, вдруг попали в живые луга. Справа и слева, и впереди, сколько хватало глаз, высились жёлтые и зеленые веселые пригорки. Пахло свежей и подсушенной травой. Пестрели стайки мелких цветов. В воздухе носились стрекозы, низко гудели невидимые шмели.  Далеко, за последним шафранным холмом, горели башни золотого Полдня.

Перед первым пригорком по сухой просёлочной дороге, как обычно гремя ключами, ходил Кифа. Женщина остановилась. Коренастый, упитанный, бодрый, всегда чем-то занятый Кифа действительно был похож на рачительного завхоза. Я подошёл к нему и почтительно остановился в двух шагах.

- Ну, - скосил он в мою сторону бисерные шустрые зрачки и тут же снова занялся соскребанием ржавчины с кольца для отмычек. - Ну и где ты был, избранный.
- За женщиной ходил, - получилось хмуро и резко.
- Вижу, - сморщив мясистый нос, мимолетно сощурился он в сторону художницы. – Долго-то почему? Мне самому теперь являться и вествовать?
- Лапы, наверно, короткие, - от его притворной строгости хотелось дерзить. - Мне бы ваши ноги.
- Ну да. Не только ноги мои, но и руки, и голову. Иди уже,  - он сдул с кольца остатки бурого налёта и принялся прилаживать его на поясе.
- А перчатки можно будет взять?
Кифа стянул очки с лысого загорелого лба на край носа и пристально осмотрел меня:
- Ты гляди.
Снова поднял оправу и, отряхнув друг о друга руки, пообещал:
- Выдам.

Я пошел назад к кампусу. Женщина, не глядя на меня, во все глаза смотрела на Кифу. Я не стал оборачиваться. Не положено.

На завтрак была, как всегда, манная каша и пара рыбин – завхоз креативностью не отличался. Потом мы возили в нижние этажи мужчин с какой-то фанатской разборки. Работа несложная, но скучная: несёшь штабелями, сдаешь по факту. Рафа больше не задавал вопросов: могу ли я. Просто паковал и передавал мне. Братец его принимал наверху, а снизу и отчитаться было некому.

 К вечеру цокольный приёмник переполнился. Невлезшего парня пришлось тащить с собой на высоту. Ветер гонял по пустым дорожкам порожнюю серость. Братьев видно не было. Прихватив перчаткой невезучего и в падении смертника, я решил сэкономить время и сиганул разом до развилки у городских ворот.

За двухцветным сизым холмом порхали божьи коровки. Кифа смеялся и подставлял им волосатые руки. Они садились, пробегали вдоль кости по коже и взлетали. Рядом с завхозом тёрлась нестриженная овца. Запустив очередного жука, он, откусив зеленое яблоко, давал откусить и ей и следом вкручивал свои грабли в шерсть между её ушами. Овца довольно жмурилась.

- Пришел? – Кифа сочно хрустнул яблоком. – Оставляй.
Я кивнул и отправился обратно.
- Перчатки, вижу, по руке пришлись, - улыбнулся он мне вслед и снова хрупнул фруктом. Или овца его хрупнула.

Миновав парня, я вдруг увидел на ближнем холме художницу. Она сидела, наклонясь над своим орнаментом. Цветы, вплетенные в косы, перетекали на луг и платье. Стекляшки, возвращая свет, пускали мелкие крапинки по её лицу и, проскакав по подолу, тоже убегали в траву. Над головой перевернутым гребешком ракушки висела лёгкая прозрачная лодка, запряженная парой больших лебедей.

Я повернулся к Кифе:
- Чьи это?
- С ней пришли, - Кифа, как и я, смотрел в сторону воздушного ялика. - И открыто было, что им служило то, во что и вы желаете проникнуть.
В карих глазах Кифы отражался пряный дневной покой бесконечной череды холмов, на которых сидели, гуляли, молчали и пели похожие в своём счастье люди.
- Красиво.

В раздевалке было полно народа. Рафа, педантично расшнуровывавший ботинки, и не думал поднимать голову.
Я взялся за железную дверь стучавшего по его ноге шкафчика и отвёл её в сторону:
- Поменяй меня с братом на время. Внизу холодно. Промёрз.
- Как знаешь, малыш.
На этот раз я даже не обиделся.


Всю осень я ходил провожать путников до сизого камня, по пути разглядывая, как на цветущем поле собирается панно. Она то сидела, поджав под себя ноги, то, растянувшись на животе, болтала по воздуху всё теми же тяжёлыми ботинками. Иногда, перевернувшись на бок и подперев рукой голову, водила по текстуре пальцем. Иногда, разложив вокруг длинную юбку, строила на ней проекты конструкций. Ей всегда было светло и достаточно места. Кифа развлекался пятнашками с белками, разрисовывал зебр, а чаще, по обыкновению, начищал ключи с одной из бесчисленных связок, висевших на его широком поясе.

Спустя время, на землю пришла зима. Я чаще поднимал неспешных стариков и чаще заставал Кифу всматривающимся в перепады местных высот. Он делал шаг навстречу - и мы созерцали вместе. Очередной путник, оставленный мною у сизой горы, таращась на Кифу, ждал своей участи.
Женщина, стоя на коленях, чертила красным стеклом. Закрывая глаза руками, подолгу сгибалась над холстом, словно истинный узор должен был проявиться где-то внутри.
- Долго ей ещё здесь быть?
- Не медлит Господь исполнением обетований, как некоторые то почитают, но долготерпит, не желая, чтоб кто погиб.
Больше я не спрашивал.

Подковыривая на ходу мелкие камушки, я быстро шёл по дороге к шахте, как  вдруг услышал сзади тяжелый звук массивных крыльев. Невольно пригнув спину, прижал руками уши - над плечом, обогнав, пронёсся огромный лебедь и пошёл передо мной полукругом. Я слегка снизил скорость. Лебедь развернулся на второй круг и, также угрожающе полыхнув мне в шею, близко и резко спустился  к земле. Поняв, что рассерженная птица делает новый заход, я поднял голову -  он тут же выпустил из перепонок у пальцев камень. Я отскочил, размахнулся и поймал летевший в лицо предмет. Рука, ожидавшая тяжёлого сопротивления, по инерции пролетела вниз, вывихнув плечо. А в кулаке оказался помятый  целлулоидный фрукт – поцарапанный плод увядшего инжира. Лебедь, убедившись в победе, оттолкнулся вверх и засвистел крыльями, набирая высоту. Я потирал растянутые связки. Несъедобная игрушка из трехкомнатной коробки. Кто-то просил вернуться в этот дом.

Внизу Рафа, забывший в кампусе перчатки, сидел на подоконнике монументального   окна старого особняка, ожидая, пока длинная очередь набежавших наследников, не простится с сухонькой старушкой. Улучив момент, я наведался к столу с пластиковой едой. В квартире пахло больницей. На двуспальной кровати при приспущенных шторах виднелась бледная женщина. Рядом с ней на заправленной половине громоздилась знакомая картонка. На диване в смежной комнате муж, обняв за плечи пристроившуюся к нему дочку, смотрел телевизор. Девочка, крутившая в руках за уши вязаного зайца, заскучав, сползла из-под его руки, подбежала к матери и, опершись грудью о край кровати, стала помогать ей складывать пластинки.
- Подожди, Тань, не нужно,  - женщина аккуратно взяла её руку и отвела от рисунка.
Девочка надула губы.
- Ну пусть она тебе поможет, - устало поморщившись, прокричал мужчина, повернув голову в сторону спальни. – Собрала бы уже быстрей. Каждый день сидишь. Ни сна, ни отдыха. Хоть бы польза какая была, - буркнул он тише и прибавил звук телевизора.

Женщина прикусила губу. Пододвинула к себе одну из пластиковых коробок и извлекла из неё восьмиконечную плашку.
- А на что ты её поменяешь? – девочка пытливо прищурилась.
- На что? На инжир, - улыбнулась больная.
Девочка засмеялась и помчалась к отцу:
-  На жир, на жир. На жир поменяет. Папа, дай мне жира. Быстренько.
- Чего-чего моя красавица хочет? Жира? А, может, сыра? Или зефира? А, может, кефира? – мужчина, засмеявшись, бросил пульт и подхватил девочку на руки.
Она, притворно сердясь, пищала:
- Нет, жира, жира, жира.
Я быстро подошел и положил перед женщиной приплюснутый серый плод. Она пододвинула ко мне коробку со звездой.

Рафа, наконец, забрал старушку. Она была легкая, улыбчивая, и путь назад прошел незаметно. Нападавший ждал у развилки к воротам. Я поставил коробку за несколько шагов до него и свернул к горе. Обернулся – лебедь исчез.

Кифа смотрел вдаль:
- Гляди.
Я повернулся в сторону луга. В руке женщины блеснула восьмиконечная звезда, положив её на полотно, она встала, отряхнула платье, колыхнув широкой юбкой, вошла в ладью, махнула лебедям: «Домой», села - и птицы взмыли по направлению к янтарному Полдню.

Кифа стоял, прислонив руку козырьком к морщинистому лбу, и, покусывая стебель травы, наблюдал за их полётом. Когда стая растворилась в зыбком золоте, отдал травинку подошедшей овце, посадил на освободившийся луг пришедшую со мной старушку и сам присел на обросший травою валун.
- Сложила-таки, - сказал я овце, потрепав её за плотный войлок.
- В желании без плода есть робость, а робость содержит в себе страдание,  - откликнулся Кифа.

Смахнув с морщинок у глаз налетевшую за день пыль, он встал, расправил плечи, затянул потуже пояс и снова зашагал по тропе:
- Все плакали и рыдали о ней. Но Он сказал: не плачьте; она не умерла, но спит. И смеялись, зная, что она умерла. Он же, взяв ее за руку, возгласил: девица! встань. И возвратился дух её. Он же повелел никому о произошедшем не сказывать.
Овца ходила между нас, от одного к другому, и тыкалась в ноги мохнатым боком.

А на земле по трём комнатам бегали люди. Врачи скорой собирали инструменты и ампулы. Мужчина, вцепившись в рукав халата, тянул фельдшера, накрывавшего белой простынёй лицо жены, назад. В кухне, на табуретке, сидела девочка и, болтая ногами, кормила сырниками себя и плюшевого зайца.
 
Я пролетел ворота кампуса.
- Рафа,  - тряс я его, сидевшего передо мной, за грудки. - А что было бы, если бы я не взял? Что было бы, если бы я не взял их? Стёкла эти! Что? В цоколь? В цоколь? Скажи!
Он поднял на меня глаза:
- Ну ты же взял.
Я обмяк и сел с ним рядом:
- Она сама уцепилась. Как клещ.
- И избрала благую часть, которая теперь у неё не отнимется, - голосом казначея продекламировал старший.
- А девочка, Рафа? Что будет с девочкой? – бессильно выдавил я.
- Лучше лучшего будет, малыш. Он всё устроит. И мама у неё будет. Самая прекрасная мама. С апельсинами и пирогами.
На этот раз старший был без защитного костюма - и я ему поверил.

Кудрявая сирень бессовестно лезла в окно. На чистом столе красовались свежеиспеченные булочки и яркие фрукты. Девочка, с голубыми цветами в аккуратно завитых локонах, сидя на диване, расчёсывала после стирки уши видавшего виды зайца. Мелкий гребень, застряв в свалявшемся пухе, отскочил и провалился в паз возле спинки. Девочка оставила зайца и полезла под сиденье.
- Па, тут в диване коробки какие-то, - прогудел снизу её голос.
- Какие коробки? – отозвался с кухни отец.
- Стекляшки какие-то. Битые.
- Не порежься, ребёнок, - мягкая женщина, наскоро вытирая руки, поспешно  подошла к дивану и наклонилась вслед за девочкой. – Пыли-то! Танюш, да они тут, похоже, сто лет пропадают. Нужны тебе?
- Да.
- Ну тогда я за ведром и тряпкой. Мы мигом всё управим.

Девочка, радостно подпрыгнув, побежала вслед за женщиной, потом вернулась и вытянула из-за коробок старый, завёрнутый в платок картон. Немного сдув пыль, приподняла полог – из-под ветхой ткани брызнуло рыжей и алой смальтой, красным яхонтом, кармином и пурпуром.  Ибо отстроен будет из дорогих камней: и стены, и башни, и укрепления, и площади.

Девочка подняла глаза. За окном, над лиловыми соцветьями сирени стоял похожий на перевёрнутую морскую ракушку корабль. Птицы ждали. Она поняла, что они не уйдут.

- - - - 
Ознакомительный фрагмент романа "Лифт".
В дизайне обложки использована фотография автора.