Бессарабские ночи

Мы сидели за столиком на двоих в уютном минском кафе. Напротив – Костя. Тот самый Костик. Это я нашёл его в Одноклассниках. Зафрендились, списались. Будучи в Минске, позвонил и пригласил.

Когда он вошёл, я не сразу приметил сутулого лысоватого человека в старомодной и сильно потёртой кожаной куртке. Он сам подошёл к столику.

– Ну, привет, наконец-то. Не сразу нашёл это кафе, не ходок я по общепиту… – улыбнулся и протянул руку.
– Я выбрал это место, потому что здесь можно курить.

Рука осталась той же, худой, с длинными пальцами. А глаза – другие. Когда-то в этих янтарных глазах бушевало пламя, а теперь – тлеющие угли, разве что с искорками вежливости.

Костика я знаю со времён стройотряда. Мы были студентами третьего курса, хотя и разных факультетов. Преодолев отвращение к комсомольской риторике, я записался в стройотряд в Молдавию. Хотелось настоящего лета, новых впечатлений, да и добавка к стипендии была не лишней.

Костю я приметил ещё в поезде, где студенты почти двое суток с энтузиазмом злоупотребляли алкоголем и резались в карты. Грациозный жгучий брюнет оказался хохлом галицийских кровей, занесённым неведомым ветром в наш край вечно зелёных помидоров. Живые глаза, тонкое сарматское лицо, едва пробивающиеся усики и наивно-открытый взгляд. За игрой мы неожиданно нащупали общие интересы – история и география. Отдалившись от картёжников, стали играть в города, и я с удивлением обнаружил равного соперника.

– Ну что, сыграем? – пошутил я.
– Будешь смеяться, но после тебя в города ни с кем не играл.

Странно, что после стройотряда мы виделись всего пару раз в институте, Костя всегда торопился и, как мне казалось, не был расположен продолжать дружбу.
Принесли кофе и мороженое, в которые Костя упрятал свой стеснительный взгляд.

– Расскажи о жизни, где побывал? Помнишь, как мы мечтали мир посмотреть? Как молоды мы были…
– Как искренне любили… – подхватил я неожиданно для себя.

Конечно, я не удержался и распушил хвост. Стал перечислять страны, где побывал. Брызгал восторгами, важничал интересными и престижными командировками, хвастался экзотическими путешествиями. Костя слушал, не поднимая глаз, курил одну за другой.

Затем последовало алаверды, от которого я пришёл в замешательство. Сразу после института Костя женился и привёл жену в родительский дом. В первые же пять лет родились три дочери. Костя работал переводчиком в научно-технической библиотеке, семью помогали содержать родители. О работе за границей с таким «грузом» и речи не шло. В конце восьмидесятых пару раз удалось съездить в Польшу, чтобы постоять на варшавском рынке, торгуя дрелями и кофе в зёрнах.

– Ну, а сейчас ты где?
– В нацбиблиотеке, дорос вот до старшего библиотекаря отдела иностранной литературы.
– Куда-нибудь выезжаешь?
– На дачу. Родители умерли, а присматривать некому. Борюсь с сорняками.
– Ну хоть на море…?
– Однажды на родительские деньги съездили семьёй в Крым, – бросил он в сторону, с кривой усмешкой.
– А что жена, дочери?
– Жену похоронил в прошлом году, царство небесное. Дочери повыходили замуж, разъехались. В Минске я один.
– Помогают хоть?
– А чего мне помогать? Хватает. Когда с инфарктом лежал, денег предлагали, чтобы в платную больницу перевести, я отказался.

Меня удивляла его лаконичность. Когда-то он был очень говорливым и жизнерадостным. Видно, жизнь потрепала, да и в семье, судя по рубленым фразам и отводу глаз, не всё благополучно. Но в душу я не лез.

– А помнишь раков? – неожиданно спросил Костя. – Я вот до сих пор их вкус вспоминаю, таких больше и не едал.

В обрывистом берегу Днестра было множество нор, откуда мы доставали раков, тех что у Карцева по пять рублей. Ловили «на живца». Засовывали руку и старались всей кистью обхватить гада, пока он не успевал врезаться до крови клешнёй. Потом догадались обматывать пальцы бинтом или тряпкой. Но руки всё равно были в порезах.

Варёных раков мы запивали белым домашним вином, за которым плавали на тот берег в деревню. Нашли старый деревянный поддон, на который ставили трёхлитровую банку, и вдвоём, борясь с течением, устраивали переправу. Берег левый, берег правый – теперь там граница между Молдовой и Приднестровьем.

В июле нас бросили на уборку помидоров. Девушки их собирали, а мы вёдрами таскали к машине. Когда встречались между грядкой и бортом, успевали переброситься: «Андижан – Никополь – Львов – Веллингтон», и расходились, с вёдрами в руках. В перерывах срывали самые крупные и спелые томаты, студенты садились кружком на землю, доставали хлеб и соль и ели, снимая с плодов кожицу – так повелось. Удивительно, что есть помидоры не надоедало, хотя на обед и на ужин нам обычно давали салат из тех же томатов.

У нас быстро сложилась компания из троих: Костя, его одногруппник Эдик и я. Но вскоре Эдик почувствовал себя лишним среди двоих сумасшедших, постоянно занятых своими играми и заумными разговорами, к тому же интерес к женскому полу его тянул явно к другим компаниям.

Нам поручили делать стенгазету, поскольку, как оказалось, оба были на своих факультетах редакторами: Костя немного рисовал, а я пописывал. На территории лагеря были два спальных барака – мужской и женский, летняя кухня под навесом, а чуть поодаль – строеньице неопределённого назначения типа сторожки. Там были стол, стулья и много пыли. Начальство обозвало сторожку штабом стройотряда, где изредка шуршало бумажками и баловалось алкоголем, если погода не позволяла это делать на природе.

Нам выдали несколько листов ватмана, гуашь и прочую канцелярщину. Мы выдраили сторожку и принялись с юмором расписывать и разрисовывать «героев» соцсоревнования. А я меж тем всё больше проникался Костиком. На фоне его и без того смуглой кожи, которая бронзовела с каждым днем в поле, улыбка становилась всё белоснежнее, мускулы казались рельефнее, а взгляд теплее.

Мне пришла в голову нестандартная идея спать ночью не в душной комнате на пятнадцать человек, а перенести матрасы с постелями в сторожку. Костя поддержал с энтузиазмом, Эдик осторожно отказался. Но нам не понравилось из-за духоты и пыли, и Костик перетащил матрасы прямо в кукурузное поле. Незабываемая ночь под звёздным бессарабским небом. Однако беспокоили соседи-насекомые. Тогда я предложил следующую ночь провести на крыше сторожки – благо, она была почти плоской. Мы стали ещё ближе к звёздам.

О, как мне хотелось той ночью взять его за руку! Я клал свой локоть как бы нечаянно на его руку. Он не отдёргивал, но и не шёл навстречу. А я боялся. Боялся, что не поймёт. Вернее, что поймёт, но не ответит. Что испугается и отстранится. Боялся, что кто-то случайно заметит. Боялся разговоров в отряде.

Мы были неопытны. У меня к тому времени было несколько случайных встреч в Минске, секс без намёков на чувства. Его же любовный опыт явно стремился к нулю. И, конечно, он боялся, ведь в сотне метров был тот же институт с ушами и глазами.

А сейчас, когда мы наедине в кафе, под грузом тридцатилетнего опыта, я могу себе позволить положить руку на его пятерню и пристально посмотреть в глаза. Костя не отдёрнул, но опустил голову и глухо, задыхаясь, прошептал:

– Как же я мечтал об этом в ту ночь...

И я не спросил, в какую ночь, я точно знал. Губы его дрожали, а затуманенный взгляд устремился в окно. В этот момент я осознал, что передо мною человек, который прожил не свою жизнь...

– Счёт, пожалуйста.