Последнее зверство

Памяти Поэта Григория ЧЕКОТИНА
http://www.proza.ru/2013/11/10/18

Культурная Кулинарная Книга Григория ЧЕКОТИНА
http://www.proza.ru/2018/05/15/603



©

…Только на сердце пот…
и что мне бояться
в душе. Что стесняться
души анатомического места.
Когда этот зуд
окончит Страшный Суд,
как простое последнее зверство…


Мой трансцендентный уход – это яростная экстремальная вакханалия, свалившаяся на меня ниоткуда. Причины, конечно, были веские, но… чтобы так вот, средь бела дня, споткнуться и полететь… Куда? – да все туда же – в зону безвременья.

У меня возникло сильное подозрение относительно этого запоя. Не всё здесь чисто. Какая-то во всем этом кошмаре преднамеренность ощущалась. Всё как по нотам. Будто кто-то его срежиссировал, а меня заказал. На свой чудовищный манер.

Тем не менее, эта вакханалия оказалась необычайно содержательна. Потери были велики, но и приобретения колоссальны. Потери все материального плана: тысяч двадцать всосал в себя этот строптивый монстр и переварил. Однако взамен он подарил нечто большее – прикосновение к дару божьему. А это – невозможно сравнивать, одно с другим сравнивать – неприлично.

Ладно, это всё лирика. А суть такая: все двадцать дней я был с Гришей. Дело в том, что такой крутой запой приближает тебя к смерти. Ты вплотную прикасаешься к ней, ощущаешь холодок её божественной пустоты и дьявольского величия. Ты уже живёшь в том пространстве, в том безвременье, ты слышишь его – безвременья – музыку. Дыханье чуждое слышишь… А там – Гриша как раз.

-Что, – говорит, – Юрий Юрич, опять квасишь?
-Квашу, Гришаня, квашу… что ж мне здесь ещё делать прикажешь? А как же это ты так помер? – спрашиваю, – непонятно как-то.
-Чего тебе непонятно? Взял, да помер. У поэта век короток.
-Дела… а я тут всё твои стихи читаю! читаю, читаю, читаю! Уже до дыр глаза протёр, а всё равно читаю! Классные стихи.
-А раньше что говорил?
-Ну, говорил… что поминать-то! Всегда так бывает, сам знаешь… Большое видится на расстоянии, и потом… стихи у тебя… сразу не въедешь… не проходят они сразу… с ними переспать надо, припиться ими… обжечься! Проникнуть в их плоть. В плоть заката. Ощутить их величие, услышать безвременья музыку…
-Нажраться что ль?
-А хоть бы и так! Они ведь страшненькие у тебя стишки, Гриша, – по-настоящему страшные! Как любовь… Как там у тебя: “вся такая в аленьком, а рядом в красном – боль”. Так что ли? Я их уже месяц читаю. Въезжал, въезжал… но уж теперь, как въехал, – назад пути нет. Некуда мне теперь отступать! Я накрылся ими как твоим лопухом… “Под влажным лопухом вселенной я хоронюсь…”.
-Ладно…
-Что ладно-то?
-Пойду я… скучно мне у вас.
-Погоди…
-Не могу. Тяжко мне по земле бродить. Давай лучше ты к нам.
И он ушёл, мимолетный Гришаня… ушёл навсегда, наверное… куда он ушёл?

А я остался здесь… но я рвался ТУДА! Рвался, потому что не мог уже находиться сам с собой – в топке страстей и безумия. И, не найдя выхода, от бессилия – заплакал. Я же ничего не успел сказать ему, ничего выразить! А у меня так много было на сердце – сильного, значимого! Да только к чему всё это теперь? Я только смог пролиться пьяными слезами, которые текли из пьяных воспаленных дыр. Я ронял мутные слёзы на его строки.
 
Мысль пустая, мысль без звука.
Тишина до стука в сердце.
Я оглох в объятьях слуха.
Хлеб черствеет в полотенце…
-слышу, господи, как слышу!
Даже мертвое мне дышит.
Треск… тоскливый, липкий страх
Слышать кожу на губах.

Так вот ты, каким бываешь – дар божий! Абсолютный нечеловеческий слух. Впрочем, у тебя, Гришаня, всё не от мира сего.

Спи, моя милая старая ведьма,
Спи мое нежное зло.
Я ухожу, как дровами деревья.
Ты меня просто сожгло.
Пусть тебе снятся
Сны о домашнем.
Только... я сам не пойму…
Сколько бы ни был я добрым и страшным,
Мне не присниться всему.
Спи, моя милая, старая ведьма,
Спи, мое нежное зло.
Я не спрошу, и ты
не ответишь мне,
Как нас в снегу замело.

Я рыдал безутешно. Я натыкался на его строки, как на огненные сполохи. Они слепили меня! разрывали, жгли… Они дышали светом и болью. Белой ослепительной болью…

Живу в июне,
как студент в мансарде,
как Байрон в хромом шкафу.
Июньская роза ни с чем не сладна
в шиповничьем лесу.
Господи, ну что я?!
Слушайте птицы,
раз на плечи сели.
Слушайте песни мои
о любви
в переднике
на голом теле.

…Иду, раскачивая сердце
в застывшей чувственной дрожи.
– Почему не ремни, а –
кожа – бормочется.
Рот пересох.
Рот пересох,
как если б в пыли
шел, переставляя не ноги, а губы,
рот, изгибая червем…

…Все дела мои в прах.
Что ж ты делаешь?!
Я тобою пропах,
ты мною брезгуешь…
Так погладь же меня
по голове, по рукам.
Ладонью… всей собой. Мне тесно.
И так – как – у тех, у других, лишь т а м,
я весь, сплошь – срамное место

...И нет ничего толще
отрубленного языка,
тоньше – нитки,
на которой глаз.
Не спорь: совершенны одни слова
в поисках совершенства у себя и у нас.
Знаешь: забавно, – о чем бы ни…
– выходишь на анатомию-стерву.
Были деревья – остались пни:
считаешь в крови нервы.

…Только на сердце пот…
и что мне бояться
в душе. Что стесняться
души анатомического места.
Когда этот зуд
окончит Страшный Суд,
как простое последнее зверство…

Гриша ты – чудовище! Ты знаешь об этом? Нежный, любящий паук. Ты опутал мой мир паутиной и не отпускаешь меня из своих невидимых сетей. Ты мне не даешь спать.

Я себя-то не смог переварить. Свою "анатомию-стерву". А тут иная напасть. Ты заразил меня своей музыкой, подложил еще одну бомбу под сердце. Господи, что мне делать-то с этим! Как жить? Я переполнен тобой, собой… миром! В меня не вмещается уже эта жизнь. Её слишком много! Полная кастрюля. Всё кипит, булькает, – варится на огне мое счастье-проклятье, ум – в безумии. Жизнь в квадрате, в четвертой степени – возможно ль такую осилить? Ведь разорвет же!

“Когда этот зуд окончит Страшный Суд, как простое последнее зверство…”.

Я убегаю от жизни, заливаю себя доверху водкой, посыпаю голову пеплом, а жизнь не смиряется, – жжет! – пробивает насквозь. Я весь в дырах! Через меня пролетает жизнь, проносятся дни со свистом, с яростью, “...за гробом с панночкой кривой рассвет летит”. Меня колотит от этих чудовищных сквозняков.

И ты тут ещё! как наваждение, “отрешенный здесь до драки, и так покоен до агонии” – пришёл, не постучавшись. Я тебя не звал! Чего тебе от меня нужно?!

Ты за месяц проел мне глаза, вывернул всего наизнанку! Только я не сдамся, – учти! Я старый и хитрый бес. “И как губы девы красны глаза старика”. Так вот учти, я своими обожженными красными бельмами высмотрю всё, до всего докопаюсь, и переварю тебя в своей преисподней!

А ты лети, ангел, летай, певчая птичка, воздушный мой Гришаня… дитя Солнца, внук ночи… ты заслужил свою невесомость.

* * *
Дети Солнца, Внуки ночи,
Я люблю вас, я вас знаю,
Вас, невидимых для прочих,
Я молю и заклинаю:
Не стыдитесь! Без испуга!
Люди – жалкие цветы!
Рвите их, пока… покуда
Вы друг в друга влюблены!

Ты поверь, мы просто боги,
Наш удел – простой покой,
Время кончим по дороге,
Вечность кончится собой.

* * *
Душа сама себя не замечает.
Танцуй, юродивый!
Какая к черту мгла!
Уставший день к твоим глазам причалит
улыбкою из сжатого угла.

Все, Гришаня, хватит стихов! Пылись, мой милый Байрон, на полке в хромом шкафу. Я смертельно устал от тебя. Мне нужно пережить еще свою дикую прозу. Прозу двадцати дней, которые потрясли мой душный мирок.

Ты видишь: русские
На корточки присели,
Широкоглазые.
Глядят в твои
Стихи рассказами…

Все двадцать дней я безумствовал и загибался. К концу срока вид мой стал воистину великолепен. Это ты так разукрасил меня! Мой светящийся глаз, моя тайная гордость и смысл – глаз-репей, жадный до зрелищ – потух. К нему не тянулись больше мириады проводов, не поступала информация из мировой библиотеки. Он висел на единственной ниточке, как сдутый шарик. А веки мои были алы, как девичьи губы.

И ходил я на твой изуверский манер, в пыли своей преисподней, рот изгибая червём. Какая величественная поступь! Ха! И толстый мой язык тобою обрублен. Я – онемел. Я был безгласен. Тих и покорен. Голова моя закатилась под кровать. Ну и бардак же ты навел у меня, братец!

А ты лишь тихо ахаешь, как твой поэт, палач над плахою.

Ведь мы
Приклеены к земле
Как объявления к стене,
И та стена, она стоит
На каждом, на пороге,
Планета же – она висит,
Вцепившись в наши ноги.

И я из сложного злорадства
поднял стопу и –
медлю шаг.
И вечность начинает содрогаться
и скручивает небо на закат.

О, господи, когда же закончится эта поэтическая вакханалия. Это состязание миров. Этот пир звуков против запредельной тишины... шёпота против крика.

А как хотел без
Рифмы,
На крике, скрипе,
Без сна, на голосе,
Как… за окном
Растет сосна,
И на сосне
После дождя
Береза – рядом –
Сушит волосы.

Ты застиг меня врасплох. Я был не подготовлен к твоему нашествию. Орды твоих еретических слов устроили резню в моей подворотне. В крепости моего духа. Мой город объят пламенем, граждане отданы на растерзание солдатам. В мою церковь въехали инородцы на лошадях. Меня подняли на пики и несут…
Куда вы меня несете, дьяволы?!

Но небо и зимою плачет,
Льется, льется,
Как будто хочет нам помочь.
Почем здесь день и сколько ночь
– узнает солнце и взорвется.
Взорвется – бах! бах! бах!
Три раза бахнет!
Потом шмяк, хрусть,
потом зачахнет,
потом опомнится:
итить!
Хоть карликом,
да все ж светить.

А я все наливался водкой. Пир звуков, вырывающийся из каких-то спрессованных неведомых миров, добивал меня. И сосед Димка, все подливал и подливал в мой стакан…

А друг, такой же
сивый парень,
с такой же выгнутой руки
все подливает, подливает
такой же выгнутой судьбы.

Ладно, Гришаня, я онемел, я – повержен… ты обратил меня в свою веру!.. чёрт с тобой! Валяй! Давай свой последний выход. Танцуй, юродивый!

Ах, я не нюхал пороху,
А такожды пропана.
И не давал в мир шороху,
Когда бы, не был пьяным.
Держись, гришаня,
Это есть
Твой
Самый легкий час,
Ты счас нальешься,
Как дамаск,
Чтоб как булат
Пропасть.
Так едь же, милая, едь, едь!
Ко мне в втором часу,
Мы будем пить,
Мы будем еть
На запасном глазу.
Я не ловил синицу,
Спуская журавля,
Не воровал жар-птицу
У пьяного царя.
Молчи, Гришаня,
В чем еще
Ты можешь нам признаться,
Когда зашил,
Свой бедный рот,
Чтобы с собой молчаться…
Дурак, дурак, вот есть дурак!
Ну, кто тебе поверит,
Когда ты на руках спалил
Как будто птичьи перья.
Да, я не нюхал шороху,
И не держал синицы,
Я умер, не был, но кому-
То продолжаю сниться.


“Ты умер, не был, но кому-то продолжаешь сниться”.

Ты, наконец, разрешил мне спать. Ты приходишь теперь во снах.
Ну, здравствуй, здравствуй, милый мой Байрон, в шкаф я тебя так и не поставил. Ты лежишь со мною рядом у изголовья, на тумбочке. Я засыпаю под твое бормотание…

Я думал, что ты разобьёшься на мотоцикле. Ты так на нем гонял! А ты просто умер в электричке Москва – Зеленоград. "Время кончим по дороге, вечность кончится собой". Всё-то ты про себя знал, наш беспокойный странник.

Как два ребенка в одной люльке,
Любовь и смерть.
Кого же первым убаюкать,
И колыбельную пропеть?

Ты ехал к друзьям. Тебя последнее время мотало, носило где-то. Ты ссорился с женой, уходил из дома. Неспокойно ты жил. Пил много. И ждал, нетерпеливо ждал выхода сборника своих стихов. Так и не дождался.

Ты в конце пути со всеми попрощался, всех поблагодарил. И всех простил.

…и мне любви бы толику!
Ведь я не крал
жен алкоголиков
и прочих.
Ты хочешь…
– неважно что!
Ты – всё, что ты захочешь!
И телефоны в студии опять звенят,
квартира в мыле…
Девять три пять,
три ноль и
три четыре.
Но только шел монах,
ломая ноги,
по трещинам в губах
на девичьей дороге.
И был он пьян,
и думал: резать!
И потому он крал
невест у трезвых…

Ты и его простил…
Ты привел свою погибель ко мне в мастерскую, как приводил многих своих друзей. У меня можно было хорошо оттянуться.
Красавчик мне сразу не понравился. Это было нечто манерно-рефлексирующее, вальяжное и надуманное. Он объявил с порога, что выпивает каждый день бутылку водки. У него, мол, такой режим. На кого он хотел произвести впечатление? Впрочем, по его свежей физиономии альфонса трудно было в это поверить. Хотя, скорее всего, так оно и было. Только я не видел в том никакой привлекательности. Я прожил жизнь среди таких кремней, что его детский лепет меня не растрогал.
Звали это – Викентий.

Гриша мне дал почитать его книжечку. Рассказы о том, как его герой любил свою маму. И они вместе жили… то есть жили как любовники. Миленькая такая история любви.

Я спросил потом Викентия, мол, это – про себя?
-Нет, нет, что ты! – испугался он.
Ему просто хотелось эпатировать. Славы хотелось. И денег. Наверное, так.


Отрывок из романа "У Христа за пазухой"


Памяти Поэта Григория Чекотина

http://www.proza.ru/2013/11/10/18







Рецензия на «Последнее зверство» (Гарри Цыганов)

Как обухом по голове эти стихи и этот плач! В полусознательном безвременье пребываю... Может быть в нем и остаться?..
Ничего говорить не можется. Отдышаться бы к утру.

Николай Львов 4   08.10.2015 21:18



Рецензия на «Последнее зверство» (Гарри Цыганов)

Суровая правда жизни. С одной стороны, человек ищет в алкоголе утешения, а с другой - алкоголь обостряет его ощущения и выводит из равновесия. По правде сказать, это читать страшно.
Когда умирают самые обычные незнакомые работяги, живущие вокруг нас, то есть люди без претензий, тоже бывает страшно. Неужели человек больше ничего не нашёл в жизни, кроме водки, что могло бы его успокоить и развеселить?
Большинство пьёт, чтобы забыться, или для поднятия настроения, а не потому, что их душа чего-то искала и не нашла.

Провинциальные Истории   17.10.2013 17:01



Рецензия на «Последнее зверство» (Гарри Цыганов)

Сердцем, со всего размаху... Об стену его... Пусть оно там теперь лежит и болит... Вроде бы стало возможно дышать... Но всё равно что-то внутри плачет... И слёзы льются... Льются и льются... Остановить невозможно... Бред какой-то... И так реально больно, что даже смешно... Защитная реакция.
Написанное Вами... Поразило, как молния... Насквозь и ярко... И звенящий воздух вокруг... Который невозможно вдохнуть глубоко... Только короткие, пульсирующие... вдох-выдох... вдох-выдох...
А стихи... Они прикасаются к душе... Их чувствуешь.

Бэлла Чао   16.12.2010 20:24