Петербург глазами москвича. Мозговая игра Белого

«Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты — мучитель жестокосердый; ты — непокойный призрак; ты, бывало, года на меня нападал; бегал я на твоих ужасных проспектах и с разбега взлетал на чугунный тот мост, начинавшийся с края земного, чтоб вести в бескрайнюю даль; за Невой, в потусветной, зеленой там дали — повосстали призраки островов и домов, обольщая тщетной надеждою, что тот край есть действительность и что он — не воющая бескрайность, которая выгоняет на петербургскую улицу бледный дым облаков».

Надо сказать сразу: медный памятник русского символизма, сотканный из обрывков зауми, мистики и галлюцинаций, читать действительно тяжело, особенно людям психоэмоционально скучным, однако внимание всякого мало-мальски разумного книголюба «Петербург» несомненно захватит. Причина, конечно же, в богатом символами и культурными отсылками поэтическом языке, моментально излечивающем «мозговой игрой» истощенный скудословием XXI века разум.

Несмотря на контекстные детали, интересные в большей степени современникам Белого, события романа, в котором повествуется о начале прошлого столетия, во многом перекликаются с событиями столетия настоящего. Оторванные от народа чиновники, апокалиптические нотки неизбежных, безрадостных перемен и оборотни-провокаторы — разве это не характерные приметы России новых двадцатых? Пускай антропософия, замиксованная с гностицизмом аргонавта-младосимволиста смутно ясна и вряд ли близка мефедроновым зуммерам, традиционалистам-гастарбайтерам, конторскому зоопланктону, консервативным пенсионерам, жлобам-толстосумам и даже рачнобезрыбной интеллигенции, но, уверяю, они все как один нервически предчувствуют крах дряхлеющей цивилизации. Беспокойство нарастает день ото дня. Час от часу. И совсем не важно, какое место на карте эти социальные группы именуют своим домом.

Петербург — не просто культурная столица. Город белых ночей — это демонический город-призрак, созданный демиургом Петром, метафизическое измерение, где сгинуло множество несчастных. Если Москва — сердце, то Петербург — мысль, вернее, ментальная болезнь, или интеллектуальный апгрейд, припаянный безумцем ради высокомерной блажи. Город на Неве, точнее, на костях. Голодный и яростный Ленинград. Проекция противоречивой, истеричной и алчущей гармонии, но обреченной на вечные поиски русской души.

Белый написал первую версию романа благодаря озарению, посетившему его после восхождения на пирамиду Хеопса. «При чем же тут слякотный Питер, географически расположенный совсем в другом месте?» — спросите вы и тем самым выдадите в себе мелко мыслящего обывателя. География таких городов, как Петербург, — исключительно мифическая, и потому связь с Древним Египтом вполне естественна. Вопрос в том, справедливо ли называть случившееся озарением, ведь «Петербург» — это кошмар, причем кошмар не кричащий, а изнуряющий своими навязчивыми бормотаниями и болезненно-кликушескими всхлипами и оттого еще более страшный. Вот бывает, лежишь ты в постели между сном и явью, образы какие-то проносятся в голове, самопроизвольно рисуются на изнанке век назойливые геометрические очертания, а ты лихорадочно потеешь, тревожишься и ждешь чего-то такого недоброго, что притаилось во мраке. Таким и видит Петербург Андрей Белый.

Атмосфера рукотворного града, где по Невскому циркулирует «людская многоножка», — безупречно давящая. Здесь любой бы непременно почувствовал, «будто чьи-то холодные пальцы, бессердечно ему просунувшись в грудь, жестко погладили сердце». Короче говоря, «Петербург» Белого — это нескончаемая паническая атака, мироощущение увлеченного паранормальщиной невротика, обладающего бесконечно развитыми воображением и вкусом.

Во второй, «некрасовской», версии не изменилась фабула, которую Белый считал кинетической энергией, но перелицевалась потенциальная энергия-сюжет. К слову, гениальный филолог окончил Физмат Московского университета и, возможно, этим и объясняется его редкое умение написать упорядоченный и изящно структурированный бред. Новое, сокращенное издание сделало текст куда головоломнее! Поэтому-то добрая первая треть романа настолько путанная и будто бессвязная. Вместе с тем текст в корне поменял свою эстетику. Анапест уступил место амфибрахию. Таким образом, «некрасовская» версия — не простая перекомпоновка и слив ненужной воды, а совершенно иной взгляд внутрь личного космоса творца. Хотя вряд ли эти тонкости порадуют несчастных студентов, сходящих с ума уже во время чтения краткого содержания.

Многоуровневым, ритмичным языком Андрей Белый нарисовал чарующую картину гниения ветхого царизма, добавив, среди прочего, автобиографические элементы. Писатель самоиронично описал неудавшийся роман. Да, не буквально, но легкую досаду нельзя не заметить. Софья Лихутина получилась одновременно и трогательно милой, и мещански глуповатой. Правда, и Николай Аблеухов, пытающийся казаться загадочным бунтарем, глумливо выставлен неуклюжим шутом, с горя норовящим прыгнуть в «зеленые, кишащие бациллами, воды».

Краеугольная тема «Петербурга» — противостояние европейского пути и азиатского. Сенатор Аблеухов (очевидная аллюзия на Победоносцева) воплощает ветшающий порядок. Старик, одержимый ровными линиями, почти все время передвигается в своей каретке, страшась туманных остров на горизонте — там раздраженно просыпается свирепая народная стихия. Чем не нынешний слуга народа на мерине с мигалкой? Хотя нынешние-то совсем оскотинились. Они никакие не ретрограды, а просто болваны! Да и никогда не сыщется сын олигарха, вознамерившийся умертвить папашу бомбой.

Примечательно, что Аблеухов-ст., будучи потомком киргиза Аблая, стоит на страже западного уклада. Подобная амбивалентность в романе повсюду (персонажи даже отзеркаливают друг друга звучанием своих имен). Потому ярчайший эпизод романа — бал-маскарад, кстати, отсылающий нас к «Маске красной смерти» Эдгара По. Аблеухов-мл., обряженный в красное домино, нелеп и смешон. Тем не менее красное домино — легко считываемое предзнаменование ждущих Россию волнений. Неспроста сын сенатора дремлет над бомбой!

Предреволюционный мандраж охватил проклятый град. Образы революционеров вышли крайне убедительными. Хохол Липпанченко — глава партии террористов, оказывающийся в конце концов провокатором царской охранки. Образ, вдохновленный Азефом, а потому отдаленно напоминающий современных псевдооппозиционеров. А уж описание лобной кости хохла вообще напомнило мне меткое высказывание покойного Эдуарда Лимонова об одном популярном системном борце с системой.

Другой революционер, Дудкин, являющийся, как и Николай Аблеухов, самопародией Белого, честен, однако ценности его парадоксальны. Наверняка потому и страдает он от галлюцинаций в темнице обоев, «не то темно-желтых, не то темновато-коричневых, с пятнами сырости: по вечерам по пятну проползала мокрица». Здесь четко прослеживается достоевщина, а достоевщина — это всегда уместно, если речь о Петербурге, русских революционерах и душевных недугах.

Белый опирался на воззрения восточников, а потому российская Азия в итоге обрушает российскую Европу: после ночи в компании галлюцинагенного перса Шишнарфнэ истощенный бессонницей и паранойей Дудкин полосует провокатора Липпанченко ножницами. Волю в него вселяет сам Медный Всадник, буквально вливаясь в его жилы расплавленным металлом. Петр как зловещий создатель петербургской реальности лично вмешивается в ход ее истории.

И представьте себе: вся эта занятная фабула — только каркас для умозрительной архитектуры слова, которую с наслаждением фанатика нагромоздил гениальный Белый!